Одинокий пишущий человек

«Нет, не закрываемся, просто ты на новом витке спирали».

Возвращался в тот день я в автобусе сам не свой, всё думал: что за спираль, что этот парень имел в виду – что я давно в Нью-Йорке живу? Ночью проснулся и до утра уже не мог уснуть. День прошёл, другой… Уезжать скоро, а всё мне покоя нет. Чувствую: не могу, должен расспросить его! За день до отлёта, отменив две встречи, рванул в Иерусалим.

Приехал: забегаловка на месте, мужика нет. Вместо него – грузный старик с окладистой седой бородой за прилавком. Спрашиваю его: «А где тот парень, бритый такой, в кипе?» – и запнулся, так как имени-то его не знал. Старик посмотрел на меня, плечами пожал и:

«Это моя шаверменная, – говорит, – сорок лет здесь стою, никого похожего не знаю…»

Ну, и я – что? Потоптался, как оглушённый, повернулся и пошёл.

И вот три года прошло, а я нет-нет и вспоминаю эту мистическую историю, всё объяснение ищу. Недавно наткнулся на библейскую притчу о гостеприимстве праотца нашего Авраама и подумал: может, это был мой личный ангел-хранитель? Это ведь какое время было тяжкое: самый пик интифады, автобусы взрывались чуть не каждый день, а я по опасным дорогам, на первую свою работу, в день по две сотни километров в одну сторону… Вот он и заботился, чтобы пацан был сыт и храним Господом на дорогах. Вы спросите: «А часы?» Будем считать, что они – символ моего союза со Святой землёй: отсчитывают часы и минуты, а ввиду отсутствия таковых на циферблате, может, указывают на вечность?..»





Племянница Вольфа Мессинга




Лет пятнадцать назад я колесила с выступлениями по Германии и заночевала в Бремене, в квартире одной милой дамы, которая, собственно, и организовывала для русскоязычного сообщества эмигрантов такие вот концерты. Она относилась к этому с трепетом – после концертов, как правило, барды, поэты и писатели получали приют, вкусный ужин, и, в меру усталости, вознаграждали хозяйку общением. В знак приязни и в память о встрече она просила написать пару слов в большой гостевой альбом, празднично украшенный лентами, блёстками, и чем-то ещё немецким – немцы часто усердно украшают кондитерские изделия разными письменными изречениями, а письменные принадлежности разными штуками кондитерского вида и цвета.

В общем, это был такой мемориальный альбом её «приюта комедиантов». Каждый писал, что хотел – разумеется, что-нибудь приятное. Да и с какой стати писать иное?

Я медленно переворачивала листы, вглядываясь в стихи и подписи известных бардов. Наконец перевернула лист и попала на последний разворот, после которого уже должны были следовать мои тёплые пожелания и сердечные благодарности.

Всмотрелась в два убористых столбца и замерла.

«Ух ты! – воскликнула я. – Это кто так лихо умеет?»

На листе были написаны два разных четверостишия. Одно – обычным образом, второе – зеркальным письмом.

«Так это ж Лариса Герштейн, – удивлённо заметила хозяйка. – Вы с ней должны быть знакомы, она тоже в Иерусалиме живёт. Знаете, я бы не поверила, если б сама не видела. Как фокус какой-то: она села и обеими руками одновременно быстро вот это написала, как расходящуюся гамму сыграла».

Я была потрясена: Ларису Герштейн, известную певицу, знала уже много лет, но понятия не имела и никогда не видела, что она может так запросто исполнить сей зеркальный этюд.

И застрял во мне этот образ, заставляя снова и снова вспоминать бегущую оборотную строку, оборотную судьбу, оборотный характер…

В ту поездку я много колесила по Германии, объехала семнадцать городов и, глядя на своё отражение в тёмных окнах вагонов, уже не могла остановить бурной работы воображения. Из зеркальных мыслей возникла девочка, она росла, уплотнялась, взрослела… и, как всегда, к возвращению домой замысел романа уже стремился перекочевать из блокнота на экран компьютера.



Когда я отсидела положенный год обычной тяжёлой работы и роман «Почерк Леонардо» вышел, я приехала к Ларисе и подарила книгу: там в конце романа я, как всегда, выражала благодарность тем, кто мне чем-то был полезен, и имя Ларисы Герштейн, разумеется, значилось из первых.

А через неделю мы с ней уговорились поехать в Яффо, на блошиный рынок.

Время от времени мы с Ларисой туда наведываемся. Обе мы из породы людей вещных, обе понимаем толк в той самой «пуговице» Врубеля. Ну а мне хотелось развеяться после года тяжёлой работы. Лариса как раз прочитала мой роман и, пока мы ехали, не переставала его обсуждать.

«Вы там написали, что героиня, Анна, – внучка Вольфа Мессинга. Не боитесь, что наследники предъявят претензии?»

«Да что вы, Лара, – снисходительно отвечала я, – это же роман, художественное произведение, со-чи-не-ние праздного ума. Кроме того, у Мессинга детей не было».

«Хорошо, тогда – племянница какая-нибудь. Прочитает племянница вашу книгу и в суд на вас подаст».

«Лара, – говорю, – о племяннице ничего не знаю. И откуда ей взяться: Мессинг перед войной бежал из Польши в Советский Союз, все его родственники наверняка погибли в концлагерях».

И вот мы едем так и приезжаем в Яффо, паркуемся, бродим по улочкам и развалам блошиного рынка, и Лариса нет-нет да вспомнит эту мифическую «племянницу Вольфа Мессинга»; видно, ей нравилось меня дразнить. А вдруг, мол, выскочит та в самый непредвиденный момент и ну судиться?»

«Лара, – говорю, – перестаньте морочить мне голову!»



Бродили мы часа четыре. Я купила колпак жёлтого стекла на бронзовую лампу в виде обнажённой девушки – в спальне у меня стоит. Лариса – серебряную шпротную вилочку с рыбьим хвостом (которую год спустя я поместила на рисунок молодого Пикассо, найденный Захаром Кордовиным в дедовой папке с картинами).

Посидели в кофейне, выпили капучино, поболтали… Подхватились возвращаться в Иерусалим.

«Смотрите, какая милая винтажная лавочка! Вон, напротив, – сказала Лариса. – Пошли заглянем?»

У Ларисы коллекция клатчей. Вот она и углядела в открытой настежь двери свисавщую с этажерки серебряную сумочку-клатч.

Входим, осматриваемся… Люблю золотисто-ореховый сумрак душноватых лавок старого Яффо, переполненных разным загадочным и заманчивым старьём. Но содержимое здешней лавки оказалось старьём буквальным, и потому, бросив по сторонам взгляд, я сразу повернулась – выйти.

Тут к нам из глубины магазина выскочила крошечная женщина: мелко курчавая, круглые чёрные глаза широко расставлены на скуластом личике:


«Вот вас-то я жду!»

«Чего-эт ты нас ждёшь? – удивлённо спрашивает Лариса. – Мы что, знакомы?»

«Не знакомы. А просто у меня две шляпки есть как раз на ваши головы…»

Ну, ясно… Обычная бойкая торговка блошиного рынка. Они с Ларисой зацепились языками, я стою, оглядываю полки, столы-табуреты…

«А ты – откуда?» – вдруг спрашивает меня женщина-гном.

«Из Маале-Адумим».

«Нет, ты откуда приехала?»

Господи, вот репей приставучий. Не куплю я ничего в твоей лавке. А Лариса, как назло, пошла перебирать барахло. Чтобы женщинка отвязалась, отвечаю: «Из России».

«Я Россию люблю, – говорит она. – У меня там дядя жил и умер. Знаменитый был. Может, и ты слыхала: Вольф Мессинг?»

Тут я слышу, как Лариса роняет на пол сразу все пятнадцать платьев и шуб, что на ней висели. А к своему мгновенному окоченению должного прилагательного я подобрать не могу. Ситуацию спасает только то, что хозяйке лавочки наша реакция не нужна. Она щебечет себе без единой паузы:

«Я своей фамилией дорожу, – говорит. – У меня пятеро мужей было – вон, пятый на кассе сидит, – но я фамилии не меняла. Вот моя карточка», – и, метнувшись к столику, подаёт нам с Ларисой по картонке, на которой золотым виньеточным стилем выведено: «Лидия Мессинг».

«А ты… с дядей когда-то виделась?» – спрашиваю я чужим голосом.

«Да нет, – вздыхает. – Он перед войной из Польши бежал в Союз, а папа – в Бельгию, я там и родилась. А потом уже коммунисты не пускали Вольфа в Брюссель, а папу – к Вольфу в Москву. Так и не увиделись».

Мы с Ларисой вышли из лавки, молча дошли до машины, молча сели… И ещё минут десять молча ехали, пока она не повернулась ко мне:

«Ну что, Дина? – говорит. – А ведь Израиль не такая уж маленькая страна…»





Ангел белый, ангел чёрный…




Кажется, у Борхеса есть интересная мысль о том, что неудивительно, когда литература подражает жизни, но поистине непостижимо, когда жизнь подражает литературе.

Между тем любой писатель частенько сталкивается с подобным явлением.

Пока работала над романом «Синдром Петрушки», меня вполне объяснимо сопровождала целая компания разных кукол: марионеток, перчаточных, тростевых, верховых и низовых… Я засыпала и просыпалась с куклами, я жила в этой необъятной вселенной, уходящей корнями в глубокую древность, с небом, вечно открытым любому мифу.

И вот роман был написан и вышел в свет. А я, помимо обычной усталости от многомесячной работы, чувствовала ещё и не совсем обычную усталость – эмоциональную, нервную, психическую – словно меня много дней и ночей кружил по болотам какой-то леший. И вот наконец я выбралась, выкарабкалась, вытянула ноги из трясины, очнулась от вязкого сна.

Книга вышла и поступила в магазины, а меня, как обычно, попросили приехать, представить публике новый роман, показаться в Москве и Питере…



Вообще, я счастливый писатель: избалована вниманием и приязнью читателей. Они ждут мои новые книги и от душевной полноты часто дарят какие-то милые вещи, от которых я не могу отказаться, не обидев человека: набор открыток, книги о родных городах, шарфы, косыночки, бусы и браслеты собственного изготовления. Художники дарят пейзажи в рамках, фотографы – красивые виды и интерьеры. Особенно часто мне почему-то дарят вязаные тёплые носки – видимо, израильский климат им представляется суровым. Я никогда не отказываюсь – понимаю, что человеком движет любовь к тому, что я пишу, и желание поделиться душевным теплом. А может, нравится мысль, что, натянув носки, я вспомню именно то своё выступление в Зеленограде.

С началом работы над «Петрушкой» мне стали дарить куклы.

Порой казалось, что те приходят ко мне сами, появляясь из ниоткуда. Бывало, выхожу после антракта на сцену ко второму отделению, – а на столе у меня стоит или сидит какая-нибудь тётя Федора в кокошнике или тётя Маня в клетчатом переднике. Будто явилась сама и предъявляет на меня права. Я со сцены взывала к авторам, но те не всегда отзывались – бывает, люди стесняются.

А когда роман вышел, на меня двинулась целая армия ангелов.

Первого подарили в издательстве: редакционного ангела в очках, с крылышками за плечами, длинноногого, в полосатой рубашечке. Это был такой женский ангел с крендельками-косичками на ушах, с большой увесистой попой – она ведь редактор, много сидит-работает над книгами. В большом кармане её модных брючек сидел роман «Синдром Петрушки» размером со спичечный коробок.

На вечере в Высшей школе экономики на край стола мне прыгнул ещё один ангел. Этот был потешный: маленькая фигурка из папье-маше, облачённая в синюю, как небо, мантию, по которой плыли кудрявые облака. У него была наивная рожица и волосы цвета волос моей героини – пунцовые, а крылышки уютные такие, круглые, как медвежьи ушки…

Затем на выступлении в Питере ко мне слетелись ещё двое: деревянный, дующий в трубу, и матерчатый, с остренькими такими крыльями, больше похожий на домового.



А последнего ангела мы купили в одной арт-галерее, гуляя по Питеру с моим редактором Надей Холодовой. Забрели туда напоследок, перед тем как собрать чемоданы и ехать на вокзал. Я переступила порог и сразу увидела: он (или она?) летел прямо на меня – босой белый ангел-отрок, кудри льняные, белые одежды, лицо неописуемой блаженной красоты, а крылья густые-перистые. Настоящие!

«Надя, – говорю, – могу ли я его не купить, если он летит прямо на моё плечо?»

«Дурой будете, если не купите», – отозвалась Надя.

Стала я деньги собирать по карманам – рубли, то есть. Назавтра я улетала, рубли мне в Иерусалиме без надобности, я надеялась, что их хватит – неохота было обменник искать. А стоил мой ангел пару тысяч, если не ошибаюсь, плюс – вот это я хорошо запомнила – хвостик этот: четыреста шестьдесят рублей. Все карманы обшарила, всё повытаскивала.