Оливер Лавинг

– Ева! – Из дверей послышался новый голос. – Господи боже, Ева!

– О, – сказала Ева. – Это вы, Дойл. И не один!

Во главе процессии с цветами ковылял бывший директор блисской школы Дойл Диксон, похожий на мистера Монополию после нескольких лет банкротства; его усы теперь приобрели грязновато-белый оттенок лежавшего неделю снега. Вслед за Диксоном вышагивала Донна Грасс, устало улыбаясь из-за охапки гвоздик. С ними были еще четыре учительницы – красивые угловатые дамы, так похожие друг на друга в своей иссушенной солнцем, простодушной веселости, что Ева с трудом припоминала, кто из них кто. Доусон, Хендерсон, Шумахер и… да, Эбби Уолкотт. Команда с кастрюльками, которая раньше нередко навещала Зайенс-Пасчерз, предлагая рагу из цыпленка, контейнеры с энчиладами и горстки банальностей: «Божий замысел раскрывается не сразу», «Идти можно только вперед», «Чарли нужна просто нормальная жизнь». Эти женщины, всю свою нафталиновую жизнь проведшие в радиусе ста миль от места, где родились, никогда не смогли бы понять такую женщину, как Ева, – женщину без родного дома, которая сама решала, что лучше для нее и ее семьи. И сейчас они явно это демонстрировали, со смехом выставляя свои слишком белые зубы и своими объятиями выталкивая весь воздух из палаты.

– Неужто это правда? – сказал Дойл, выпуская Еву из своих мощных рук. – Чарли? Неужто это Чарли Лавинг?

– И почему никто не может поверить?

– Я верю. Но в какого же красавца ты превратился!

О, Ева тоже верила. В конце концов, перед ней предстало неопровержимое доказательство того, что Чарли по-прежнему оставался собой. Достаточно оказалось одного простейшего комплимента, чтобы полностью переформатировать его настроение. Евин хладнокровный обвинитель теперь ухмылялся, краснея.

Ева наблюдала, как миссис Доусон, миссис Уолкотт, миссис Шумахер и миссис Хендерсон суетятся вокруг кровати, расставляя свои дешевые стеклянные вазы, трогая Оливера за плечо и приветствуя Мануэля слишком продолжительными объятиями. Вынести все это Ева была не в силах; оставив своих мальчиков с кастрюльной командой, она вышла и принялась бесцельно бродить по коридорам.

Несколько долгих минут спустя она очутилась в самом дальнем крыле здания, где было множество плюшевых мишек, бодрых жизнеутверждающих плакатов («Живи настоящим!», «Живи здесь и сейчас!») и пациентов с альцгеймером и паркинсоном, которые пускали слюни, ругались в пустоту и зевали в стерильном воздухе. Над головой сутулой, прикованной к креслу-каталке женщины, которая с энтузиазмом ковыряла струп на большом пальце, висел рисунок: термометр утирает пот со лба, изо рта у него вылетает облачко со словами: «ВРЕМЯ ГОДА: ЛЕТО! ТЕМПЕРАТУРА: ЖАРКО!» Негодование, оттого что ее сын вынужден жить с этими маразматиками, всколыхнулось в Еве с новой силой.

Она находилась в другой части здания, но перед глазами все еще стояла картина, как Чарли хватается за голову, его ошеломленное лицо подергивается. Жизнь сиделки при больном, давно усвоила Ева, зиждется на непрочном грунте, полном провалов. Чтобы не обрушить фундамент своего рассудка, необходимо обходить множество мест, на многие мысли ступать с осторожностью. Но ее нетерпеливый, скорый на обвинения сын особенно ловко умел пробить брешь в этом хрупком материале: показать имя Ребекки Стерлинг на экране мобильника, в первое же утро после возвращения потребовать ответа за решения, принятые в его отсутствие. И теперь прямо под Евой снова зияла та чудовищная мысль. Только вера и любовь, только душевная щедрость руководили ей все эти годы возле постели сына – Ева знала это. И все же, когда Ева в своей нервозности все оттягивала и оттягивала более надежные обследования в более надежных больницах, не отдавала ли она предпочтение своей собственной надежде перед результатами, которые не смогла бы пережить? Но что еще, хотелось ей закричать в лицо Чарли, должна она была делать?

Ева направилась обратно в палату Оливера. Подходя, она обнаружила, что вся веселая компания – ядовитое облачко платьев в цветочек и зубастых улыбок – уже тянется в холл. Дамы продолжали щебетать, их глаза увлажняли слезы счастья. Дойл тихонько сказал что-то смешное, и все загоготали; Ева не сомневалась, что такого громкого смеха не раздавалось в этих коридорах уже много лет. Чарли коротко оглянулся на шумную компанию.

– Нам надо оставить Марго, чтобы она могла спокойно поработать, – сказал он. – Директор Диксон сейчас рассказывал, что на горе у старого рудника открыли новый маршрут, и предложил меня туда подбросить.

– В парк? – спросила Ева. – А обратно ты как доберешься?

– Поймаю попутку. – Чарли беспечно пожал плечами. – Я позвоню, если ты мне понадобишься. Но это вряд ли.

Возможно, они с Чарли никогда не смогут понять друг друга. Ее сын так сильно отличался от нее, он так легко мог завязать с Дойлом веселую болтовню, от которой сама Ева уклонялась все эти годы. Чарли сумел превратить себя в заурядного, поверхностного добродушного парня, легко ладящего с людьми, со всеми этими семью миллиардами Хендерсонов, Шумахеров, Уолкоттов и Доусонов. Откровенно говоря, Ева ему завидовала.

– Что ж, повеселись в свое удовольствие, – сказала она.





Глава двенадцатая




Несколько часов спустя, припарковавшись возле магазина электроники в Маратоне, Ева сказала себе, что только поищет Оливеру новые наушники для сна. Однако очутившись в громадном ангаре, где из колонок доносилось бормотание «Only the Lonely» Роя Орбисона, Ева обнаружила, что хорошие наушники с подушечками заперты за стеклянной витриной, где каждый ярлычок с ценой был маленьким оскорблением. Это слишком жестоко. Был ли здесь кто-нибудь, кто больше нее нуждался в этих наушниках, кто меньше нее мог их себе позволить?

И вскоре Ева обнаружила, что ее влечет вглубь магазина по тому же маршруту, которым всегда следовали ее мальчики, когда она привозила их сюда на часок предаться консюмеристской зависти. Словно компенсируя свой допотопный образ жизни в Зайенс-Пасчерз, Чарли и Оливер обожали купаться в холодном голубом свете высоких технологий, поглаживать волшебные устройства, которыми не могли обладать. «Представляешь, как быстро я мог бы писать, – сказал однажды Оливер, – если бы у меня был вот такой компьютер». И он указал на ряд предметов, которые с точки зрения Евы вообще не походили на компьютеры – скорее на космические корабли для популяции крошечных инопланетян. Ева всегда мечтала скопить денег и подарить такой Оливеру на день рождения.

И сегодня, когда Ева положила ладони на один из таких портативных компьютеров, обтекаемые металлические формы вернули ее пальцам то старое чувство. Началось оно с горчайшего унижения, оттого что предмет, который мог сделать ее сына немного счастливее, находился в ее руках, но ему был недоступен. Еву одновременно возмущало и радовало то, что ноутбуки были надежно прикреплены к столу какими-то электронными веревочками, с которыми у нее хватало ума не связываться. Ева вышла из компьютерного отдела и направилась к выходу. От яркого света за раздвижными дверями ее отделяло всего несколько ярдов.

Но рядом, на стеклянном прилавке сервисного обслуживания, холодным серебристым призывом сиял компьютер – точная копия той модели, которой Ева только что касалась. Был полдень, и сотрудники магазина в красных футболках стояли за открытой дверью, жуя сэндвичи из коричневых бумажных пакетов. Никто из них даже не думал смотреть в ее сторону.

И Еве оставалось только гадать: что же это, как не испытание? Точно такой ноутбук, которым она восхищалась, почему-то лежит без коробки и магнитных бирок, в то время как сотрудники поглощены ланчем. Частью сознания Ева, конечно, понимала, что это было не испытание, а простое совпадение. Но пока она неотрывно смотрела на матовый металлический корпус, все, как всегда, свелось к одному вопросу. Верила она в будущее своего сына или нет? Верила ли она в то лучшее будущее, которое никогда не могла дать своим мальчикам, – будущее, в котором они смогут иметь все, в чем нуждаются? Осмелится ли она рискнуть, поддаться своему убеждению – или повинуется житейским условностям и оставит Оливера гнить? И разве может быть совпадением, что символ этой дилеммы – как раз компьютер, с чьей помощью Оливер когда-нибудь, возможно, начнет карьеру, о которой мечтал? И разве…

Одна из красных футболок уже комкала в руках бумажный пакет. Времени на размышления у Евы не было. Она смотрела, как ее руки хватаются за угол компьютера и суют его в большую бордовую кожаную сумку, которую тремя годами ранее она выбрала в универмаге «Сирс» как помощника в своем воровстве. Только в плотном, горячем воздухе на парковке Ева снова обрела контроль над своим телом и велела ему сделать вдох.

– Ты в порядке, – сказала она.



Дрожа, Ева мчалась под градом солнечных лучей на пределе допустимой скорости. Сумка лежала на пассажирском сиденье, внутри неторопливо мигал встроенный в металлический корпус огонек. О компьютерах Ева знала достаточно, чтобы понять, что ноутбук включен и находится в спящем режиме; ее охватила паника, словно это было живое существо, похищенный из колыбели ребенок, который поднимет крик, когда проснется в незнакомой машине. Ева потянулась к ручкам сумки и перекинула ее на заднее сиденье. Впереди на шоссе столб пыли яростно вычерчивал свою роспись на потрескавшемся асфальте.

Евино тело демонстрировало внешние признаки стыда – горячий лоб, жгучий румянец, – но внутренне стыд себя не проявлял. Как так получалось, что Джеда даже сейчас не было рядом, чтобы помешать ей превратиться в нездорового человека, который способен спереть чужой компьютер? О, в такой день, как сегодня, Ева жаждала хаоса, потрясения, прорыва – и она еще не закончила. Спустя сорок минут Ева обнаружила, что Голиаф едет по улицам самого презираемого во всем Биг-Бенде городка.

И вскоре она убедилась, что ироничное снобство города Марфа в штате Техас лишь возросло за те годы, что она тут не бывала. Старые заброшенные складские помещения и автозаправки для трейлеров переделали в новомодные лофты: сплошной бетон и стекло, в полупустых внутренностях виднеется несколько абстрактных геометрических этюдов. Время было обеденное, и возле старого вокзала какая-то хипстерская спецстоловая в побитом фургончике обслуживала бородатое, татуированное, утыканное гаджетами население. Перед викторианским зданием суда – известняковым сооружением с множеством башенок, словно взятым из книжки о стародавнем Техасе, – расположилась выставка скульптур, где центральное место занимала огромная чугунная вагина, выполненная в грубоватом стиле Огюста Родена. Из складок этого чудовища высунулся мужчина в вязаной шапочке и модных женских библиотекарских очках, маша девушке с камерой в руках. Мужчина орал так истошно, словно случилось нечто страшное. «Мальчик родился!»

Так вот, значит, где решил поселиться ее муж. «На ужин» Ева всегда привозила Джеда в «Звезду пустыни», и теперь она со страхом ожидала увидеть, как он живет, – одичавшее создание, плещущееся в грязи собственной разрушенной жизни.

«Навидадский дикарь» – одна из любимейших историй ее покойной свекрови. Нуну часто рассказывала эту незамысловатую легенду о монстре, который якобы родился в тине реки Навидад. Великан из грязи, техасский голем, который, как утверждала Нуну, преследовал первых поселенцев Западного Техаса, совершая по ночам разбойничьи набеги, убивая скот и детей, похищая и насилуя женщин, поджигая усадьбы. Еву все эти бородатые предания никогда не интересовали так, как ее мальчиков, и она, вероятно, даже не запомнила бы эту историю, если бы Нуну не упомянула о еще одном имени дикаря, которым его прозвали техасские рабы.

«Они называли его „То-что-приходит“», – произнесла Нуну умело-зловещим голосом, словно рассказывала страшилку у костра, и эта фраза застряла у Евы в памяти.

В Евиной жизни до это имя она дала глиняному монстру, который часто приходил за Джедом и утаскивал его в сырую черноту, откуда Джед потом пытался выкарабкаться неделями. Ева называла это «То-что-приходит» – так же, как Джед называл это искусством, так же, как психотерапевт назвал бы это клинической депрессией. Разумеется, То-что-приходит было созданием, которое Ева хорошо знала еще со времен своего детства, проведенного на заднем сиденье автомобиля Морти Франкла.

Действительно, имея за плечами такое прошлое, Ева должна была задуматься, не этот ли самый монстр привел ее к Джеду. Даже в их первые лихорадочные недели, в той квартирке над банком, которую она снимала в Маратоне, Ева могла разглядеть в своем новом парне что-то неуловимое, что-то отстраненное, что-то бесконечно печальное; даже в те лучшие их недели Джед мог молчать часами, в то время как его глаза метались из стороны в сторону, словно созерцая долгую душераздирающую битву, происходящую в его мозгу. После множества подобных угрюмых вечеров в компании отца это безмолвие казалось Еве знакомым, почти родным. И с Джедом их объединяло далеко не только это. Грубый и жестокий отец Джеда, как и Евин, умер очень рано; бабушки и дедушки Джеда, как и ее собственные, были мертвы или находились далеко; как и Ева, Джед не особенно любил говорить о прошлом.

«Все девушки, с которыми я старался построить отношения, – они все как будто меня не видели по-настоящему», – говорил Джед. «О, я вижу тебя», – отвечала Ева, запуская язык ему в рот. Значит, ей все-таки не придется бродить по миру в одиночестве.


Еве не приходило в голову, – по крайней мере, довольно долго не приходило, – что печаль Джеда могла оказаться не тем сортом печали, который ей был знаком. Она была достаточно молода и благодарна судьбе, чтобы не задумываться о том, что его отношения с властной матерью, облаченной в тюль дамой, называвшей себя Нуну, могли быть частью проблемы. Ведь Еве было всего двадцать.

Но после трех лет в американской глубинке Ева начала пускать корни в жесткую почву. Она забеременела, и хотя ее беспокоило, что с появлением ребенка назойливая опека свекрови станет вдвое сильнее (например, Ева уже согласилась, что, если родится мальчик, его назовут в честь знаменитого скотовода Оливера Лавинга, который, по уверениям Нуну, приходился Евиному мужу какой-то дальней родней), когда Нуну в первый раз взглянула на своего внука, Ева поняла, что центр власти сместился, – корона перешла к ней.

– Познакомьтесь с Оливером Лавингом. – Ева приподняла младенца, которого держала у груди.

– Слава Господу, – сказала Нуну. – Король родился!

Когда на свет появился Чарльз Гуднайт Лавинг (да, еще одна уступка Нуну, но, в конце концов, в том, чтобы называть мальчиков именами легендарных друзей-ковбоев, было определенное простонародное очарование), Нуну внезапно загрустила, стала часто уезжать «отдохнуть сама с собой» в отель «Тандерберд» в Альпине, который в последние годы перед смертью стал для нее постоянным жилищем. Оставшиеся в Зайенс-Пасчерз Ева с Джедом, наконец-то получив прекрасный предмет для обсуждения, стали чаще разговаривать друг с другом.

«Боже мой, – сказал однажды Джед, придя в себя после того, как сын опрокинул ему на рубашку большую банку яблочного пюре, – говорят, когда у тебя рождаются дети, ты превращаешься в своего отца; но, оказывается, иметь детей – значит все время пытаться не походить на своего отца. Что чертовски трудно».

Что бы там Джеду ни приходилось заталкивать в мусоропровод своей биографии, он скрывал это так надежно, что Ева, со своими собственными грустными историями, не могла этим не восхищаться.

Но где-то впереди поднимался на своих зловонных лапах речной монстр; То-что-приходит вернулось за Джедом. Творческие путешествия в мастерскую все чаще оборачивались недельными запоями. Иногда Ева жалела мужа, иногда отчитывала, и всегда он только кивал. К тому времени когда Чарли пошел в детский сад, Ева воспитывала сыновей практически в одиночку.

И все же даже тогда Ева еще отчасти сохраняла запал первооткрывателей, полагая, что, если только Джед согласится попробовать, вместе они придумают, как одолеть монстра. Однажды она привезла от доктора Платца, их заботливого семейного доктора, брошюрку под названием «Победить депрессию» и сказала Джеду: «Думаю, тебе следует ее прочитать и поразмыслить».

Чистое безумие! Словно она не знала, как Джед поступит с этой брошюрой, – ровно так же, как со всеми Евиными распоряжениями. Мельком взглянув на брошюру, он кивнул.

– Я не могу все делать одна, – сказала Ева. – Я не могу одна растить двух сыновей.

– Ты права, – сказал Джед. – Это подло с моей стороны. Я ничтожество. Твоя взяла.

– Моя взяла? Я не хочу ничего брать. Мы не на соревновании. Я даже ссориться не хочу. Я только хочу, чтобы ты рассказал мне. Почему ты никогда мне не рассказываешь? Что тебя гложет? Помоги мне понять.

И снова, в который раз, она увидела это выражение на его лице: почти высказанная исповедь темной пеленой застилала Джеду глаза.

– Пожалуйста, – сказала Ева.

Разумеется, Джед снова закивал, словно признавая ее потребность в ответе. Но какой же ответ он дал в действительности? «Я и сам не могу понять».

Шли годы. Тополь перед домом раскидывал свои руки, опунция выбрасывала красные цветки, агава выпускала свое стреловидное соцветие. Природа вытягивала и Евиных сыновей: удлиняла им ноги, ломала голоса, затемняла волосы, румянила щеки. Бороздки вокруг Евиных глаз становились глубже, из головы тянулись серебряные нити. «Не может понять» – чего? Она продолжала спорить с Джедом, но только мысленно.

Но все равно даже тогда ей не хватало его силуэта, если он не материализовывался в кровати рядом с ней. Как получалось, что из-за его отстраненности она только нуждалась в нем больше? Не была ли она жалкой – женщина под сорок, которая вела себя словно нервный подросток, расценивая исчезновения Джеда как отказы и отчаянно желая доказать, что достойна его общества? Как Ева ненавидела это в себе, эту истосковавшуюся по вниманию девочку, для которой никакая близость не могла отменить тех уроков нелюбви, которые так настойчиво преподавал ей отец.

В течение многих лет ее сыновья – их стычки, их домашние задания, их страдания от неподвластных Еве сил – полностью поглощали ее внимание. Кивки Джеда, его исчезновения она никогда не прощала, но накопительный эффект времени и повседневных забот отчасти походил на прощение. Евины мальчики составляли сущность ее дней, и за каждым часом таилась невозможная мольба о том, чтобы сыновья никогда ее не покинули.

И вот, словно некий демонический дух, желавший что-то доказать, ночью пятнадцатого ноября судьба исполнила Евино желание самым чудовищным способом. Обеими руками Ева ухватилась за четвертую койку, но Джед? Его трясущиеся пропитые кулаки не могли бороться с монстром. То-что-приходит утащило его в трясину. Джед больше не пытался выкарабкаться и вернуться домой. Его мастерскую заполнили пустые бутылки.

– Ты права, – сказал он однажды ночью. – Мне нужно уйти. Я уеду. Во всяком случае, на какое-то время.

И даже в тот момент ей хотелось закричать ему: «Уехать? Почему ты не хочешь бороться? Бороться за себя? Бороться за то, чтобы остаться со мной?»

Но, прожив полжизни, проведя 19 лет в браке, она хорошо знала мужа и совсем его не понимала. На этот раз кивнула Ева.

Она не могла вспомнить точно, где теперь Джед живет. В первые годы после она несколько раз подвозила Чарли до убогого жилища отца, и в памяти у нее осталась картина растоптанного одноэтажного дома, чьи пластиковые панели оплетал змеиный клубок виноградных ветвей, – все это где-то в западной части города. Ева раз пять прокатила Голиаф по одним и тем же улицам, прежде чем поняла, что снова и снова проезжает мимо этого дома. Его легко было пропустить за густой умирающей листвой. Виноград обвил все, что мог, а потом погиб – словно он придушил дом, высосал из него все соки, а потом скончался сам. Этот дом был из тех, в какие звонят на спор соседские мальчишки.

Но когда кнопку звонка, десять раз подряд, нажала Ева, изнутри никто не отозвался. На стук ответа тоже не последовало. Она почти слышала, как звук отскакивает от потрепанной мебели, стопок нечитаных журналов, пустых бутылок из-под алкоголя, которые, как ей представлялось, находились в доме. В голубом небе над головой что-то сверкнуло. Разведывательный дрон летел на юг, в пустыню. Ева уже направилась было обратно к машине, когда из сарайчика, стоящего за домом посреди бурой травы, раздался громкий механический рев.

– Джед! Джед! Эй, Джед!

За открытой дверью сарая виднелась фигура Джеда, который словно изображал сцену из «Техасской резни бензопилой». Профессиональный респиратор закрывал ему рот, как намордник; защитные очки делали его безглазое лицо похожим на робота; на голове у него были большие наушники. Джед занес над головой ревущую бензопилу и глубоко вонзил ее в какой-то металлический предмет перед собой; вокруг полетели стайки искр. У Евы возникло иррациональное чувство, будто ей необходимо остановить Джеда, прежде чем тот не сделал что-нибудь ужасное. Она вошла в промозглое, пропахшее железом помещение, которое казалось черным из-за огненного блеска на верстаке, и положила ладонь Джеду на спину. Тот вздрогнул, и пила, выскользнув у него из рук, зажевала несколько дюймов бетонного пола. Джед подошел к пиле, нажал на аварийный выключатель и снял респиратор.

– Ева… Господи, что ты тут делаешь?

Джед совершал какие-то неловкие движения, словно пытаясь заслонить собой внутренность сарая.

– Не знаю, – ответила Ева. – Просто подумала, может, ты хочешь узнать последние новости.

Джед вытер лоб рукавом замызганной джинсовой рубашки и сгорбился, принимая знакомую позу опустошенного человека. Когда Евины глаза привыкли к тусклому свету, пробивавшемуся сквозь щели между досками, она смогла увидеть фрагмент произведения, над которым работал Джед. Оказалось, что оно совсем не похоже на мрачные абстрактные полотна, которые виделись ей в воображении. Вовсе не те старые второсортные «ван гоги» и «мунки». К балкам сарая были подвешены человеческие фигуры, выполненные из странных материалов: заржавленных автомобильных бамперов, костей животных из пустыни, колючей проволоки, упаковок от еды… В общем, того мусора, что оставался валяться по всей округе, после того как ветер, солнце, грифы и гиены уничтожали все, что могли. И… о нет, не простые человеческие фигуры, поняла Ева. Из изломанных, ветхих плеч у них торчали ржавые крылья.

– Значит, ты теперь скульптор.

– Да не совсем, – ответил Джед. – Я не знаю, как называть эти штуки. Скульптуры? Не уверен. Мусор.

– Мусорные ангелы, – сказала Ева.

– Я бы не смог придумать названия лучше.

– Они прекрасны. Не ожидала.

– Семь архангелов.

– Кажется, их как минимум на два больше.