Оливер Лавинг

– Ребекка… – начал он.

– Нет, – сказала Ребекка. – Чарли, прости, мне правда жаль. Но мне это все неинтересно.

И она разочарованно взглянула на Эдвину, словно собака ввела ее в заблуждение. Потом Ребекка встала, собрала свои покупки и ушла.

Вернувшись к себе на Восемнадцатую улицу, Чарли думал о Ребекке, как мог бы думать любовник. Ее тонкие запястья, слегка поблекшие нежные рыжие оттенки, ее манера покусывать нижнюю губу. Как и чем живет она теперь?

Но только безмолвие мучит как пытка.





Так написал однажды Оливер о Ребекке, и теперь, отвергнув Чарли, она объяснила ему вот что: он начинал понимать то, что давным-давно понял его брат. Он понял, что молчание Ребекки – это богоподобная сила, в которой она может принимать бесчисленное множество обличий.





Глава восьмая




Финансовый крах и неотвеченные звонки Ма хлестнули по нервам Чарли, словно двойной удар колокола; дрожащими неуклюжими руками он взял тетрадь Оливера и опустил ее в кожаную сумку. Эдвина, подняв голову, что-то вопросительно забормотала. Чарли опустился перед ней на колени, поцеловал собаку в мокрый нос, слегка прослезился. Даже сейчас он не мог признать, что уже принял решение.

– Кто-нибудь хочет погулять?

После стольких дней заточения Эдвина выразила радостное согласие, принявшись бешено скакать на месте, и Чарли не сразу удалось пристегнуть поводок к ее ошейнику со стразами.

– Спокойно, спокойно! – приговаривал Чарли.

Дыхание собаки перешло в пугающие, звучные хрипы.

– Ладно, ладно, все, – повторял он, гладя ей уши, пока она не успокоилась.

Затем Чарли снова, уже с Эдвиной, вышел на улицу, в бруклинскую полночь.

Когти Эдвины клацали по разбитому тротуару. Они шли мимо сказочных манящих особняков из песчаника; сквозь французские жалюзи пробивался изысканный свет винтажных ламп. Вот – в сотый или двухсотый раз – и № 511 по Восьмой улице. Чарли поднял глаза на окна третьего этажа, в чьем мягком сиянии часто высматривал силуэт Ребекки. Она не взяла трубку, но, увидев свет в окнах, Чарли не удивился. «Ну а теперь удачи нам, крошка», – сказал он.

Что бы ни пыталась сообщить ему мать, одно было совершенно ясно: десять лет ожидания подошли к завершению; наконец-то Чарли поступит с тетрадью Оливера так, как должен был поступить давным-давно, – отдаст стихи девушке, для которой они были написаны. Он поднялся на крыльцо и нажал на кнопку квартиры номер три.

Кровь бурлила в его венах; он нажал снова и стал ждать. Снова нажал и подождал. Спустя какое-то время он сошел с крыльца и поднял глаза на освещенное окно. Досадно, но факт: он увидел, как шторы на окне Ребекки чуть раздвинулись, на какую-то долю секунды заметил ее лицо, а затем тяжелые бархатные полотна снова сомкнулись.

Чарли вытащил телефон и еще раз набрал ее номер. Ответа не было, и он опять нажал на кнопку домофона. Постоял, касаясь кончиками пальцев растрескавшейся костяной таблички, в то время как Эдвина скреблась о стекло. Другой человек, разумный человек, повернулся бы и ушел – Чарли понимал это. Но он чувствовал, как тетрадь Оливера оттягивает лямку сумки, и не мог просто оставить последние слова брата тут перед дверью.

Чарли никогда не сможет объяснить себе, зачем он тогда сделал то, что сделал. Возможно, ему правда хотелось ее напугать; возможно, ему хотелось хоть раз крикнуть ей в лицо: «Почему ты со мной не разговариваешь?» А может, признавал Чарли, Терренс был прав: ему требовалась эффектная сцена, переломная глава в корявом сюжете его жизни – как замена той истории, которую он никак не мог написать.

– Думаю, – сказал он Эдвине, – нам придется поискать иной путь.

Слева от дома Ребекки он обнаружил редкое для Нью-Йорка явление – узкий проулок, ничем не застроенный кусок земли между четырехэтажным зданием, где жила девушка, и длинным рядом стоявших впритык друг к другу особняков из песчаника. Вход в проулок преграждала неприглядная конструкция из сетчатого забора и куска ярко-зеленого пластика.

Под скептическое поскуливание Эдвины Чарли сунул собаку в сумку и неуклюже перемахнул через забор. Пройдя в садик на задах дома, он встал перед черной, покрытой ржавчиной пожарной лестницей, подпрыгнул и принялся карабкаться вверх.

Добравшись до окон квартиры номер три, Чарли увидел, что она занимает два этажа: металлическая винтовая лестница соединяла нижние комнаты с маленьким кабинетом наверху. Поспешно миновав освещенный нижний этаж, Чарли с облегчением обнаружил, что на верхнем темно и пусто. Приставив к глазам руки, как шоры, он сумел разглядеть обстановку кабинета, пугающе схожую с картиной, которую не раз рисовал в своем воображении. Шероховатый письменный стол, стеллаж во всю стену с рядами книг и альбомов и разнообразными экзотическими безделушками. В углу кучей свалены музыкальные инструменты: гитары с порванными струнами, виолончель с поломанным грифом, изувеченное банджо. Чарли отодвинул москитную сетку, уперся ладонями в стекло, и ему наконец улыбнулась удача – единственный раз за эту неудачливую ночь. Окно было незаперто.

Сложившись втрое, Чарли протиснулся вовнутрь – и сразу же испытал ужас от того, что совершил. Но Эдвина уже выпрыгнула из сумки и изучала комнату, обнюхивая углы.

– Ш-ш, крошка, не шуми, – уговаривал он Эдвину, и тут его пронзила мучительная, обжигающая мысль. Он не мог заботиться о собаке; теперь Чарли понимал: он должен отдать Ребекке не только стихи.

Таким образом, его последний план, который он задумал, чтобы увенчать свое злополучное нью-йоркское существование, наконец близок к развязке. Хоть что-то ему удалось. Теперь Чарли требовалось только положить тетрадь на стол, выбраться из этого окна и спуститься по пожарной лестнице навстречу своему неясному будущему – к выселению, угрозам Джимми Джордано и неизмеримо большему ужасу, о котором пыталась сообщить мать. Стараясь двигаться бесшумно, Чарли отодвинул от стола стул и сел. Пробежался пальцами по изрезанной царапинами и надписями поверхности стола.

Теперь Чарли понимал, что никогда не смог бы последовать по стопам брата. Ему не найти путь в шумный, сверкающий мир Оливерова воображения. Чарли чувствовал, что где-то там таится подлинное волшебство, сияющая поверхность скрытого от глаз солнца, которое сам он порой находил в три часа утра, опустошив упаковку пива «Пабст Блю Риббон», – пока не всходило настоящее солнце, открывая взгляду груду пивных банок, оберток от сэндвичей и несколько страниц с дилетантской писаниной.

Чарли отер лицо тыльной стороной ладоней и встал. Очень осторожно приоткрыл дверь кабинета и долго стоял на лестничной площадке, глядя вниз на ярко-рыжий абрис закрытой двери в спальню. Прохладный воздух квартиры был пропитан затхлым запахом пережаренных кофейных зерен. Тикали часы, гудел холодильник.

– Я люблю тебя, Эдвина, – сказал Чарли и направился к окну.

Но тут за закрытой дверью кашлянула Ребекка, и, заслышав свою старую хозяйку, Эдвина стрелой вылетела из кабинета и рванула вниз по лестнице с такой скоростью, что, казалось, ее лапы не касались ступеней. Поскуливая, она принялась скрестись в дверь спальни. Чарли услышал приглушенное оханье. Наконец дверь, скрипнув, приоткрылась, выбросив полоску света. Эдвина ткнулась носом, дверь широко распахнулась, и за ней показалась фигура Ребекки. Она стояла, занеся над головой толстую книгу, и дрожала так сильно, что едва могла удержать этот том в руке. Разглядеть лицо Ребекки мешал яркий свет за ее спиной, но Чарли почувствовал, что их взгляды встретились.

– О, мать твою. Чарли?

– Ребекка.


Он сделал к ней слишком широкий шаг и, оступившись, полетел с лестницы.



Тремя часами позже, на пятом этаже Методистской больницы Нью-Йорка, Чарли одиноко лежал на кушетке в смотровой. Доктор сказал, что скоро вернется с распечатанной рентгенограммой черепа. Чарли отказывался от рентгена, как и от анализа крови, и от вправления мизинца, который он вывихнул при падении. Программа страхования у Чарли выглядела так: суеверно постукивать по дереву, каждую неделю обещать себе питаться правильно, не курить и смотреть по сторонам, когда переходишь улицу. Но когда Чарли попытался встать с кушетки, медсестра удержала его со словами: «Сейчас не вам решать». Его левое предплечье покоилось в коконе бандажной повязки, и теперь он понимал, что имеют в виду, когда говорят «голова раскалывается»: его распухший мозг так давил на стенки черепа, что Чарли чудилось, будто тот покрывается тоненькой сеткой трещин.

– Господи, Чарли… Какого черта! О господи, господи… Да не двигайся ты… – говорила ему Ребекка, когда он лежал у подножия лестницы. Испуг все еще заставлял ее держать наготове книгу (томик Байрона, отметил Чарли). Ребекка достала телефон из расшитого кармана своего шелкового халата, подержала его минуту в трясущихся руках.

– Ребекка, – сказал Чарли, прокручивая в мозгу возможные последствия: полицейская машина, наручники, тюрьма, смерть. – Пожалуйста. Не надо никуда звонить.

– Мы… нам нужна скорая, – с трудом произнесла в телефон Ребекка слабым от паники голосом. – Мой друг сильно расшибся.

Закончив разговор, Ребекка наконец-то положила Байрона на стол и прищурившись посмотрела на Чарли. Превозмогая боль, Чарли выдавил из себя ослепительную хитрую ухмылку, усвоенную в колледже Торо. Его лицо, надеялся он, как бы говорило: «Да, это все ужасно стыдно, но разве моя дерзость не кажется тебе по-своему очаровательной?»

Однако Ребекка не казалась очарованной. С этого ракурса она вообще не выглядела как Ребекка – та веснушчатая девочка, которая, проходя по коридорам блисской школы, словно излучала особенный свет; которая притягивала даже внимание девятиклассника, чья романтическая жизнь сводилась к мечтам о мальчиках из школы, когда он трогал себя, лежа дома в ванне с декоративными ножками. Ребекке не было еще тридцати, но, вглядываясь сейчас в лицо, которое он так часто представлял в своем воображении, Чарли увидел, что за эти годы ее милые кельтские черты чуть потускнели.

– Ты совсем спятил? – сказала Ребекка. – Я, знаешь, могла бы и полицию вызвать. Нельзя, черт возьми, просто так вламываться в чужие дома.

Но Чарли чувствовал, что перед ним словно две Ребекки: испуганная, рассерженная женщина с морщинками вокруг рта и непослушными прядями ранней седины и отстраненная наблюдательница, юная Ребекка, которую ужасы той ночи отделили от мира глухой завесой немоты. Улыбка сошла с его лица.

– Я больше не могу заботиться об Эдвине. Она плохо себя чувствует. Она сильно болеет – слышишь, как дышит? А у меня нет денег. Так что я принес ее тебе обратно.

– Ты мог бы прийти по-человечески, через входную дверь. Серьезно. Ты что – напугать меня пытался?

– Я пробовал через входную дверь. Пробовал звонить. Ты не отвечала. Ты не взяла бы ее. И не стала бы говорить со мной.

– Ну… насчет последнего ты прав.

– А могла бы и поговорить со мной хоть раз, – сказал Чарли совсем не так яростно, как обычно произносил эти же самые слова, множество раз воображая этот разговор. – Ведь это все, чего я хотел!

– Чего ты хотел? Почему твои желания значат больше, чем мои? По-моему, я ясно дала понять, чего хочу. Что мне нужно. Яснее, сука, некуда. Так в чем же дело? А? Что тебе так нужно мне сказать? Давай, говори.

Чарли подавил стон.

– Я только хотел поговорить об Оливере, – сказал Чарли. – Только и всего. Просто поговорить.

Ребекка опустилась на колени, словно собираясь осмотреть его ушибы, но на самом деле она приветствовала Эдвину.

– Эдвина, – прошептала Ребекка и уткнулась, как в салфетку, в шелковистую собачью шкуру. С Эдвиной на руках она вышла из комнаты, а Чарли долго сидел на нижней ступеньке, с безмолвным ужасом глядя на свой торчащий под странным углом мизинец. Наконец тишину нарушил прерывистый вой сирены, и маячки скорой помощи превратили коридор в дискотеку. В дверь позвонили раз шесть-семь кряду, и Ребекка появилась вновь и пошла открывать.

– Ребекка…

Он помедлила, но не оглянулась.

– Что?

Чарли всегда казалось, что он поймет, о чем спросить Ребекку, если она уделит ему хотя бы минуту. Но сейчас эта минута уже шла, а Чарли осознал, что ему ничего не приходит на ум.

Покачав головой, Ребекка прошла к двери и впустила фельдшеров. Они отвели Чарли к своему фургону и усадили на заднюю скамейку (в ответ на его яростные протесты один из фельдшеров сказал: «Ты на палец-то свой посмотри, а что там у тебя с головой – вообще неизвестно. И к тому же этой ночью нам все равно больше нечем заняться»), и вскоре у задних дверей появилась Ребекка, держа в руках сумку Чарли, где снова лежала тетрадь.

– Ты кое-что забыл, – сказала она. – И знаешь, Чарли, в следующий раз я вызову полицию. Серьезно.

– Пожалуйста… – сказал Чарли.

– Что «пожалуйста»?

К груди Ребекка по-прежнему прижимала Эдвину.

– Пожалуйста, позаботься о ней.

Ребекка кивнула мужчине, закрывавшему дверцы фургона. Фургон лениво тронулся с места. Случай Чарли явно не требовал мигалок.

Часы в палате Методистской больницы Нью-Йорка показывали 4:15. Вытянув шею, Чарли мог видеть, как доктор флиртует с медсестрой за стойкой. По коридору взад-вперед ходила молодая женщина в хиджабе, держа одной рукой лепечущего младенца, а другой – телефон, который показывал какое-то видео. Никто никуда не торопился.

Печально вздохнув, Чарли поднял свое тело с койки и подошел к сваленной в углу одежде, которую сбросил туда, переодеваясь в больничную сорочку. С кряхтением наклонившись, достал из кармана джинсов мобильный. На экране высветился еще один пропущенный вызов Ма. Чарли резко втянул в себя воздух. Он больше не мог вынести ни минуты неизвестности, так что пускай здесь, в этой палате Методистской больницы Нью-Йорка – не столь отличной от палаты его брата – все и случится. Чарли наконец поднес телефон к уху и принялся слушать первое из множества сообщений.

Позднее Чарли будет изумляться, как ему это удалось. Его перевязанная правая рука не гнулась, словно у куклы, его воспаленный мозг отдавался болезненным звоном в ушах, но Чарли сорвал с себя больничную сорочку, упаковался в обычную одежду, выскользнул из палаты и – когда в коридоре медсестра окликнула его: «Мистер Лавинг?» – пустился бегом. Вниз по запасной лестнице, через вестибюль и по Седьмой авеню к метро, где сел на первый же поезд до Манхэттена. На центральном автовокзале Чарли потратил половину оставшихся денег на билет, а потом, пока он поджидал свой автобус дальнего следования, его два раза стошнило от боли – в мусорный бак, который, если судить по его виду, уже не раз использовался для этой цели. Но если на свете и есть место, где покалеченный блюющий молодой человек не особенно выбивается из общей картины, то это, безусловно, автовокзал Порт-Аторити.

И все же позже, размышляя о последовавшей двухдневной одиссее, об этом медленном пути через континент, во время которого он постепенно опустошал пластиковую банку с печеньем, а от боли и истощения в глазах у него порой темнело, – Чарли решит, что добраться до Биг-Бенда без помощи врачей было почти чудом. Но потом, проигрывая первое сообщение Ма, вслушиваясь в очень простую и совершенно немыслимую новость, которую она с трудом выговорила сквозь рыдания, Чарли поймет, что это и была ночь чудес.

Много часов спустя, когда автобус, прогрохотав через Мидленд, устремился на юг, в пустыню, изнеможение Чарли обернулось уютной полудремой: он вновь был в Зайенс-Пасчерз, в своей кровати, его брат все еще лежал на нижнем ярусе, и они вместе находились в доме, который им больше не принадлежал. Оливеру было семнадцать, и он больше не выдумывал вместе с братом фантастические миры. Он только что открыл для себя куда более чудесный мир – на соседнем покрывале, под звездопадом Персеид. Потребовалось лишь одно сообщение от Ма: как над тетрадью брата в то раннее утро много лет назад, Чарли уловил призрачное дыхание разверзшегося древнего портала, ощутил, что их выдумки были неким пророчеством, которое наконец сбылось. Чарли глядел в темноту, в глубокую дыру. Десять лет. Разве есть для этого слова?

«Он там, – произнес голос Ма. – Ты должен знать. Оливер. Они его теперь видят. На компьютере. Чарли, он там. Он с нами».