Оливер Лавинг

– Что знала?

– Что мы разговариваем не совсем с Оливером.

– Что за бред ты несешь? – Но Ма глядела на Чарли так, словно они наконец-то добрались до сути.

– Бред? Я говорю о Марго Страут. О том, что никто из нас ни разу не задался вопросом, не обман ли этот ее волшебный фокус.

– Что-что?

– О господи, – сказал Чарли. – Я было подумал, что мы наконец-то сдвинулись с мертвой точки, начали разговаривать откровенно. Но нет, нет, нет, ты ведь не способна слушать других!

– Чарли, пошел ты к черту, вот правда. Просто уходи, если тебе так хочется. – Голос Ма дрожал, но в ее возмущении было что-то неубедительное – во всяком случае, для того, кто был с детства знаком с ее интонациями. Как и почти всегда, когда дело касалось Оливера, это была дырявая ярость, из которой сочилось сомнение.

Чарли бросил взгляд на Мануэля и расценил его сурово-печальный вид как поддержку.

– Давай так, – сказал Чарли матери. – Сообщи мне, когда наконец будешь готова сказать правду.

– Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты.

– Ох, Ма, – сказал Чарли.

Солнце завершало день без всякой наигранной утренней робости, устроив бурю алых и оранжевых огней. Чарли должен был сделать еще кое-что, но ему хватило ума подождать до вечера, укрывшись в своем подвальном «кабинете» с бутылкой дрянного виски; там он изо всех сил старался не думать о том, что устроил в приюте.

На закате, не совсем трезвый, Чарли медленно катил по шоссе; но потом, ударом ноги остановив мотоцикл, он помедлил, ожидая, пока сгустятся сумерки. Наконец он остался один в бледном голубом свете ущербной луны посреди зарослей бизоньей травы, в четверти мили от ворот Зайенс-Пасчерз.

Этот воздух, напоенный запахом кедров и мескитовых деревьев, что росли вдоль ручья Лавинг-Крик – их семейного притока Рио-Гранде, – был тем самым воздухом, которым Чарли впервые научился дышать. Глубоко вдохнув целительную атмосферу родной планеты, Чарли ощутил себя зорким, проницательным, немного гениальным. Если поначалу он сомневался, не стоит ли повернуть обратно, то теперь знал, что доведет задуманное до конца. Он последовал за исступленной песней козодоев к воротам Зайенс-Пасчерз.

Чарли понимал, как огорчила бы его любая перемена, и теперь с облегчением увидел старые ворота, все ту же кованую решетчатую щеколду с брызгами ржавчины – все в точности так же, как пять с лишним лет назад, когда он в последний раз закрыл эти ворота. И тот же знак-указатель, который установил его прадед, со словами «Зайенс-Пасчерз», написанными извилистым старинным шрифтом, и стрелкой в сторону изрытой ямами дорожки. Ворота были закрыты на новый замок с цепью, так что Чарли оглянулся, на цыпочках прошел по громыхающему железному мостику и перемахнул через забор. Он двинулся вглубь поместья с безмятежностью пилигрима. В зарослях агавы молнией мелькнул чернохвостый олень. Тропинку переползла королевская змея.

Долгая восторженная прогулка по долине. Чарли понимал, что корявый дуб у дороги, покосившийся отцовский сарай, приземистые скалы, на которых они с Оливером когда-то выцарапывали грубые рисунки, существовали задолго до Лавингов и намного переживут их, обретая все новые смыслы. Но Чарли с братом так старательно мифологизировали каждый дюйм этой земли, что даже камень в виде льва или особенно карикатурный клочок опунции казались символическими, значительными. Он пересек по мелководью Лавинг-Крик – теперь лишь пересохший илистый поток, но также и целый потоп воспоминаний – о ловле раков, о рыбалке, об опасных гадюках, о половодьях, когда они радостно проводили дома целые дни, читая книжки и смотря кино. О том, как они с Оливером бездумно, радостно бежали, чтобы вручить Ма только что сорванные пучки чертополоха и табака.

Чарли, конечно, сознавал, что его раннее детство вовсе не было идиллией, хотя сейчас и хотелось его немного подредактировать. В конце концов, родители обычно молчали друг с другом; Па проводил мучительные серые ночи, ослепленный неподражаемым сиянием старых мастеров; Оливер был прыщавым, безнадежно влюбленным подростком; Ма была тревожной и беспокойной, словно только она могла изобрести лекарство от болезни времени и тяги к путешествиям, которая вплеталась в их гены, и навсегда удержать сыновей рядом с собой. Чарли сказал Оливеру правду. В угоду матери Оливер охотно взял на себя роль, ради которой Ма привела его в этот мир: ежедневное беспрекословное послушание в обмен на букеты и аплодисменты для любимчика матери. Но разве Оливер не сделал кое-что и для Чарли? Он дал ему избавление – и не только в историях, которые они сочиняли вместе. Поскольку Оливер стал безропотным объектом маминых забот и наследником всех невоплощенных мечтаний Па, Чарли в их семейном театре смог облачиться в роль по собственному вкусу. Весельчак, клоун, шут. И возможно, именно поэтому Чарли хотел держать под рукой историю Оливера, его стихи. Жизнь Чарли без Оливера казалась слишком печальной, чтобы проводить ее в одиночестве.

В тени обступавших дорогу тополей Чарли решил воссоздать приятное детское воспоминание – преодолеть бегом несколько последних поворотов. Он почти споткнулся на рытвине, громыхнул на втором железном мостике, установленном каким-то предком, чтобы коровы не забредали во двор.

Но потом Чарли остановился, оцепенев при виде невероятной картины. Настолько невероятной, что он два раза повернулся вокруг своей оси в уверенности, что попал не туда. Он был ошарашен почти до тошноты; это походило на дверь из сна – дверь, которая ведет не в комнату, а в совершенно другое время.

Дом его детства исчез. А тот, что стоял на его месте, – был ли он вообще домом? Он больше напоминал картинку из архитектурного журнала, и трудно было вообразить, что здесь могут проводить свои дни живые люди. Безупречные квадраты окон, белая штукатурка стен – нечто среднее между домом и минималистской скульптурой.

– Эй там! – раздался мужской голос.

Теперь Чарли обратил внимание на людей, которых не заметил, пораженный прямыми линиями нового строения. Четыре тени – отец, мать и двое детей, напоминавшие старомодный семейный портрет, – темнели на фоне безусловно новомодного сияния галогенных ламп.

– Это частное владение! – крикнул мужчина. – Вы вторглись на чужую территорию!

– Простите, простите, – забормотал Чарли.

Мужчина сделал несколько шагов вперед, но Чарли словно врос в землю.

– Уходите немедленно, – произнес мужчина над новым, химически-ярким газоном. – Джойс, вызови полицию и принеси мне мой пистолет.

– Нет, я не…

– Советую вам убираться, откуда пришли, – сказал мужчина, и Чарли наконец подскочил и бросился прочь, словно испуганный олень.

В панике, потерянный во времени, Чарли вспомнил об эвакуационном пути, который они с братом когда-то проложили «на случай интервенции». Теперь интервентом был Чарли, но он все равно побежал к той тропе и скользнул в густую траву, которая заполонила прорубленную когда-то просеку. Когда огни невозможного дома исчезли из поля зрения, исцарапанные руки Чарли кровоточили от колючек и острых ветвей хлипких мескитовых деревьев. Он прошел через топь ручья и вскоре выбрался на прогалину – маленький клочок земли, поросший невысокой травой. Там он и перевел дух.

Бабушка Нуну рассказывала, что более века назад, когда Лавинги обосновались в Зайенс-Пасчерз, название «пажить» как нельзя лучше соответствовало этому месту. В течение первых лет существования ранчо, необычно влажных лет, эта земля представляла собой луг, поросший низкой жесткой травой, которую тщательно «подстригало» некогда большое стадо. Даже Чарли помнил времена, когда травы было намного больше и среди ее высоких пучков бродил их последний дикий, ностальгический вол.

Маленькое пастбище, на котором оказался Чарли, стеной окружали мескитовые деревья, ароматные, как рождественские ели, и поэтому поляна напоминала театр на открытом воздухе, где прожектором служил острый полумесяц. Когда дыхание Чарли выровнялось и он услышал гудение насекомых, на сцену вышел мистический герой их ночных выдумок – столь неподвижный, что поначалу Чарли не поверил собственным глазам.

Чарли сделал шаг вперед. Гигантские скобки рогов опустились, и юноша охнул. Даже в лунном свете он различал бело-коричневый узор, бычью кляксу, которую и сейчас смог бы нарисовать по памяти.

– Моисей? – позвал Чарли и двинулся навстречу волу. Когда-то этот зверь позволял Чарли и Оливеру касаться его эльгрековского черепа, слизывал сено и соль с их ладоней своим чутким липким языком.

Однако теперь Моисей отпрянул и, казалось, готов был умчаться в заросли колючих кустов и россыпи камней на склоне холма. Это был бы, понял Чарли, очень печальный побег. Лонгхорн совсем отощал от суровых условий – мяса у него на костях было не больше, чем у среднего мужчины, а ноги с пораженными артритом выпирающими суставами била дрожь.

– Моисей… – произнес Чарли тихо, остановившись от него примерно в пяти шагах – достаточно близко, чтобы ощутить знакомый терпкий запах сена и грязи. И достаточно близко, чтобы видеть огромные маслянистые округлости глаз животного. В глазах Моисея, последнего напоминания об их семейном стаде, и раньше читалось нечто не похожее на коровью тупость. Прикосновение его носа приносило настоящую радость.

Но, так или иначе, Моисей был всего лишь волом, а Зайенс-Пасчерз, с его ручьем и романтическими скалами – лишь двухсотакровым участком сухой земли. А вот их дома больше не было. Чарли понимал, что, скорее всего, новые владельцы оставили Моисея здесь ради местного колорита, который придавала имению фигура лонгхорна; что, учитывая среднюю продолжительность коровьей жизни, Моисей был не волшебным видением, а лишь очень крепким старым зверем. Но даже понимая, что не божественная рука, не провидение вывело беднягу Моисея ему навстречу, Чарли был бессилен перед этим четвероногим символом, последним пережитком старого ранчо.

Стоя на залитой лунным светом лужайке, он вытащил из кармана телефон, нажал на его единственную кнопку, и яркий экран затмил и траву, и звезды, и Моисея. Чарли вызвал номер, на который звонил множество раз, не получая ответа. Однако.


– Чарли.

– Пожалуйста, не клади трубку.

Очень долго было тихо, и Чарли ожидал щелчка, который прекратит разговор.

– Это правда? – спросила Ребекка. – То письмо, что ты мне прислал. Все эти статьи. Он правда…

– Да, правда, – ответил Чарли, словно суровый тон мог сделать эти слова реальностью.

Но если Оливер не в состоянии выдать ни слова, как они могут знать, что в нем осталось? Прошло несколько недель с того фМРТ, а все, что они знали о сознании Оливера, – это та таинственная пульсация на экране, которую Ма видела в июле. Лишь намек на то, что там теплится мысль, и можно только гадать, насколько она глубока и широка. На самом деле нынешний день брата был для Чарли так же непостижим, как и тот вечер десять лет назад.

– Во всяком случае, – добавил Чарли, – так они говорят.

Следующие слова Ребекка произнесла так тихо, что Чарли мог принять их за собственный вздох:

– Как он?

– Как он? – Чарли почувствовал, как из него рвется гнев, но сдержался. Моисей все еще смотрел на него, Моисей, брошенный и оголодавший, все-таки продолжал топтаться на последнем клочке пажити. – Если ты хочешь это знать, то почему я звоню тебе? Почему я вечно выпрашиваю возможность поговорить, если ты так беспокоишься?

– Ну, – сказала Ребекка, – вот сейчас я же с тобой говорю.

– Нет, – ответил Чарли. – Ты просто слушаешь. Поздравляю, Ребекка! В кои-то веки ты взяла трубку.

– Ну вот, я действительно тебя слушаю. И что ты хочешь мне сказать?

Чарли вжал в щеку скругленные углы телефона, но долго не мог найти нужных слов. Внезапно в памяти всплыли строки из тетради Оливера. В стихотворении говорилось о молчании, которое окутало единственный в его жизни любовный опыт.

Бывает ли что-нибудь хуже,

Чем мысль об утраченном времени?

Куда лучше смерти отдаться,

Чем жизнь проводить в ослеплении.





Глядя в сине-черную ночь больных глаз Моисея, Чарли наконец смог высказать Ребекке то, что вынес из этой странной встречи, из лжи Марго, из чудовищной веры его семьи. Из этого замкнутого маленького мирка, созданного Лавингами, где они не могли видеть правду друг о друге.

– Это неправильно, – сказал Чарли. – Это такой эгоизм, Ребекка. Вот что я хочу тебе сказать. Он отчасти еще здесь и все продолжает жить, совсем один. И ни разу ты не пришла к нему. Ни разу не пришла поговорить с нами.

– Чтобы сказать что? – Казалось, тугой узел ее извечного презрения немного ослабляется. – Что, по-твоему, могла я вам сказать?

– Не знаю. Что-то. Мне кажется, что-то должно быть. Мне так кажется.

– Ясно. Это тебе так кажется, – ответила Ребекка.

– Я не хочу сказать, что сам не виноват, – сказал Чарли. – Ведь я его пять лет не видел, ты знала? На пять лет я его оставил гнить в обществе нашей сумасшедшей матери. И знаешь что? Я по-прежнему не могу там находиться. Не могу больше ни дня.

– Мне жаль. Правда жаль.

– Ага. Так почему ты не пытаешься что-то сделать?

– Значит, ты считаешь себя вправе указывать мне, что я должна делать? – Голос Ребекки окреп. – Считаешь, что понял все насчет меня, и знаешь, что мне пришлось пережить?

– Так расскажи мне.

– Да пошел ты…

– Ладно.

Столько лет Чарли мечтал всего лишь об одном разговоре с Ребеккой, но теперь сам нажатием пальца отключил вызов.

Позже, забравшись на «сузуки» и удаляясь от Зайенс-Пасчерз и от Биг-Бенда, Чарли все еще думал о Моисее; он все еще думал об Оливере, который бродил где-то в пустыне, огороженной колючей проволокой прошедших лет, запертый там собственной семьей. Луна утонула за горой Чисос, и ночной мрак с трудом поддавался слабому лучу мотоцикла. Что лежало впереди? Страдания, которые Чарли пока видеть не мог.

Но даже тогда, ощущая в глотке порывы ветра, Чарли обнаружил у себя во рту собственные слова – заклинание, способное воссоздать историю, которая так и не появилась в его компьютере; способное также возродить и его брата. Мечту о том, как Оливер очнется, мысль обо всем, что могло бы случиться, которую Чарли по-прежнему не мог отогнать. Жил однажды мальчик, который провалился в трещину во времени. Даже сейчас, не зная ответов на свои вопросы, Чарли не мог не представить себе, как скрытая, таинственная ипостась его брата по-прежнему ждет Чарли в каком-то незримом месте, чтобы все ему рассказать. Но даже тогда Чарли продолжал блуждать во мраке.





Оливер