Оливер Лавинг

Этот эпизод неделями не шел у него из головы. Может быть, думал Чарли, книгу стоит начать не с вечера пятнадцатого ноября, а вот с чего: непутевый сын идет через перекати-поле по улицам родного города. Конечно, все покажется ему словно уменьшенным; Чарли знал, что город, лишенный экономического рычага в виде школы, переживает тяжелые времена. Молодой человек из мегаполиса увидит, что эпицентр его детской вселенной теперь стал всего лишь еще одним поселком, чахнущим на высоких равнинах.

Но тут Чарли осознал, что к внушительному списку ошибок его воображения придется добавить еще один пункт. Пока «сузуки» в пыли ехал вперед, Чарли начал понимать, что Блисс не просто уменьшился. Наполовину заколоченная главная улица, какой Чарли ее помнил, под суровостью солнца и ветра уже почти превратилась в нечто вроде всех этих шахтерских поселений, мириад городов-призраков, испещривших пустыню. «Пироги Блисса» теперь представляли собой огромную консервную банку с точечками ржавчины и листами фанеры вместо окон. Фасад второго и последнего блисского предприятия – фабрики «Сделано в Техасе!», которая когда-то выпускала пошлые сувениры в стиле Старого Запада, – прогнулся внутрь; стены его посерели и покосились. Чарли сбавил скорость, заметив какое-то движение внутри. Это оказалось семейство пекари, диких свиней Западного Техаса, – попытка этого края предложить свой архетип уродства. Их клыкастые аналоподобные вытянутые морды ворошили керамические осколки, которые усеивали прогнивший пол.

Это был город, выстроенный поколениями его предков. Двадцать с чем-то зданий на главной улице служили декорациями легендарным событиям, древней любви и соперничеству, которые сформировали Чарли и его брата, – во всяком случае, их унаследованные от отца половины. Но теперь из живых обитателей Блисса Чарли смог обнаружить только свиней и парочку хохлатых кукушек, зигзагами скачущих по трещинам асфальта, словно они только что вернулись после долгого отсутствия и немного обезумели от горя.

Чарли был не в силах осуществить задуманное; он не спешился, чтобы совершить мифическую прогулку по городу. Он ехал вперед, так медленно, как только мог ехать, не теряя равновесия. И наконец, вот и она – красно-кирпичная кожура муниципальной школы Блисса. Все фрагменты окон были аккуратно перебиты, западный угол крыши просел, словно после авианалета. Чарли мог разглядеть кусочек стадиона «Блисских ягуаров». По центральной линии – высокая сухая трава. Флагшток получил удар в живот и сложился вдвое. О цветах, венках и записочках, когда-то висевших на проржавленных воротах, напоминали только маленькие обрывки проволоки, валявшиеся на земле, и выцветший ламинированный лист бумаги со строчками из английской версии «Бесаме мучо» – песни, которую театральный кружок мистера Авалона так и не смог исполнить в тот вечер: «О, мой дорогой, если ты покинешь меня, мое сердечко, выпрыгнув из груди, полетит вслед за тобой и жизнь моя прервется». Чтобы прикончить город, хватило всего лишь одного спятившего парня.

Прав был Мануэль Пас: ужас был абсолютным, невозможным. Кто-то должен за него ответить. Кого-то надо заставить поплатиться. Однако же Чарли хорошо усвоил историю Техаса. Он думал о древних племенах могольонов, апачей, команчей, об испанцах и мексиканцах, о тысячах людей, которые погибали на четвереньках, ползком пробираясь в Америку. Обо всех этих людях, сокрушенных историей. О его собственных предках, которые пытались установить человеческое время в бесконечности пустыни, которая так быстро смела их с лица земли.

С запада поднялся ветер, в воздух взмыло призрачное облако пыли и накрыло Блисс, содрав еще несколько крошек с фасадов на главной улице. Затем пыль устремилась вверх, в непорочную голубизну, и растворилась в пустоте на востоке.





Глава шестнадцатая




Вернувшись в «Звезду пустыни», Чарли целый час прятался от матери в туалете; его ноги затекли, пока он сидел на унитазе. Сейчас он был не в силах находиться рядом с Ма ни минуты.

Сидя над прохладной фаянсовой чашей, Чарли думал об отце, каким тот был очень давно. О тяжелом шарканье его ботинок, гнавшемся за ним по грунтовой дороге Зайенс-Пасчерз. О мозолистой увесистости его рук в пятнах чернил. Они вместе на родео в Эль-Пасо в «чисто мужской компании», Па извлекает брызги коровьего навоза из сырного соуса Чарли. Па изображает свистящий звук падающего снаряда, его пальцы движутся к Чарли, который лежит в кровати.

«Все сюжеты „Западного канона“ так или иначе повествуют об утрате рая», – сказал однажды профессор Уайтерс на курсе «Шедевры английской литературы» в колледже Торо. «Но разве изгнание из райского сада не является метафорой? – спросил Чарли. – Того, что все мы чувствуем, будто утратили что-то из детства; то бездумное, невинное состояние, в котором пребывали до того, как поумнели?» Разумеется, Чарли сознавал, что жизнь Лавингов до была вовсе не раем, но ему казалось, что теперь они утратили и идею рая, идею той семьи, какой они могли бы быть. Семьи, намеком на которую была пачка собранных денег на ярмарке у школы, восторженная темнота сочиненных вместе с братом историй, головокружительный вид, как-то раз открывшийся Лавингам с вершин водопада, чья известняковая рамка казалась дверью в совершенно другую страну. В тот вечер умерли не только те пять человек. Когда Чарли было тринадцать, на школьном балу Эктор Эспина убил иное будущее, которое могло бы принадлежать им. Десять лет прошло, а как Чарли ни старался, он был точно таким же, как и в первые дни после, – рассерженным сыном, который каждый день сопровождал мать в приют Крокетта, не произнося ни слова. Что изменилось? Только дата.

Как объяснить внезапное решение, которое Чарли принял, сидя на унитазе? Даже тогда он знал, что оправдания ему нет. Но впереди маячили невыносимые часы и дни в обществе родных, непомерная тяжесть взаимных долгов, которые они никогда не смогли бы выплатить. Почему? «Детективный зуд», вопрос, что стучал в стенки каждого дня, который проживал Чарли, Ма, весь город. Не было способа распахнуть эту дверь, поэтому некоторые, заслыша шум, начинали кричать, другие пытались с ним разговаривать. Чарли запер дверь на замок, заткнул уши, притворился, что не слышит. Но стук периодически возникал – громко, потом тихо, потом его не было, потом он опять звучал громко; невозможно было его не замечать. Чарли думал о грядущем обследовании в Эль-Пасо. Думал обо всем, что по-прежнему не знал, но мог бы знать. Многое после возвращения казалось ему невыносимым, но ужаснее всего была эта надежда. Голос брата где-то рядом, готовый вот-вот ответить на этот стук. Надежда. Чарли наблюдал, как мать потратила внутри нее десять лет, и теперь он вновь решил изгнать из своей жизни это слово.

Спустя несколько часов Чарли находился в своем нежилом подвале, разглядывая мрачную картину в тусклом свете керосинового фонаря. Вид лихорадочных, сбивчивых заметок, нацарапанных на бумаге для принтера и раскиданных по полу, наводил на мысль, будто Чарли забил свою рукопись до смерти. С сумкой на плече Чарли долго стоял там, стараясь запомнить все, что видит. Он словно специально оставил для себя небольшую деморализующую метафору: на полу лежал затоптанный и присыпанный пеплом листок со словами «ГОВОРИ ПРАВДУ!».

– Вот и все, крошка. – Чарли по-прежнему иногда ловил себя на том, что в некоторые мрачные мгновения обращается к мопсу. Он подумал об Эдвине, что теперь с Ребеккой на Восьмой улице, обо всех ответах, которые навсегда останутся ему недоступны. Теплое продолговатое тельце Эдвины лежало возле его ног, свернувшись калачиком, всю нью-йоркскую зиму.

– Конец, – произнес он вслух и постарался поверить в это.

«Дорогая мама, – начал он писать на вырванном из тетради листке, – думаю, мы оба понимаем, что текущее положение дел не подходит ни тебе, ни мне».

Но в таком зачине Чарли увидел пассивную агрессию, к тому же с эдиповым оттенком. Он скомкал бумагу.

«Дорогая мама, я понял, что для меня невозможно оставаться самим собой в этом месте, где прошлое с его ужасами и смятением опутывает меня, точно паутина, не давая пошевельнуться. Понимаю, как эгоистично это звучит».

Достаточно искренне, но и правда эгоистично. Чарли представил на полях красную пометку почерком Лукаса Леви: «Слишком вычурно». «Неужели, – подумал Чарли, – я не состоянии написать даже прощальную записку?»

Дорогая Ма.

Думаю, ты не удивишься, узнав, что я не смог оставаться здесь больше ни дня и уехал. Когда-нибудь я свяжусь с тобой. Я буду думать о тебе и об Оливере каждую минуту каждого дня.

С любовью,

Чарли.



Он видел, что и эта записка вышла неудачной, но все же пошел в дом матери и магнитиком прикрепил листок к холодильнику, словно последнее сочинение по программе домашнего обучения. Только одна мысль утешала Чарли: наконец он сделал это. Своей запиской он окончательно разобьет материнское сердце, покончит с надеждой, будто когда-нибудь он станет таким сыном, какой ей нужен. Тук-тук-тук: мысли Чарли снова устремились к тому, что может случиться, к следующему обследованию, новым обследованиям. Нет. Он заново убедил себя, что должен уехать.

В пять тридцать утра, с рюкзаком, где лежала его старая подростковая одежда, тетрадь Оливера и сто сорок два доллара – все его состояние, – Чарли оставил на подъездной дорожке «сузуки», вышел за пределы «Звезды пустыни» и направился к грохочущей фурами трассе 28. Рассвет только что начал гасить фары проезжавших машин, и, как раз когда Чарли достиг полоски асфальта, солнце взобралось на горизонт, выбросив свою длинную тень на запад, в мягкую, окутанную бензиновой дымкой красноту. Чарли перешел на другую сторону, которая воплощала древний миф о перерождении и преображении, – там, где дорога вела на запад. Подобно тысячам невезучих поэтов до него, Чарли поднял большой палец, указывая в сторону Тихого океана. В мечтах он смутно видел Сан-Франциско, несколько ночей в общежитии Христианского союза молодежи, работу барменом.

Но случилось то, что ничего не случилось. На дороге возникло очень многозначительное затишье. Чарли прождал пять минут, но машин не было. К востоку земля была идеально плоской, но к западу она дыбилась тревожными волнами – вторжениями южной оконечности Скалистых гор. С одного из дальних холмов ему мигнула фарами едущая на восток машина. Со своей сверхъестественной чуткостью к знакам и приметам, Чарли опустил большой палец и принял решение: поставить окончательную точку в грустной концовке своей юности. А может, он искал способ отложить свой преступный эгоистичный план. В восемь шагов Чарли пересек дорогу и снова поднял большой палец, теперь указывая на восток.



Через пятнадцать минут и одну очень странную беседу – о полигамии с водителем грузовика, носившим неожиданное имя Франсуа, – Чарли стоял всего в паре сотен футов от четвертой койки, в дальнем конце парковки. Потребуется всего несколько минут, сказал он себе, – а через полчаса он уже будет на пути в неведомое будущее. Чарли дернул на себя заднюю дверь.

Внутри – все те же стерильные коридоры, по которым он когда-то ежедневно ходил с Ма. Его шаги следовали за зеленоватыми отблесками флуоресцентных трубок. На случай, если его заметит Донни Франко или кто-нибудь еще из ночных дежурных, Чарли постарался сделать свою походку одновременно быстрой, целеустремленной и беспечной; с уверенным видом он вошел в палату, а потом остановился, чтобы отдышаться. Кровать стояла за углом, и, чтобы не пасть духом при виде мрачной, скрюченной фигуры, Чарли приготовился выполнить свое намерение – то же самое, какое пытался осуществить в квартире Ребекки несколько недель назад. Из рюкзака он извлек предмет, тяжким грузом висевший на нем в последние годы. Чарли собирался всего лишь положить тетрадь на тумбочку, возможно, сказать брату пару слов, а потом уйти.

Если бы Чарли попросили выбрать одно слово, которое лучше всего описывает его существование на этой планете, у него не возникло бы затруднений: однако. История Чарли Лавинга, чувствовал он, была не чем иным, как двадцатью тремя годами сплошного однако; его намерения и реальность постоянно накладывались друг на друга, и размытая картинка никогда не обретала четкость. А вот и последнее однако: из своего укрытия Чарли услышал нечто удивительное. Высокий механический голос, интонациями похожий на записанное обращение политика, который выступает с хорошими новостями. Автоматический голос, произносящий слово «Да». Выглянув из-за угла, Чарли обнаружил, что над четвертой койкой склонилась покрытая цветочным узором фигура Марго Страут.

– Марго?

На этот раз женщина так вздрогнула, что чуть не свалилась с табуретки. Марго покачивалась из стороны в сторону, и ее глаза казались не просто испуганными – они казались чуть сумасшедшими и странно обнаженными. Впервые Чарли видел ее лицо без слоя косметики. Неприукрашенная, Марго выглядела почти мужеподобной. Над кроватью был установлен сенсорный экран на поворотной консоли.

– Чарли… Опять так рано. Даже очень рано. Сколько сейчас, шесть? Мне не спалось, и я подумала, что лучше уж делом займусь.


Желая избежать вопросов Марго о том, что он здесь делает в такой час, и надеясь отвлечь ее внимание от тетради, которую он теперь засовывал обратно в рюкзак, Чарли спросил:

– Что это за странный механический звук?

Марго и Чарли удивительно долго смотрели друг на друга. Судя по всему, слез Чарли в их прошлую встречу оказалось достаточно, чтобы Марго отнесла его к категории «дорогой мой мальчик». Теперь эта женщина улыбнулась, щелкнула пальцами, протянула Чарли руку для пожатия. Он повиновался.

– Сегодня я собиралась сказать вам обоим.

– Что сказать?

– Чарли, милый мой, – сказала она, коснувшись его щеки и часто-часто моргая.

– Простите?

– Похоже, я наконец-то немного продвинулась. – Казалось, Марго специально использует негромкое слово, с удовольствием скрывая то, что стоит за ним.

– Но вы же не хотите сказать, что…

Чарли умолк, чувствуя одновременно и страшную тяжесть, и гелиевую легкость, которые содержались во второй части его незаконченной фразы.

– Как я говорила, – сказала Марго, – с такими черепными травмами, как у Оливера, обычно что-то можно обнаружить на шее и выше. – Губы Марго чуть изогнулись, предвещая хитрый многозначительный взгляд. – Но потом я решила прислушаться к твоей матери. Стала проверять руки, как она всегда предлагала.

– Его руки.

– Если точнее, левую кисть. Тенарные мышцы. Маленький клубок между большим пальцем и запястьем.

Чарли пощупал собственные тенарные мышцы, словно ища пульс.

– Сначала казалось, что там такая же дрожь, как и везде. Просто непроизвольные мышечные сокращения. Но, вероятно, было что-то еще. Странное, но произвольное движение – такое учишься улавливать шестым чувством. Ну, я продолжала разбираться. Целый день. Разбиралась и проверяла нейронные реакции на ЭЭГ. – Она указала на маленькие наклейки с проводочками, которые превращали череп Оливера в электронную Медузу Горгону. – Конечно, сами по себе эти данные мало что дают, но когда я сопоставила их с тем, что начала чувствовать…

– Чувствовать что?

– Вот здесь, – сказала Марго и притянула руку Чарли к Оливеру.

За последние недели Чарли много смотрел на блуждающий взгляд брата, на его вечно жующую челюсть, на кожу почти желтушного цвета. Чарли пользовался приобретенными в подростковые годы навыками, успевая разглядеть лицо брата урывками, за доли секунды. По вечерам, когда Ма перед уходом целовала Оливера в лоб, Чарли лишь похлопывал его по плечу. Но теперь, когда Марго положила пальцы Чарли на ладонь Оливера, он не стал сопротивляться. Он чувствовал запах кофе в дыхании Марго, видел поры на ее носу, влажность вокруг ее глаз – все эти неловкие интимные детали.

– Вот так, чувствуешь эту мышцу?

Но сперва Чарли почувствовал вовсе не мышцу, о которой говорила Марго. Он почувствовал – и это его ошеломило – телесную реальность руки Оливера в своей руке. Это была самая обычная рука, такая же, как все те мужские руки, которые Чарли сжимал в карманах пальто, выходя из какой-нибудь нью-гэмпширской или нью-йоркской забегаловки. Вместо того чтобы нащупать под кожей Оливера какое-то слабое движение, Чарли еще раз убедился в собственной неправильности, почувствовал, что все его книги, все его писательство и его выдумки были ложными. Вся его работа казалась ничтожной в сравнении с влажной, теплой истиной руки его брата.

– Я что-то не уверен… Что я должен найти?

– У меня тоже не сразу получилось. Но если ты посидишь так, подержишь пальцы вот здесь и перестанешь обращать внимание на дрожь… Вот… Оно там.

А затем Марго повернулась к четвертой койке и спросила:

– Ведь так, Оливер?

И словно цепляясь за скалу, чтобы не соскользнуть в пропасть, Чарли вонзил пальцы в грубую поверхность Оливеровой руки.

– Как и раньше, – услышал он голос Марго. – Два раза – это «да».

И тогда соединение рук словно превратилось в живой провод, ударивший по Чарли. Он выронил руку Оливера, схватил свою собственную, прижал к груди. В пальцах Чарли оставалась память о быстрой сдвоенной пульсации. Он все еще чувствовал ее, словно и теперь еще тенарные мышцы Оливера все еще трепетали возле его руки.

– И он может…

– Кажется, он отлично все понимает.

Теперь Марго приступила к финальной части своего сеанса технологического колдовства. Она возобновила работу, которой занималась до того, как Чарли отвлек ее: повернула к кровати сенсорный монитор, разделенный надвое. Слева на сочно-зеленом поле было написано слово «ДА», справа, на красном фоне, – слово «НЕТ».

– Когда на ЭЭГ волна резко идет вверх и его мышцы сокращаются дважды, я нажимаю его рукой на «да», а когда мышцы сокращаются один раз, он с моей помощью нажимает «нет».

Чарли тяжело дышал широко открытым ртом.

– Оливер, – сказала Марго, – ты знаешь, кто стоит здесь рядом со мной?

– Подождите…

Обернувшись, Марго бросила на Чарли недовольный взгляд – а может, то было обычное выражение ее обвисшего лица? Она резко крутанулась обратно и снова стала смотреть на монитор, указывая на экран свободной рукой.

– Вот так, – сказала она и поднесла безвольные пальцы Оливера к зеленой части экрана.

– Да, – сказал бодрый компьютерный голос.

– Хочешь поздороваться с братом? – спросила Марго.