Оливер Лавинг

– Но в то время ваша роль была куда значительнее, – заметил Чарли. – Вас все время показывали в новостях.

– В новостях… Ну, положим, это так. – Мануэль поморщился, ковырнул в зубах ногтем. – Девять с половиной лет, но как будто вся жизнь прошла, и в то же время как будто вчера.

– Верно, – сказала миссис Доусон. – Очень точно.

– Знаете, родители этих бедных ребят по-прежнему приходят ко мне, – продолжал Мануэль. – По нескольку раз в год наведываются. Главным образом чтобы поплакать передо мной, а не перед пустыми стенами. А я сижу и слушаю. Я все понимаю. Это как убийство Кеннеди. У людей в голове не укладывается, что такая трагедия случилась всего лишь из-за одного свихнувшегося парня. По правде, я чуть не бросил это дело. Раньше я считал, что нужен пытливый ум, какой-нибудь Шерлок Холмс, и тогда во всем можно будет разобраться. Но как подумаешь, что такие люди существуют, что, возможно, у некоторых вещей нет причины…

– Именно так, – сказала миссис Доусон. – Никакой причины! А вы знаете, что этот мальчик у меня учился?

– Учился? – переспросил Чарли.

– Да. И у миссис Хендерсон тоже. – Миссис Доусон указала на хмуро кивнувшую коллегу. – И кажется, твой Па тоже его учил, так ведь? На уроках живописи.

– Он… что? – Чарли хлопнул себя по плечу, словно его укусил комар.

– А, ну… – Миссис Доусон дотронулась до своих губ. – Может, я что-то путаю. В любом случае, все это было несколькими годами раньше, и кому бы могло такое в голову прийти? Что можно было сказать о таком мальчике? Бормочет что-то под нос, ходит сердитый. Я, к примеру, никогда не верила, что тут замешана политика. Он не был каким-то там борцом за свободу. Он был просто, я не знаю – где-то там.

– Должен сказать, – вмешался Мануэль, – что склонен с вами согласиться.

Последовала пауза, и Чарли почувствовал, как наэлектризован воздух в комнате, с каким напряжением Дойл и его бывшие подчиненные ждут продолжения. Мануэль приложил к губам два пальца, словно вдыхая из невидимой сигареты дым воспоминаний.

– Но я, наверное, как те родители. Честно, эта история по-прежнему иногда не дает мне спать по ночам. Все эти вопросы. Почему Эктор, почему именно тот кабинет, почему Редж Авалон. Или, например, с чего вдруг твой бедный брат находился там. Почему, почему, почему? Я это называю детективным зудом. Чем больше чешешь, тем сильнее свербит.

– Редж… – вздохнул Дойл. – Мне до сих пор даже имя его слышать трудно. Дорогой мой приятель.

Миссис Хендерсон провела рукой вдоль его позвоночника, и Чарли почувствовал, что игра в журналистику заканчивается. Следующие слова выпалил не предполагаемый писатель – а брат:

– Я всегда думал, что он там был из-за Ребекки. Тем вечером. Оливер, видимо, ее искал. Вы знаете, что они общались? Несколько раз. Какой-то проект делали. Ма никогда не рассказывала вам о тетради, которую я нашел?

– О тетради? – эхом отозвался Мануэль.

– Да, тетрадь, куда Оливер написал целую кучу – я бы назвал это любовными стихами. К Ребекке.

Мануэль кивнул, но, глядя на его отрешенное лицо, Чарли задумался, не оказалась ли эта тетрадь для него новостью. Рейнджер помолчал, посмотрел на Чарли, на учительниц.

– Эти вопросы, – наконец заговорил он, – возможно, им никогда не будет конца. Иногда я не понимаю, почему для нас еще важно это «почему». Но я, конечно, не отличаюсь от остальных. Я даже хуже. Я знаю, это бред, но когда я услышал про обследование на новом крутом аппарате и что с твоим братом работает миссис Страут… Мне же, по сути, больше не на что надеяться.

Миссис Шумахер часто задышала:

– Вы правда думаете, что они найдут, как с ним заговорить?

Чарли пожал плечами:

– Бывают же чудеса.

– Конечно, бывают, – сказал Дойл. – И кажется, одно чудо уже случилось.

– Да, кажется, – отозвался Чарли.

– Врачи сказали, какова вероятность? – спросила миссис Доусон.

– Вообще-то я не уверен, что врачам стоит доверять.

– Но они не сказали? Есть ли шанс? – вмешалась миссис Шумахер. – У этой Страут что-то получается?

– Честно, не имею понятия.

– Как вы думаете, что бы он сказал? – Миссис Шумахер говорила высоким голосом, словно против сильного ветра. – Я все думаю и думаю об этом.

– Мне тоже это интересно, – сказал Чарли.

В лице Мануэля что-то еле заметно дрогнуло.

– А как твоя Ма со всем этим справляется? – спросил он. – Я беспокоюсь за нее.

– О, не стоит.

– Может, ты и прав, – сказал Мануэль. – Но такая уж у меня теперь работа. Специалист по беспокойству.

– Ха!

– А что твой отец? – спросил Дойл. – Как он сейчас? По-прежнему работает в том новом отеле в Лахитас? Давно его не видел.


Чарли мотнул головой, словно ощутил во рту неприятный вкус.

– Послушай. – Тон Дойла наводил на мысль, что этот разговор был запланирован заранее. – Я могу представить, какие у вас с ним отношения. Но этот человек страдает.

С нами не общается. Мы о нем беспокоимся. Он не такой сильный, как ты или твоя мама.

– Это ну очень мягко сказано.

– Повидайся с ним, когда будешь готов, – сказал Дойл, поднимая вверх ладони.

– Это легче сказать, чем сделать.

Мануэль поскреб ножом тарелку.

– Ты, конечно, прав. – Он подался вперед, упер руки в колени. – Но вот тебе мой совет, Чарли, и заодно цитата для твоей книги. Семейные дела – это такая тайна, в которой ни один детектив, будь он хоть Шерлок Холмс, не разберется.





Глава пятнадцатая




– Где ты была вчера? – лениво спросил Чарли следующим утром на рассвете. – Кажется, ты пришла только – да – около полуночи.

– Пегги разрешила мне еще несколько часов посидеть с Оливером. Они так подобрели ко мне в последнее время. Все эти медсестры и врачи хотят проникнуть в ореол его славы. Некрасивое поведение, но таковы уж люди.

Усталость Чарли не помешала ему заметить, что слова «некрасивое поведение» были камнем в его огород, но помешала дать матери отпор. Почти всю ночь он провел, наблюдая, как голубой квадратик лунного сияния перемещается по дешевой гипсокартонной стене, высвечивая нежные трещинки и абсолютно неподвижного скорпиона. Старое покрывало навахо пахло камфорными шариками. Мозг Чарли превратился в чудовищную машину, которая стучала, скрипела, сотрясалась, не в силах обработать информацию от миссис Доусон. Эктор был учеником отца? Даже сейчас, сидя за кухонным столом, Чарли пытался придумать, как сообщить об этом Ма. Но, казалось, в этом не совсем понятном уравнении новая переменная отсылала к чему-то, о чем мать и сын никогда не говорили.

Ма уставилась в тарелку, принялась дробить ядро ореха.

– Эй, а где твои очки? Я думала, ты теперь очки носишь.

– Ой, да! Спасибо. Забыл надеть.

На самом деле Чарли не нужны были очки, которые он теперь взял со своего ящика-тумбочки. Он был только самую малость близорук. В его бруклинской жизни очки часто неделями лежали на старом стеллаже. Чарли понимал, что мать догадывается об истинном их назначении: черепаховая оправа придавала ему солидно-профессорский вид.

– Какие планы на сегодня? – спросила Ма. – Надеюсь, ты ездишь осторожно. И надеюсь, ты не решишь, что я тебя – как ты там говорил? – а, инфантилизирую. Я тебя не инфантилизирую, когда говорю, что мне совсем не нравятся твои катания на этом нелепом мотоцикле.

– Вообще-то сегодня я, наверное, тоже прокачусь.

– Да?

Накануне вечером Чарли выключил свой телефон и сунул его в ящик, но теперь он представлял, как многочисленные звонки Джимми Джордано перенаправляются на голосовую почту, как этот человек, сидя в своем унылом бруклинском офисе, разрабатывает свой план Б. Чарли сглотнул, кивнул, гадая, сможет ли он правда сделать то, что задумал.



В детские годы Чарли Лахитас был резиденцией подлинной национальной знаменитости: мэра этого городка, Достопочтенного Клея Генри, козла, который пил пиво. «Козел – любитель пива!» – друзья Чарли по колледжу всегда произносили эту фразу на первый или второй день знакомства. Эта история с ее простонародным деревенским обаянием отлично шла за ужином в элегантной Новой Англии. «Богом клянусь, это чистая правда!» – говорил Чарли, для пущего эффекта добавляя в речь немного техасских интонаций. Чарли замалчивал один печальный факт: жители городка могли выбрать в мэры козла-алкоголика, потому что формально это был уже не город, а поселение без официального статуса. Основным экономическим ресурсом этого полумертвого поселка были бутылки пива, которые туристы покупали на торговом посту, чтобы напоить шатающегося, мучимого газами Клея Генри, а затем отправиться в парк. Но Чарли много лет не бывал в Лахитас, и теперь, несмотря на предупреждения Ма, он не мог поверить своим глазам.

Как множество мексиканских магазинчиков и целый латиноамериканский квартал в Блиссе, улицы в Лахитас были полностью стерты с лица земли. Там, где раньше стоял загончик Клея Генри, теперь был аккуратный кактусовый сад. А на другой стороне улицы – удивительное, фантастическое зрелище. За вытравленной лазером вывеской со словами «ГОЛЬФ-КЛУБ ЛАХИТАС» располагался комплекс, оформленный как старое поселение Дикого Запада; там был банк с рекламой техасских украшений, кораль с хлорированной водой, салун с маятниковыми дверями. Нечто вроде техасского тематического парка.

Па, думал Чарли. Как велела ему Ма перед первым посещением четвертой койки, Чарли постарался представить себе самое худшее. Щеки с лопнувшими сосудами, дряблую кожу, часто моргающие красные глаза. Но единственный образ отца, который Чарли удавалось вспомнить, происходил из их последней встречи в Марфе, в этом заваленном бутылками и консервными банками хранилище печалей, которое Па называл «новый дом»; они прощались у порога, и отец ерошил свои неопрятные космы.

– Что я хочу тебе сказать? – произнес тогда Па. – Единственное, что я хочу сказать: даю слово. Есть еще порох в старой пороховнице, правда же? Мне просто надо понять, как вернуться к…

– К чему? – спросил Чарли.

– Не знаю. К тебе. Ко всем вам.

– Удачи в этом. – Последние слова, которые Чарли сказал отцу.

Прошло шесть лет, и теперь Чарли выпрямил спину, собираясь с силами, чтобы изображать ложную самоуверенность. Он зашел в главный вход самого большого здания – имитации старого техасского борделя, с массой красного дерева и витражей в лобби; в таких декорациях карточный игрок спускает свой выигрыш в каком-нибудь голливудском вестерне. Пахло моющими средствами и свежей штукатуркой. Автоматическое пианино громко отстукивало кабацкие мелодии, но, за исключением уборщика в комбинезоне, моющего сверкающий мраморный пол, в лобби было пусто.

– Чарли.

Чарли знал, что Па надо искать за стойкой администратора, но человек, который окликнул его по имени, не был его отцом. Это был никто, один из этих взаимозаменяемых мужчин, каких можно увидеть возле реабилитационных клиник: жилистые тела, расстроенные нервы, лица, которые выпивка и курение превратили в единообразные блестящие, шероховатые маски. Чарли подошел ближе; чтобы убедиться, ему нужно было хорошо разглядеть глаза Па. В конце концов, это были глаза самого Чарли, пусть и затуманенные. Он смотрел в отражение собственных глаз в стоялой дождевой воде.

– Па…

Волосы покинули папин затылок и основали колонии на его шее и подбородке. Этот бедствующий незнакомец, этот сомнамбулический пьяница с серыми, как у Чарли, глазами стоял за стойкой неподвижно, как статуя. А потом, словно забыв об этом препятствии, он ринулся к Чарли и стукнулся ребрами о мраморную столешницу. Этот человек казался таким хрупким, что Чарли ожидал услышать стук костей. Автоматическое пианино на мгновение замолкло, а потом с каким-то водевильным безумием заиграло «Полет шмеля» в такт колотящемуся сердцу Чарли.

– Да, вот и я, – сказал он.