Оливер Лавинг

Я слышал, есть где-то страна,

Где время способно изогнуться,

И часы подчиняются нам,

Могут сжаться или растянуться.

Давай убежим туда вместе?

Отыщем на небе дыру

И отправимся в бесконечность,

Где с умеем закончить игру.





Ошеломленный, Чарли не замечал в этих строчках детской неуклюжести. В его семнадцатилетних глазах они представлялись дорожным знаком, указующим путь в поэзию. В большинстве стихотворений говорилось о существовании иных, скрытых миров, как в их давних детских фантазиях.

В другой вселенной мог бы я

Мгновенно кем угодно стать,

Сто вариантов бытия

В одном лишь теле сочетать.

Но иногда я по ночам

В дающей смелость темноте

Надеюсь в этом мире стать

Таким, как хочется тебе, —





говорилось в одном коротком стихотворении. Другое начиналось так:

Я мечтаю, что время застыло

В той вселенной, где главная ты,

Все, что есть, все, что будет, что было, —

В одном утре рождает мечты.





Чарли понял, что все это были любовные стихи к той доброй, немного грустной девушке, которая однажды приходила к ним посмотреть на звездопад, а позже подарила Чарли мопса. Ребекке Стерлинг, которая явно не отвечала Оливеру взаимностью. Отдавая дань своему кумиру Бобу Дилану, Оливер называл себя «безвестный и бездомный, не нужный никому»[5].

Чарли усердно и терпеливо разбирал каракули Оливера, выпытывая скрытый за ними смысл. Когда он добрался до последних страниц, за окном начало светать и вдали обозначились серые, в пятнах зеленой растительности горы. Зачарованная радость их ночных творческих совещаний давно померкла, но теперь, дочитывая последние слова брата, Чарли ощутил, как в комнату вихрем ворвался отзвук позабытого волшебства. И тут у него возникла идея. Глупая, сентиментальная мысль – он сознавал это. Но как иначе объяснить случившееся с братом, как иначе истолковать таинственную связь между их выдумками о скрытых мирах и тем неведомым пространством, где теперь находился Оливер, – кроме как поверить, вопреки здравому смыслу, что Оливер действительно был призван?

После того утра Чарли стал все чаще слышать голос, мягко, но настойчиво повторявший одно слово: «Уезжай, уезжай, уезжай!»

Он должен был уехать. Он отправился в публичную библиотеку Маратона, сел за побитый жизнью компьютер и на потертой клавиатуре ввел в поисковую строку слова «домашнее обучение» и «колледж». Так Чарли узнал o колледже Дэвида Торо, расположенном в Мерримаунте, Нью-Гэмпшир. «Наш колледж носит имя человека, считавшего самообразование чрезвычайно важным. Разделяя идеи великого ученого, мы стремимся собрать в наших стенах независимых мыслителей». Как сообщила Чарли главная страница сайта, «Колледж Дэвида Торо рассматривает каждого абитуриента как уникальную личность и принимает решение о зачислении, оценивая не обычный аттестат, а глубину и оригинальность мышления». Сайт демонстрировал ухмыляющиеся лица мигрантов, исправившихся малолетних преступников и молодых людей, обучавшихся дома, – в мягком свете Новой Англии, среди трепещущих платановых листьев и колониальной георгианской архитектуры. Абитуриентам давали понять, что для того, чтобы войти в этот теплый круг, требуются только аналог школьного аттестата и оригинальные мысли в голове.

Как его ровесники говорили, что идут на собрание школьного кружка или к другу в гости, и убегали из дома покурить травки, так же Чарли выдумал ярмарку комиксов в Эль-Пасо, чтобы попытаться сдать экзамены за среднюю школу. В тот день в одном кабинете собралась разношерстная толпа юных отщепенцев – наркоманов с землистыми лицами, злоумышленников в татуировках и круглолицых фундаменталистов на домашнем обучении. Благодаря прочитанному в последний момент учебнику Чарли наскреб баллы на аттестат, после чего принялся сочинять эссе-заявку на поступление в колледж Торо. Он рассказал о событиях пятнадцатого ноября, о последовавших затем годах, о вегетативном состоянии брата. О своем чувстве вины, тревоге и надежде, о которых, он знал, мать слушать не в силах. И хотя настоящим литератором в их семье был Оливер, наблюдая, как преображается в слова невысказанная правда последних лет, Чарли подумал, что и он мог бы стать писателем. Однажды, когда мать была в приюте, Чарли совершил набег на тумбочку, где хранились семейные финансовые документы. На следующий день Чарли их отксерил, чтобы запросить спонсирование обучения.

Ма, надо сказать, отреагировала на новость о том, что ее сына приняли в хороший гуманитарный колледж и назначили ему почти полную стипендию, совсем не так, как большинство родителей. Когда Чарли протянул ей толстый конверт из колледжа Торо, руки ее внезапно задрожали. Глаза ее наполнились слезами, но, не дав им пролиться, она извинилась и ушла к себе в спальню. «Ма?» – окликнул ее Чарли из-за закрытой двери. В спальне было так тихо, что он даже испугался, не случилось ли чего. «Береги себя», – сказала она наконец, и Чарли так никогда и не понял, что это было – жестокий упрек или материнское напутствие.

После этого Чарли навещал брата только один раз. С его последнего визита прошло не так много времени, но Чарли показалось, что давно он не видел Оливера так ясно. Теперь он видел, что Оливер стремительно стареет: на руках вылезли жилы, челюсть дрожала, словно у его соседей-стариков, шрам на месте пули, за правым ухом, казался серой монеткой.

Когда мать отошла в туалет, Чарли опустился на колени перед кроватью. «Приветик», – сказал он, но в ответ услышал лишь бульканье капельницы. Чарли собирался рассказать Оливеру, что едет в колледж; поступал ли он эгоистично или, наоборот, правильно?

– Послушай, Оливер, – начал было он, но услышал, что из его гортани выходит голос Ма. Иногда смерть выглядит не так, как мы себе представляем. Теперь Чарли задумался над словами доктора Рамбла, которые раньше вызывали у него такую ярость. Чарли понимал, что обращается не к Оливеру, а лишь к искусственно оживляемому телу. И тут младшему Лавингу пришло в голову, что, возможно, самая правдоподобная история, сочиненная в его семье, не имела никакого отношения к параллельным вселенным и духовным мирам. Возможно, величайший вымысел их семьи – это вера матери в то, что Оливер к ним вернется. Чарли ухватился за хлопчатобумажный рукав, заключавший в себе плоть Оливера.

– Оливер, я знаю, надо уговорить ее тебя отпустить, просто я не… – Его голос сник, поглощенный тихим гулом палаты.


Когда Ма вернулась, Чарли все еще стоял на коленях перед кроватью, сотрясаясь от рыданий.

– Ма…

Чарли понял, что вот он – тот момент, когда он сможет все сказать. Брата больше нет, но Чарли и Ма – они все еще есть друг у друга, они могут быть вместе, как в те первые недели после. Но он ничего не сказал, и лицо Ма посуровело. Она вытащила Чарли в коридор.

– Что, черт возьми, ты себе позволяешь? Ты что, не знаешь, что он все слышит? А ты оплакиваешь его, как покойника! О чем ты только думаешь?!

Прищурившись, она смерила Чарли долгим оценивающим взглядом, словно он был на последнем экзамене домашнего обучения.

– Понять не могу, как это я вырастила такого эгоиста, – сказала Ма.

Несколько недель спустя Чарли, прихватив с собой Эдвину, сел на автобус, даже не позвонив перед отъездом отцу. Спустя три дня, держа в руках тетрадь Оливера, Чарли ступил на зеленую, неведомую планету.

Колледж Торо! Никакими словами не описать радость Чарли, когда он, после четырех лет во льдах семейного горя, оттаял и обнаружил свое жизнерадостное, озорное, подлинное «я». У него собирались шумные вечеринки, о нем сплетничал весь колледж, он стал парнем, который мог на спор пробежаться голым по кампусу. «Ты просто ненормальный», – читалось на восхищенных лицах его новых друзей – Николь, Франчески, Хуана, Майкла и многих других, всех не перечесть. А волшебный снег в ту первую зиму – он все шел и шел, покрывая высокие сосны и замерзшие озера Нью-Гэмпшира. В колледже Торо, где даже его ориентация казалась не неудобной особенностью, а чем-то вроде социального бонуса, – впрочем, думал он, возможно, своей популярностью он обязан Эдвине, – Чарли пользовался всеобщей поверхностной симпатией, которая означала, что он ходил на много вечеринок, гулял с многими парнями и никогда никому не позволял слишком с собой сблизиться.

К удивлению Чарли, когда он позвонил домой, Ма заговорила с ним – ну, как она говорила обычно. «О, Чарли. – Ее голос был бесцветен и сух, словно потрескавшаяся техасская земля, о которой Чарли было больно даже вспоминать. – К сожалению, я долго говорить не могу, но ты и сам должен понимать, что нельзя звонить в такое время, мне же скоро ехать в приют».

И хотя Ма никогда не были интересны истории из его студенческой жизни, хотя к его учебе она относилась как к детской прихоти, с которой приходилось мириться, Чарли был и обрадован, и одновременно обескуражен, осознав, как же мало матери требовалась его поддержка. Когда однажды она сказала Чарли, что продала Зайенс-Пасчерз, чтобы оплатить медицинские расходы, он почувствовал скорее не грусть, а облегчение.

Не успел Чарли опомниться, как наступил солнечный, прохладный и ветреный день вручения дипломов. Весенние вязы выбрасывали свои нежные почки, пухлые облачка неспешно тянулись по возмутительно голубому небу. И куда же ему теперь податься?

Тем вечером, пока его однокурсники вглядывались в свое туманное будущее, Чарли думал о том эссе, которое написал несколько лет назад и которое позволило ему поступить в колледж. Он думал об утерянных стихах пропавшего мальчика, которому нет места в грядущей жизни Чарли. Истинная цель полученного образования предстала перед Чарли, словно некое озарение свыше, ровно так, как он всегда представлял себе творческое вдохновение: прежде чем заняться собственной жизнью, он обязан записать историю своего брата. Именно тогда Чарли задумал книгу, в которой стихи Оливера предстанут иллюстрациями: к истории загубленной жизни юноши; к жизни и смерти Блисса; к смутным воспоминаниям о пятнадцатом ноября, хранившимся в неустойчивой памяти этой необузданной, кровожадной страны; к великой и трагической истории любви Оливера Лавинга и Ребекки Стерлинг. Написать книгу! В воображении Чарли эта идея все росла и ширилась.

Он будет писать, но где? Ответ на этот вопрос, как верилось Чарли, также скрывался в тетради, ставшей истоком книги. С Ребеккой Стерлинг Чарли не говорил с тех пор, как она подарила ему мопса, но часто гуглил ее имя. Поэтому он знал, что девушке удалось переехать в Нью-Йорк и что она пела в ночных клубах. Чарли гордился ею. Нью-Йорк! Как той ночью в семейном пикапе, Нью-Йорк казался ему самим воплощением свободы, которую уже обрела Ребекка и которая ожидала Чарли. Он представлял, как они подружатся. Он подружится с девушкой, которой добивался его брат, – с единственным человеком, который мог рассказать Чарли о самом важном: о последних месяцах до. Он представлял долгие беседы с Ребеккой на верандах городских кафе: Эдвина пыхтит возле их ног, над чашками капучино поднимается пар, в тумане проступает фигура Оливера. Ничего, что Ребекка пока не ответила ни на одно письмо. Чарли сумеет ее убедить.

У Чарли была приличная сумма на счете, так что он взял Эдвину и захватил квартирку-студию в Бруклине, выселив оттуда некоего Джареда – парня, окончившего колледж годом раньше. И хотя так странно было оказаться в месте, столь отличном от родных краев; хотя таким одиноким он чувствовал себя, бродя в многомиллионной толпе; хотя испытывал бесконечный ужас, глядя, как тают деньги на его счете, – все это Чарли твердо решил побороть своим трудом. «Жил как-то мальчик, – писал он снова и снова, – который провалился в трещину во времени».

Жил как-то мальчик, который провалился в трещину во времени, – а что дальше? У Чарли не было еще ни одной нечерновой страницы, но это не помешало ему назначить встречу с человеком по имени Лукас Леви, редактором маленького издательства «Икарус», чьи контактные данные Чарли нашел на сайте выпускников колледжа Торо.

Лукас понравился ему с первого взгляда. Компактный и элегантный, словно европейский спортивный автомобиль, к тому же явно гей: во время разговора он часто игриво касался руки Чарли. Хотя Лукасу было около тридцати, у него была седина, хрипловатый голос и пресыщенный жизнью вид; мальчику, лишившемуся старшего брата, именно этого и не хватало. За распитием модных коктейлей Чарли почти не пришлось ничего рассказывать. Лукас уже успел все прочитать в интернете и теперь несколько раз упомянул о трагической гибели своего дяди (несчастный случай в стрелковом клубе), как будто это как-то роднило его с Чарли. Следует отметить, что беседа продолжилась в еще одном, а потом и в третьем коктейльном баре, где автор и редактор, выйдя во внутренний дворик, оставили догорать свои сигареты, в то время как сами терпеливо, со странной робостью целовались, словно их трепещущим языкам требовалось еще одно, отдельное собеседование.

Спустя три недели Чарли отправил Лукасу энергичный и немного бессвязный текст. Его сорок страниц включали: несколько выдержек из тетради Оливера, вступительную главу, где объяснялось, как Чарли нашел стихи брата, и семнадцатистраничный, наспех написанный «план проекта»: множество вычурных, дилетантских наукообразных рассуждений о «нарративных формах и целительной силе поэзии». Чарли две недели страдал из-за недостатков своего текста, но потом Лукас Леви наконец позвонил. Редактор сообщил, что, хотя большой аванс он предложить не может, книга об Оливере станет его любимым детищем.

– Стихи, конечно, не идеальные. Но, в конце концов, чего еще ожидать от ребенка? К тому же в обрамлении этой трагической истории они могут стать прекрасными. Твой рассказ о том, что случилось с твоим братом, со всеми вами, – он просто поразил меня в самое сердце. Текст сыроват, но в нем чувствуется большой талант. А ведь затем мы и становимся редакторами – чтобы находить и, хм, пестовать таланты?

Последовала пауза, словно Лукас и правда ждал ответа на свой вопрос.

– Конечно, – сказал Чарли.

– Вдобавок, – добавил Лукас, – эти вспышки насилия – позор для нашей страны, для всего мира. С ними надо что-то делать, правда ведь?

На следующее утро Чарли показалось, что за ночь он отрастил пару новых позвонков: он действительно как будто стал выше ростом. Говоря Лукасу Леви: «Я тебя не разочарую, обещаю, я выложусь на все сто», – Чарли не кривил душой. Он даже отклонил приглашение в бар, желая сохранять профессиональный настрой. Чарли прошел бы пешком триста миль через пургу, чтобы испытать это чувство, которое Лукас Леви подарил ему своим коротким «да», – роскошь быть избранным.

Па. Думал ли Чарли об отце в этот блистательный момент? В последующие месяцы младший Лавинг обнаружит, что в его захламленной каморке, где он стискивал в руке свою неподатливую ручку, рядом с ним будет роиться не одно привидение. Одна мысль помогала ему поддерживать огонь даже в самые темные ночи: он сумеет отомстить, если преуспеет там, где Па потерпел поражение. Чарли годами наблюдал, как рушатся иллюзии отца, – и теперь он покажет Па, как выглядит настоящий творческий триумф и каких жертв он требует. Зависть отца: тот склонит свои редеющие волосы над украшенной хвалебными отзывами книгой сына в своих руках. Чаще всего Чарли представлял себе, как когда-нибудь в далеком будущем они снова будут сидеть рядом, и отец поднимет затуманенный взгляд от последней страницы. «У тебя получилось», – скажет Па.

Часто, не сумев ничего написать, Чарли отправлялся с Эдвиной на долгие бесцельные блуждания по Бруклину. Натолкнувшись на какую-нибудь отягощенную метафорой деталь – собрание голубей на мусульманской скотобойне на Гамильтон-авеню; бригаду сварщиков на смертоубийственной высоте Бруклинского моста; яркие колонны света в память о рухнувших башнях-близнецах; восход поезда, прорезающего мрак подземной станции курсивом своих огней, – Чарли принимался думать о брате, который когда-то мечтал увидеть все это своими глазами, и бежал обратно в свою тесную квартирку на четвертом этаже уродливого здания, надеясь, что найденный им особенно мощный символ станет тем самым щелчком, ударом мячика, который приведет в движение хитроумную машину его книги. Но когда он перечитывал написанное, то обнаруживал лишь жалкие попытки претворить в жизнь свои желания: недописанные сцены их с братом совместных прогулок по Бруклину.

– А что там с этой Ребеккой? – спросил его Лукас по телефону одним мартовским утром. Чарли обещал прислать первые страницы к декабрю, но только что признался, что еще месяц-другой у него не будет готового материала. – Ты уверен, что она согласится во всем этом участвовать? Не хочу показаться мнительным, но мы ведь по сути имеем дело с любовной историей, и я беспокоюсь, что без точки зрения Ребекки, без рассказа о том, что они с Оливером той ночью потеряли, – что тогда вообще останется от книги?

И только тогда Чарли впервые пришло в голову, что вообще-то согласие Лукаса – вещь удивительная, что, возможно, редактором двигала жалость или надежда на секс и что теперь, по прошествии нескольких месяцев, он осознал, что это сомнительный повод предлагать контракт на книгу.

– Мне представляется, что эта история Оливера и Ребекки ничуть не уступает истории вашей семьи и вашего города, – сказал Лукас.

Но на многочисленные письма Чарли Ребекка не отвечала. Проведя несколько лет возле четвертой койки, Чарли понимал, что горе походит на ливневый паводок в пустынной равнине: своим потоком оно может начертить самые разные узоры. Но почему Ребекка не соглашалась даже объяснить свое молчание?

В конце концов Чарли решил, что как бы случайно столкнется с ней на улице, где, если верить базе данных в интернете, Ребекка жила. Не раз он прохаживался туда-сюда мимо ее дома на Восьмой авеню. Наконец в один ничем не примечательный вторник он увидел девушку на Седьмой авеню. Она несла в охапке бумажные пакеты с продуктами.

– Ребекка.

Она обернулась, и щелчок узнавания словно бы заставил кровь отхлынуть от ее лица. Странный и головокружительный момент: Ребекка и Чарли, связанные трагедией, отстоящей от них на две тысячи миль и восемь с половиной лет, открытый ужас, все еще разевающий между ними свою пасть.

– Эдвина, – произнесла Ребекка. Она поставила пакеты на тротуар и опустилась на колени перед собакой. Та исполнила свой обычный веселый танец с пыхтением – традиционное приветствие любого общительного незнакомца. Но Чарли рад был видеть, как Ребекка прижимает Эдвину к груди, словно воссоединяясь с близким родственником.

– Я просто хочу узнать тебя лучше, – сказал Чарли. – Ты так много для него значила. Я просто хочу с тобой поговорить.

Бедная Ребекка. Ее взгляд метался между Эдвиной и Чарли, напомнив ему одного старика с деменцией из приюта Крокетта, который с изумлением узнал, какой на дворе год. Чарли подумал, что, возможно, ошибался, что, возможно, Ребекка нашла в Нью-Йорке вовсе не свободу. Возможно, она просто пыталась спрятаться.

– Я знаю, чего ты хочешь, – сказала Ребекка, глядя на Эдвину. – Я читаю свою почту.

– Это благородное начинание, – произнес Чарли заранее заготовленную фразу.

Но Ребекка была права. Он не просто хотел «узнать ее лучше». Непонятное, непроницаемое выражение ее лица вызвало у Чарли неожиданную ярость. Теперь ему казалось, что единственными подлинными фразами, которые он сочинял в последние годы, были те самые вопросы, которые он никогда не отваживался обсуждать с Ма, зная, что с ней сотворит любое упоминание того вечера, – те самые вопросы, которые, как теперь понимал Чарли, и привели его в Нью-Йорк, те самые вопросы, которые он не осмеливался задать Ребекке. Что она видела? Зачем на самом деле Оливер отправился на бал и почему решил пойти за Ребеккой в театральный кабинет? Хотя Ребекка и стала для жителей их города подобием ангела, может ли быть ее спасение вовсе не чудом? И теперь Чарли подумал: возможно, тогда, много лет назад, Ребекка подарила Лавингам мопса как замену объяснений?