Оливер Лавинг

– Зелененьких бумажек. С портретами президентов.

– Тебе нужно занять денег… для чего?

Чарли испустил свой обычный вздох – будто поднимал тяжести.

– Должен признаться, что дела идут не очень хорошо. В смысле с книгой.

– Ну а деньги тут с какого бока?

– Я задолжал за квартиру. За несколько месяцев. У меня долг, Ма. Вот и все. Вот и вся история. Так что помоги мне Господь.

Ева глянула на его загипсованную руку, на нижнюю губу, все еще пухлую, как огурчик. И поднесла руку ко рту.

– Кому ты должен денег?

– О, только не бесись! Сумма не такая уж большая, пять тысяч всего. Пустяк по сравнению с тем, что я получу, когда закончу книгу.

– Пять тысяч. Ты спятил? Я серьезно, Чарли. Надо быть психически больным, чтобы сейчас просить у меня пять тысяч долларов. Думаешь, мне нравится ездить в этой машине? Нравится жить в этом доме?

– Ну хорошо.

– Прости меня, но нет. Нет! Зачем я буду спонсировать то, что не одобряла с самого начала?

Чарли рассмотрел гипсовую повязку на своем запястье и убрал руку под стол, словно нечто постыдное.

– Не знаю, Ма. Может быть, затем, чтобы поддержать своего сына.

Откровенно говоря, ей было немного жаль мальчика, но в свое время Ева очень много размышляла обо всем этом. Она даже терпеливо выслушивала накофеиненные тирады Чарли о его «работе», но ей удалось зафиксировать только одно: существовала тревожная вероятность, что младший Лавинг унаследовал от отца все самое худшее и теперь превращает Нью-Йорк в собственную версию убыточной мастерской. Кроме того, Ева не могла объяснить проект Чарли ничем, кроме очевидного и возмутительного желания использовать трагедию семьи как карьерный трамплин.

– Вообще-то, – сказала она Чарли, – во время финансовых переговоров критиковать заимодавца не принято. В любом случае у меня денег нет. Даже если бы я могла – как там? поддержать тебя – мне нечем. Может, хоть раз обратишься к отцу?

– Жестокое предложение.

– Рациональное.

– Ну конечно. Как будто у Па могут водиться деньги. Удивительно, как он себя ухитряется прокормить.

Лицо Чарли приобрело фиолетовый оттенок. «Па» – кажется, впервые за много лет он в разговоре с матерью произнес это слово.

– И потом. – К Евиному удивлению, он схватил ее за руку. – Я никогда не перейду на темную сторону, сколько бы денег Дарт Вейдер мне ни предложил.

– Чарли, он не Дарт Вейдер. Он просто несчастный человек, который не может ничего с собой поделать.

– Так значит, теперь ты Па будешь защищать?

– Нет, – сказала Ева. – Не буду.

Как ни удивительно, деньги у Евы были. Согласно последней выписке из банка, на счете у нее значилось 7817 долларов, а ожидалось еще полторы тысячи – пятьсот из губернаторского фонда и тысяча, если у нее получится остановить глаза на абсурдистских притчах из «Иисуса – моего лучшего друга» (в книге Спаситель давал советы подростку, размышляющему о предложенном косяке, о запотевшей банке пива, о непристойном посте в соцсетях). Но Ева вела и другие подсчеты – и как часто она ощупывала их, словно струпья. Пять лет: столько она живет без Чарли. Девять раз: столько он звонил ей за последние двенадцать месяцев. Почти две тысячи: столько раз она посещала приют, пока Чарли не было.

Следующая встреча с Марго Страут была назначена на девять утра; когда они вышли из кафе, Ева с ужасом обнаружила, что уже 8:50. В набирающем силу зное Голиаф заворчал и закашлял, словно бродяга, которого разбудили, ткнув в него дубинкой. Ева спрашивала себя, не следовало ли ей рассказать Джеду о назначенной встрече; она довольно сильно злилась на него за то, что он не проявлял никакого интереса к событиям после явившегося им чуда.

Равнина за окнами машины до самого края земли была утыкана жалкими клочками чапараля и опунции. После двадцати безмолвных обидных минут Чарли внезапно заерзал на сиденье, пытаясь достать из кармана вибрирующий мобильник. Извлек его и посмотрел на вспыхнувший экран так, как однажды в детстве смотрел на стакан с соком, который выскользнул из его руки и разбился.

– Что? – спросила Ева. – Кто это?

Дрожащей рукой Чарли повернул к ней светящийся дисплей, на котором шрифтом Arial было написано имя.

– Ребекка Стерлинг? – сказала Ева. – Тебе сейчас звонит Ребекка Стерлинг?

Еще мгновение Чарли смотрел на мобильный, но тут имя исчезло, и экран погас. Чарли встряхнул телефон, словно тот сломался.

– Видимо, до нее дошли новости? – сказал он словно самому себе.

– Да откуда она знает твой номер? Вы что, общаетесь?

– Да нет, – ответил Чарли тонким голосом. – Я звонил ей пару раз, когда в Нью-Йорк перебрался. Подумал, что ей интересно будет узнать, что в городе теперь живет ее знакомый из Техаса. Но она, похоже, не хотела вступать в контакт.

– Так что же ей сейчас-то могло понадобиться? – Ева не могла придумать, что еще спросить.

Она бросила взгляд на сына; камни и кустики фукьерии за окном размывались из-за стремительного бега Голиафа и пятен, которые Чарли оставил на стекле, выглядывая наружу, словно заключенный. Но Чарли не ответил, просто робко пожал плечами, не отрывая глаз от окна. Ева смотрела на сына опасно долго, надеясь увидеть выражение его лица, но он не повернулся к ней.

Ребекка Стерлинг, или, по крайней мере, ее имя, снова в Евиной жизни; ужасно думать, что эта девушка по-прежнему существует, почему-то неприятно осознавать, что Ребекка не осталась просто образом в Евиной голове: далеким воспоминанием о фигуре, ускользающей в темноту, сотней вопросов без ответа, запертых в прошлом. Даже сейчас Еве не удавалось облечь в слова вопрос, бившийся внутри: чего Чарли пытался достигнуть в разговоре с Ребеккой? Ева потянулась к приемнику, включила музыку с потрескиваниями – волна 93.3, «Золотые хиты». Так случилось, что играла песня Боба Дилана «Like a Rolling Stone».

Ева и Чарли наконец посмотрели друг на друга, и на короткое мгновение их взгляды встретились.




Солнце уже стояло высоко, приклеивая их короткие тени к асфальту под ногами на парковке возле приюта. Пока они шли по коридорам, масляно-сметанная суспензия супа с тортильей, несколько ложек которого Ева по глупости все-таки съела, поддавшись на уговоры Чарли, клокотала в ее животе, словно лава.

Подойдя к палате, Ева часто заморгала, увидев открытую дверь.

– Мануэль?

– Ева! А это Чарли? Господи, только посмотрите, какой стал!

– Приветик! Слишком долго на меня смотреть опасно.

– Ха-ха, – отозвался Мануэль.

Техасский рейнджер капитан Мануэль Пас поднялся с дополнительного стула, который кто-то принес в палату. Ева почувствовала, что они с Чарли чему-то помешали. Сидящая возле постели Марго вспыхнула. Мануэль смущенно мял поля своей ковбойской шляпы, закрывшие медные пуговицы формы. Он был так не похож на мускулистого рейнджера, который приходил к четвертой койке много лет назад. Словно у облетевшего одуванчика, последние прядки волос исчезли с его головы; Мануэль сжался, превратившись в более плотную, более жесткую версию себя. Фрэнка Рамбла, что неудивительно, нигде не было видно.

– А вы что тут делаете? – спросила Ева, позволив Мануэлю приобнять себя и похлопать по спине.

– Ева… – Мануэль отстранился, держа ее за плечи вытянутыми руками. – Господи, даже не знаю, что сказать. Эта новость…

– Марго Страут, я полагаю? – спросил Чарли. – А я брат Оливера. Чарли.

– О, я помню тебя, Чарли! – Просияв, Марго уклонилась от протянутой руки и крепко прижала к груди небольшое и тощее юношеское тело. – Помню еще с тех пор. И конечно, капитан Пас прав. Вот это да! Ты теперь взрослый мужчина.

В Западном Техасе нельзя начать беседу, не обменявшись предварительно дежурными любезностями. Завязалась болтовня, главным образом о погоде («Вы только подумайте, какая жара!») – на бессмысленную, но почему-то излюбленную тему обитателей пустыни. В какой-то момент Марго, с неколебимой искренностью оригинальной мысли, изрекла: «Но на самом деле влажность – вот что хуже. По крайней мере, хоть об этом можем не беспокоиться!»

Чарли улыбнулся.

– Итак, что же мы пропустили? – спросил он.

– Да, вернемся к насущным делам. Я только что говорила капитану Пасу то же, что сказала вам в пятницу, – обратилась Марго к Еве.

– В пятницу? – Чарли повернулся к матери. – А что Марго сказала тебе в пятницу?

Марго помолчала, потрогала свою челку, переводя взгляд с матери на сына.

– Я сейчас говорила капитану Пасу о том, что узнала на своих курсах. В Остине. Нам там рассказывали, что такие пациенты с синдромом изоляции, даже если мозг у них функционирует нормально, иногда могут утратить языковые способности. – Голос Марго, погружавшейся в материал курсов, звучал все увереннее. – Что язык – это что-то вроде мышцы. Его надо использовать, иначе он пропадет. Как у тех одичавших детей, которые выросли в лесу, никакая цивилизация не может научить их говорить нормально. Но в таких случаях, как у Оливера, все гораздо сложнее. Иногда через сколько-то лет речь исчезает. А иногда нет. И конечно, есть повреждения мозга, о которых мы пока не знаем, – во всяком случае, до новых обследований.

В наступившей тишине с улицы послышался вой патрульных машин; пограничники гонялись за нелегальными мигрантами, но из-за нервной музыки сирен происходящее напоминало сцену из немого кино. Чарли нахмурился с видом человека, который в замешательстве разглядывает свою банковскую выписку.

– То есть вы хотите сказать, – начал он, – что если бы Оливера засунули в эту фМРТ раньше, не было бы так поздно?

– Я не говорю, что сейчас уже слишком поздно. Но, да, положа руку на сердце, такая вероятность есть.

– Тогда у меня еще вопрос. Почему обследование не провели раньше? Прошло, сколько там, восемь лет с последнего фМРТ? Или девять? Почему врачи не направили его на еще одно? Чтобы услышать еще чье-то мнение. Что мешало?

Марго пожала плечами и ссутулилась, словно пытаясь уменьшить свою монументальную фигуру. Но когда она подняла голову, ее направленный на Еву взгляд не был взглядом внимательного профессионала, которого она из себя изображала в последние дни. Марго смотрела открыто, с осуждением. Как стерва, подумала Ева. Чарли прищурился на мать, и, когда до него начало доходить, рот его слегка приоткрылся.

– Как бы там ни было, – сказала Марго, – все эти рассуждения про язык – чистая абстракция. Мы, возможно, не знаем, способен ли Оливер нас понять, но я не собираюсь томить мальчика в ожидании ни одного дня. С такими больными обычно требуется провести множество тонких измерений, собрать множество данных и как следует поволноваться. Но главное – требуется верить. Я всегда говорю: верьте сейчас, об остальном подумаем потом.

Ева смотрела, как в резервуаре капельницы формируется, готовясь упасть, капля жидкого антибиотика.

– Вы не проверяли его руки? – спросила Ева. – Говорю вам, иногда он может шевельнуть левой. Всего чуть-чуть, но все-таки я…

– Но как же так, Ма? Не понимаю. – Чарли сделал широкий жест рукой, словно включая Мануэля и Марго в некую группу, словно все они собрались сегодня, чтобы задать один вопрос. – Почему ты не настояла на сторонней консультации? Что, было слишком дорого везти Оливера еще куда-то? Так мы нашли бы деньги.

– Значит, теперь ты специалист по моим деньгам.

– Ма…

Ева почувствовала, как отзываются дрожью все ее обожженные супом внутренности, но, встретившись взглядом с Чарли, она почему-то успокоилась, словно они уже находились в другом месте, а этот разговор остался в далеком прошлом.

– Не знаю, что тебе сказать, Чарли. Все это время доктора и медсестры твердили мне о смерти мозга, о том, что он ссыхается, чахнет. Сторонняя консультация… Конечно, сейчас, задним числом, это кажется тебе логичным. Но ты забываешь обо всех этих днях, неделях, месяцах, что я провела здесь. Не ты, а я. И – и я просто была не в силах ни с кем больше консультироваться. Все эти диагнозы, все эти рассуждения убивали меня. В буквальном смысле.

Сидевший по другую сторону кровати Мануэль Пас с шумным вздохом откинулся на спинку стула.

– Конечно, мы понимаем, – сказал Мануэль. – Я вам ровно это говорил все эти годы. Я, по правде, не представляю, что делал бы, будь Оливер моим мальчиком. Каждый должен это понимать. Согласен, Чарли?

Чарли долго смотрел на Мануэля, а потом легонько кивнул, словно что-то вспомнил. Ухватив здоровой рукой прядь своих волос, он с силой потряс головой.

– Господи, – произнес он. – Господи.

– Послушай меня. Послушай.