Оливер Лавинг

– Тебя это правда удивляет? Мы договорились, что ты покажешь часть работы к декабрю, а сейчас август. Август! И каждый раз ты говоришь мне, что начинаешь все заново.

– Но как насчет того, о чем ты говорил? О национальном позоре?

– Да, это так. То, что случилось с твоим братом, – трагедия, позор, как я говорил, но сейчас стрельбу устраивают каждый месяц. Если честно, не могу винить людей за то, что эта тема их утомила.

Чарли понурил голову, кивнул. Согласно громкому и краткому потоку дискуссий, который разразился в прессе после вечера пятнадцатого ноября, мотивом Эктора Эспины был малопонятный сплав душевной болезни, насилия в СМИ, белой ксенофобии и проблем с наркотиками; но в частых лихорадочных размышлениях Чарли над неведомыми причинами этого поступка самым подлинным ответом оказывался следующий: Эктор, парень, который не смог устроить свою жизнь после окончания школы, надеялся принудить весь безучастный мир запомнить его имя, хотел использовать пистолет в своей руке как особый аппарат, который трансформирует его одинокую агонию в чернейшую славу, превратит личное несчастье в массовое кровопролитие. Однако он был переполнен, этот пантеон злодеев – все эти одинокие, мучимые гормонами, фанатичные, безумные юноши, которые устраивали ад в школах, на военных базах, в церквях, в ночных клубах, в кинотеатрах, торговых центрах и аэропортах. С точки зрения статистики трагедия Блисса стала довольно незначительной – просто единица информации в обновлявшейся инфографике, на которую либеральные конгрессмены сердито указывали всякий раз, когда очередной сумасшедший юноша пытался превзойти своих предшественников. В течение многих лет друзья и бойфренды осторожно предлагали Чарли дать должный выход своей ярости: присоединиться к ребятам с плакатами на ступенях законодательных учреждений и бороться за ужесточение законов об оружии. Но как истинный техасец Чарли знал, что каждая катастрофа была для обезумевших граждан только поводом вооружиться еще старательнее.

– Я вовсе не хочу сказать, что ты безнадежен, Чарли, – продолжал Лукас. – Я уверен, что, вероятно, однажды в тебе зародится хорошая книга, когда ты, хммм, станешь более зрелым писателем. Но издатели иногда допускают ошибки. Я начинаю понимать, что ошибку допустил я.

Ужасная пауза.

– Но… – произнес Чарли, отчаянно желая найти придаточное предложение.

– Давай так, – предложил Лукас. – Давай ты пришлешь мне, не знаю, сто страниц примерно. К концу месяца. И я сделаю, что смогу. Однако должен предупредить, что перспективы не очень.

Но даже тогда Чарли сумел как-то справиться с паникой. Он рассудил, что просто напишет эти страницы, и работа все скажет сама за себя.

– Скажет сама за себя, – заметила Ма два дня спустя, когда, преисполненный ложной самоуверенности, подкрепленной огромными количествами кофе, Чарли подбадривал себя рассказами о своих – кавычки открываются – потрясающих успехах – кавычки закрываются. – Интересная формулировка.

– Интересная?

– Ты имеешь в виду – скажет за нас. Скажет за твоего брата. А как насчет того, что сказал бы он сам?

– Именно. Как насчет этого? Я как раз и говорю…

– Я правда очень устала и не хочу спорить. Если тебе нужно хобби, занимайся своим хобби. Но если правда хочешь помочь, попробуй подыскать себе работу.

– У меня есть работа. Есть договор, если хочешь, могу показать.

– И сколько тебе платят на этой твоей работе?

– Уже заплатили. И еще заплатят. Но дело в том, что просто я двигался не в том направлении. По существу, моя работа сейчас только начинается.

– Ясно, – сказала Ма.

– Да, – ответил Чарли. – Ясно.

Для Чарли было большим облегчением вернуться к матери в бесплатное жилье, но он начинал видеть истинную скрытую цену такой аренды. И еще он видел вот что: даже оставляя в стороне вопрос о долге за квартиру, единственный выход из материнского дома – писательством проложить себе путь к свободе.

– Я тут собираюсь студию себе организовать неподалеку, – сообщил он Ма, – где я смогу уединиться и работать.

– В каком смысле «неподалеку»?

– Я просто думаю, что нам необходимо установить границы.

– Ладно, но где именно неподалеку? – справедливо поинтересовалась Ма.

В тот день младший Лавинг потратил немало времени, исследуя недостроенные дома в мамином жилом комплексе и, обнаружив редкую для Техаса вещь – подвал под одним из домов, который никогда не будет возведен, – понял, что нашел свою студию. Да, это был всего лишь темный цементный мешок, но Чарли представил себе, как Уильям Фолкнер строчил свой шедевр «Когда я умирала»: на самодельном столе, сооруженном из тачки, которую писатель подобрал во время своей ночной смены на электростанции. Когда Чарли удалось найти свою собственную тележку – огромного уродца из ржавого железа, он решил, что это не случайное совпадение. Он распахнул ногой металлический люк, скатил свой письменный стол по ступеням и водрузил на него сверху лист ДСП. На первой странице, которую Чарли положил перед собой, он написал новый девиз, руководящий тезис своего пересмотренного будущего. Говори ПРАВДУ. И глядел на эту шаблонную фразу, словно на некое откровение.

Сидя за этой чудесной тележкой, в то время как перед ним маняще расстилался одинокий ночной труд, Чарли снова почувствовал это: покалывающие спину старые выдумки, древние заклинания магов, которые поднимают из земли мертвецов, головокружительный разряд, пронизавший его, когда он, стоя в больнице, впервые поднес к уху сообщения Ма. Он там. Он с нами.

Но Ма не рассказала ему тогда всей правды, только свою отчаянную версию событий. Не случайно, понял он, Ма не посвятила его во все подробности того фМРТ, пока он не добрался благополучно до дома. «Он там», – сказала Ма, но было вполне возможно, что Оливера там вовсе нет, или есть, но частично. А может быть, он был там все это время? Говори ПРАВДУ: и вот уже дивный новый девиз натолкнулся на преграду. Какую правду? Произошло чудо, как говорит Ма и весь город? Возможно. Возможно, для них. Но Чарли также думал, что с определенной точки зрения – с самой важной, с точки зрения Оливера – даже если следующие обследования в Эль-Пасо дадут наилучшие, самые чудотворные результаты, даже если доктор Гинзберг обнаружит, что Оливер полностью в сознании, не окажется ли так, что это чудо будет вовсе не чудесным, а совсем наоборот? Подтверждением немыслимого ужаса, вероятно, самой жуткой разновидностью одиночного заключения, которое когда-либо создавало человечество, порождением помешанной на оружии нации, медицинских технологий двадцать первого века и удушающей материнской любви? А может, Ма была права в тот день накануне отъезда Чарли в колледж – не проявил ли он верх эгоизма, когда оплакивал брата, лежавшего рядом и слушавшего его прощальные рыдания? Как, как, как могла Ма ни разу не настоять на новом обследовании за все эти годы? Хуже того: как мог сам Чарли не заставить ее настоять? Первые четыре года после он провел, заботясь о матери, каждое утро горделиво полируя свою корону хозяина дома, – но теперь, ощущая болезненную резь в пищеводе, Чарли спросил себя, как в результате всех этих усилий он только укрепил мать в ее губительных заблуждениях? Неужели он и впрямь виновен не меньше ее? Задавая себе эти вопросы, Чарли чувствовал себя отчаянно одиноким.

Со дня своего возвращения Чарли даже не приближался к Марфе, но присутствие Па он ощущал, как ощущает тело прожитые годы – эту нежную, но все крепнущую тяжесть, нечто неразличимое и непокорное, что гнуло его к земле. Но что он мог сказать этому человеку? «Как делишки, папаня?»

Положив руки на тележку, Чарли написал: «Фолкнер говорил, что прошлое не окончено, что это даже не прошлое. Но в Западном Техасе все обстоит еще хуже. Это – будущее». Он воодушевлял себя чистотой своего гнева, словно сущность вещей могла обнаружить себя на лежащей перед ним странице, как в этих игрушечных «шарах предсказаний». И все же, сидя каждый вечер за своей тележкой, Чарли видел, что только создает новые бессмысленные страницы. Проходили дни, и Чарли постепенно потерял из виду зерно своей идеи; он утратил даже убежденность своего гнева. Он часами щелкал по страницам соцсетей на своем телефоне, зациклившись на одном анархисте по имени Кристофер, с которым когда-то провел неделю в Бруклине. Чарли часто увеличивал фотки его обнаженного торса, рассматривал выдающуюся мускулатуру на его животе, словно карту некоего лучшего мира, – доказательство, что жизнь Чарли, хотя бы в короткий период, проходила вдали от этой иссохшей, растрескавшейся земли. Кристофер теперь жил в Остине, и, хотя до этого города надо было ехать восемь часов, Чарли не раз уже прокладывал маршруты и смотрел на подсвеченные голубым дороги на карте своего телефона.

– Ну что, Чарли Диккенс, – сказала Ма однажды в пятницу, когда они в очередной раз возвращались домой из приюта. – Как твоя книга?

– Трудно писать, – ответил Чарли, – когда история еще не закончена. Но я не сдаюсь.

Он долго молча глядел на мать, отмечая про себя сеточку морщин возле ее глаз, истончившиеся до почти полного исчезновения губы, исхудалую шею, ее манеру никогда не встречаться с ним взглядом, словно за все эти одинокие годы она немного, едва заметно, тронулась умом. Она постепенно превращалась в крошечную полоумную старушку, каких Чарли нередко встречал на бруклинских улицах: толкаясь локтями, они прокладывали свой одинокий путь сквозь столпотворение лет. Не был ли он жалок, все еще чего-то от нее ожидая? От своей матери – учителя, директора, единственного друга и любящего тюремщика его последних школьных лет, от Высшего Существа всех его неврозов – он по-прежнему ждал, жаждал одобрения.

– Это не история, Чарли. Это наша жизнь. Реальная жизнь. И нечего делать такое лицо.

Оставив Марго и своего брата в приюте, Чарли оседлал мотоцикл и помчался через пустыню, мимо ее окаменевших русел, ее миллионов камней с белыми, солнечными лицами – престарелых зрителей. Чарли ехал на бранч.

– Бранч в твою честь, – сказал ему по телефону бывший директор Дойл Диксон; городское слово «бранч» в его устах звучало нелепо.

– Бранч?

– Несколько человек хотели бы тебя повидать. Если ты не против. Для них это будет событие дня. На самом деле даже месяца.


– А кто именно?

– Несколько моих дорогих учительниц. Еще Мануэль Пас. Мы все хотели бы побеседовать в спокойной обстановке. И я решил, что бранч – отличный повод заставить меня привести в порядок дом.

– Мануэль Пас?

– Так точно.

Чарли помедлил, вспоминая старомодного лысеющего техасца, которого видел в приюте Крокетта. Перспектива бранча в компании Мануэля Паса и любопытных болтливых учительниц вызывала у него крайнее беспокойство, но Чарли вспомнил о своем собственном предписании. Говори ПРАВДУ. Он решил, что бранч можно вытерпеть, но только ради расследования.

– С удовольствием, – сказал он.

Дом Дойла находился сразу за парком, с западной его стороны, и Чарли выбрал живописный маршрут. Через известняковые ворота он въехал на тысячу двести квадратных миль девственной пустыни, альпийских гор и каньонов в излучинах Рио-Гранде, которые вместе образовывали национальный парк Биг-Бенд. За охранным постом рейнджеров Чарли увидел группу хмурых мужчин: добровольцы-патрульные совещались с полицейским, рядом на обочине сидел латиноамериканец, уткнув голову в свои наручники. Расстилавшийся за этой печальной сценой пейзаж мог бы быть фотографией Марса в сепии. Неудивительно, подумал Чарли, что эта пустыня породила столько астрономов-любителей, что она вручила телескопы ему самому, его отцу и его брату. Нигде больше Чарли не ощущал так явственно, что стоит на круглом камне, мчащемся сквозь космос.

Прибыв по указанному Дойлом адресу, Чарли обнаружил несколько уже припаркованных машин, среди них одну полицейскую. Даже снаружи было видно, что Дойл не напрасно предупреждал о состоянии своего дома. Штукатурка на фасаде отваливалась неопрятными клоками, а капающие кондиционеры висели под окнами, словно мешки под глазами.

– Чарли! – поприветствовал гостя Дойл, и в ярком утреннем свете Чарли увидел, как старо выглядит бывший директор, как обвисли его щеки.

В суматохе объятий, рукопожатий, похлопываний по плечам и дешевых духов Чарли вошел в дом. Мануэль Пас протянул ему свою массивную, загрубелую ладонь.

– Добро пожаловать на заседание суда! – сказал он.

– Ха! – хмыкнул Чарли, уже чувствуя к этому человеку некоторую симпатию.

Состояние жилища оказалось плачевным, словно это был отдельный маленький город-призрак, куча обломков посреди пустынной бесконечности равнин. Дойл, с грустью констатировал Чарли, превратился в патологического барахольщика. Некоторые вещи были довольно красивы: Чарли приметил прекрасно сохранившийся каркас эймсовского стула, тканый турецкий ковер – на блошином рынке в Бруклине такой потянул бы на несколько сот долларов, – причудливую каминную доску, полностью сделанную из бычьих черепов. Но все эти удивительные предметы были свалены в неаккуратные кучи. Чарли пришлось с силой сглотнуть, чтобы скрыть изумление, когда над диваном с множеством пледов он увидел картину Па – ту самую, которую они втайне помогли Дойлу купить в далекой жизни до.

– Знаю, знаю, насчет моего дома. Кажется, я не могу перестать покупать вещи. Я как будто закупаюсь для особняка, куда когда-нибудь перееду, – сказал Дойл, взмахнув тростью.

Для своих гостей Дойл приготовил запеченный омлет. Чарли вспомнил, что Ма годами отгоняла от себя флотилию сковородок, которые когда-то приплывали к порогу Зайенс-Пасчерз, и принялся за влажную, полусырую массу с чувством триумфа. Пока они ели за георгианским обеденным столом, который Дойл частично расчистил для гостей, учителя задали множество вопросов о бруклинской жизни Чарли.

– У тебя там кто-нибудь есть? – поинтересовалась миссис Шумахер.

– Объясни мне, как пары могут удержаться вместе в городе, где такой большой выбор? – добавила миссис Хендерсон.

Их вопросы вызвали у Чарли сначала облегчение, потом восторг, потом некоторое сожаление. Последние десять лет он жил с убедительной историей: такому тоненькому мальчику со странной походкой было не место в муниципальной школе Блисса, и «домашнее обучение», несмотря на его сомнительные причины, предоставило Чарли милосердный выход из ситуации. Конечно, Чарли, отдавая его родителям должное, никогда не чувствовал семейного давления из-за своих романтических интересов. Едва он немного подрос, как его наклонности стали столь же очевидны, как и его худощавое телосложение и рост выше среднего. Но не все жители Западного Техаса были столь прогрессивны. В тринадцать лет, когда его одноклассники-мальчики начали устраивать воинственные выступления, высмеивая то, что высмеять проще всего, – словно сами по себе издевательства делали их крутыми мужиками, – Чарли почувствовал, что стоит на крутом краю пропасти и рискует утратить так легко завоеванный статус всеобщего любимчика. К тому времени, когда младший Лавинг собрался переходить на домашнее обучение, за их школьным обеденным столом, где Чарли сидел со своими многочисленными друзьями, все чаще стали появляться хамоватые прыщавые ребята. Пробуя на вкус горечь банальных оскорблений, которые они слышали от старших братьев, эти парни почти ежедневно нарекали Чарли «дрищом», «гомосеком», «заднеприводным», «членососом» и простым старым «пидорасом». Так что Чарли был только рад, что ему не придется спускаться в гормональную преисподнюю девятого и десятого классов. И все же, возможно, Чарли недооценивал техасцев? Возможно, протесты под радужными флагами наконец докатились сюда из больших городов?

– И пожалуйста, – попросила миссис Доусон. – Расскажи нам про еду. Что обычно ест житель Нью-Йорка?

Даже Мануэль Пас с улыбкой слушал, как Чарли с охотой отвечает на вопросы учителей и превозносит свою нью-йоркскую жизнь, выставляя ее куда более роскошной, чем на самом деле. Он рисовал образ успешного молодого писателя, который пользовался большим профессиональным и романтическим успехом. Разыгрывая роль местного героя, Чарли смотрел на густо нарумяненные женские лица с влажной помадой на губах, словно это была какая-то позабытая им традиционная особенность местного быта.

– И над чем же ты сейчас работаешь? – спросила приятно морщинистая миссис Хендерсон.

– На самом деле, – ответил Чарли, – я пытаюсь написать обо всем этом. Об Оливере. О нашем городе. Всю историю.

В комнате воцарилось молчание; Чарли ковырял вилкой рыхлый кусочек шампиньона.

– Ну ничего себе, – через некоторое время произнесла миссис Шумахер. – Не знаю, как у тебя хватает сил думать об этом каждый день. Ты, должно быть, очень храбрый мальчик.

Чарли пожал плечами.

– Все записывать, выплескивать на бумагу все свои мысли – это для меня единственный способ обрести какой-то контроль над миром. Хотя, разумеется, я понимаю, что, скорее всего, это иллюзия.

Дойл Диксон, сжав губы, с сочувствием смотрел на Чарли.

– Вообще-то, – сказал Чарли, – раз уж мы коснулись этой темы, я бы хотел задать кое-какие вопросы.

Он с трудом смог взглянуть на Мануэля Паса, чувствуя себя настоящим обманщиком. «Шляпа-то у тебя большая, а стада нету», – скажет ему этот старый техасец.

– Серьезно? – спросил Мануэль. – Интервью, что ли? Сделаешь меня знаменитым?

– Вряд ли. Но трудно вообразить историю Оливера без вашего участия. Вы определенно один из главных персонажей. Техасский рейнджер до мозга костей!

– Ха, тут не поспоришь, – ответил Мануэль.

– А как вообще становятся рейнджерами?

Последовала неловкая заминка. Биографический вопрос Чарли прервал поток болтовни за обеденным столом. Но Мануэль лишь откинулся на спинку стула, скрестил ноги и принял атавистическую позу техасского рассказчика – старика, что вспоминает годы юности, сидя в сумерках у костра.

– Мы, рейнджеры, любим говорить, что это призвание, все равно что в священники пойти, но я давно подозреваю, что мы в детстве просто насмотрелись сериала «Дымок из ствола».

После чего Мануэль кратко рассказал о своей жизни и признался, что вступление в ряды рейнджеров – этого легендарного отряда бойцов, который оборонял Западный Техас от вторжения, воровства и разбойничьих набегов, – теперь казалось ему нелепой детской мечтой.

– Люди хотят наркотиков, – сказал Мануэль. – Латиноамериканцы хотят лучшей жизни в Америке. А я просто поддерживаю порядок. Моя работа – следить, чтобы выполнялись законы, на которых настаивают сотни миллионов людей из северных штатов – людей, которые ничегошеньки не понимают в жизни здесь, возле границы. Я просто обычный чиновник с красивым названием.

Мануэль нахмурился, и на его лице отразилась вся печальная история его жизни. В последние годы, по мере того как пятнадцатое ноября становилось донным мусором, который выбрасывает на берег омерзительная волна, плещущаяся туда-сюда по континенту, жизнь Мануэля, и не только профессиональная, застопорилась. Ма рассказывала Чарли, что Лусинда Пас давно ушла от мужа.