Оливер Лавинг

– Не понимаю, – наконец выговорила она.

– Я знаю.

– Так это из-за тебя? Из-за тебя он пришел в тот вечер?

– Да.

– И Эктор…

– Да.

– Зачем ты мне это рассказываешь? Зачем, Джед? Зачем сейчас?

– Я не мог не рассказать. Больше не мог.

– Почти на десять лет опоздал.

– Ты права. Разумеется, ты права.

Ева повернулась к нему спиной, прошла в свою убогую гостиную. Они долго беззвучно стояли там, нарушая тишину лишь дыханием. Когда Джед попытался коснуться ее, она с дрожью отстранилась.

– Пожалуйста, – произнес Джед, и она покачала головой.

Джеду казалось, что его сейчас разорвет на части и его плоть расплющится о стены. Как-то ему удавалось держаться прямо.

– Джед, – наконец сказала Ева.

Она протянула руку, и Джед отпрянул, ожидая пощечины. Но Ева только ухватила его за волосы на затылке, прижала его лоб к своему. Ее дыхание заполняло его рот, его слезы текли по ее лицу.

– Мне очень, очень жаль тебя, – сказала она, крепче хватая его за затылок. – Но слишком поздно теперь все это рассказывать и ожидать прощения. Слишком поздно думать, будто все еще как-то изменится.

Джед мягко отстранился, сжал в ладонях ее руки.

– Много еще осталось того, о чем мы никогда не говорили, – сказал он.

– Например?

– Мы должны остановиться, – сказал Джед. – Должны это прекратить. Ты должна прекратить.

– Что я должна прекратить?

– Ева…

– Иди в задницу. Серьезно, Джед. Иди в задницу. Я не хочу слышать больше ни слова.

– Но ты ведь никогда не слушала меня? Ты слышишь только то, что хочешь слышать.

– Легко тебе говорить.

– Мне никогда не легко говорить.

– Уходи. Просто уходи. Большего ты не заслуживаешь.

– А чего заслуживает Оливер?

– Уходи. – Ева указала на дверь.

– Выслушай меня, – сказал Джед.

– Не могу, – ответила она. – И не буду.

– Выслушай меня, – повторил Джед, и его рука опустилась на угол телевизора.

В течение трех десятилетий Джед изыскивал способы не издавать ни звука. Он всегда осторожно ступал по половицам, кивал за ужином, а затем удалялся в отцовскую тишину в домике переселенцев. Но сейчас он схватил телевизор и швырнул его об стену. Джед теперь был другим, и Ева с разинутым ртом смотрела на человека, в которого он превратился. А может, не превратился. Просто наконец проявился.

– Хорошо, – сказала она. – Я тебя слушаю.

И в шесть утра, сидя в Евиной кухне, они все еще разговаривали, когда раздался телефонный звонок.





Глава тридцать пятая





Мидленд. Ребекка успокаивала себя мыслью о малоэтажных бетонных отелях, которые видела с автострады. Сейчас она поедет обратно, переночует в безликом контейнере «Хилтона», а наутро улетит. Она резко нажала на педаль газа.

Однако, словно желая что-то доказать, прежде чем отпустить ее, навигатор арендованной машины провел Ребекку мимо мексиканского домика, который всегда будет стоять в черном центре всех ее воспоминаний. Его оштукатуренные стены теперь совсем облезли, двор был завален мусором. Все тот же старый «кадиллак» на пеноблоках под ветхим синим чехлом, ржавый трехколесный велосипед. Ребекка сказала себе, что быстро проедет мимо, но ее «фиеста» замедлила ход и остановилась. Во дворе все еще слабо копошились ее воспоминания, бродя между домом и сараем. Знакомая сутуловатость мистера Авалона, его немного вывернутые колени, обезьяньи взмахи рук, череда детей. Сколько их было? Он так и не ответил Эктору на этот вопрос. «Нет», – сказала Ребекка в окно машины. Воспоминание исчезло, оставив после себя поле мертвой травы в глубоких сумерках.

Когда-то Оливер был всего лишь долговязый парень, автор любовных стихов, которого она встречала на уроках литературы; откуда ей было знать, что он станет единственным человеком, который все видел, у которого могут найтись нужные слова? Он все еще являлся к ней в неожиданных местах. В уютном запахе старых книг в Бруклинской библиотеке – напоминании о тысячах страниц, которые он никогда не напишет. В тишине между нотами, которые Ребекка извлекала из гитары. Оливер был в своем брате, который следовал за ней по улицам Бруклина. Его глаза были глазами Чарли. Серые, с коричневым ободком вокруг зрачка. «Это неправильно, – сказал ей Чарли по телефону. – Мы никогда не думали о том, что нужно ему». В одном из двух деревьев перед домом мистера Авалона, – том, у которого в кроне трепетал изорванный бумажный змей.

Ребекка крутанула руль. Неужели она сможет это сделать? Она представила, что может ожидать ее в больнице. Щелкнет выключатель настольной лампы, высветится ее лицо.

Было время, когда Оливер глядел на Ребекку словно на ангела, спустившегося с небес. Какой, думала Ребекка, она покажется ему после стольких лет? Она знала: теперь она превратилась в ангела иного рода, в ангела, несущего смерть.





Оливер

Глава тридцать шестая




«Конец космоса, – сказал однажды отец на заседании клуба юных астрономов, – будет ровно таким же, как его начало: он сожмется обратно в сверкающую точку. Большой хлопок – так это называется – станет новым Большим взрывом, перерождением вселенной». Возможно, отцовские претенциозные теории были скорее метафорами, чем наукой, но в конечном итоге все оказалось ровно так, как описывал отец. После нескольких лет ширившейся тьмы – внезапное сжатие, и безмерная тяжесть прошлого и настоящего соединилась в одну яркую точку. В свет, который разбудил тебя.

Это оказалась прикроватная лампочка на гибкой ножке, и, пока твои глаза мучительно пытались сфокусироваться, ты различил очертания запястья. Но чье это запястье? Оно превратилось в руку, которая потянулась и направила лампочку вверх. Ты моргал и моргал, и постепенно фигура обрела четкость.

«Suddenly, I turned around and she was standing there»[10]: строка из твоей любимой песни твоего последнего подвижного года, из «Shelter from the Storm» Боба Дилана. За несколько месяцев вашего знакомства Ребекка редко бывала убежищем – во всяком случае, бурей она бывала не менее часто. Но в другой жизни, быть может?..

Что ж, вы оба были здесь, действительно в другой жизни. И пусть обернуться ты не мог, но все произошло, как и обещал Боб Дилан. Внезапно она оказалась рядом. Но не было ни серебряных браслетов на запястьях, ни цветов в волосах. Ее знаменитые янтарные кудри были убраны в аккуратный хвост, а одета она была в полузастегнутый худи, под которым виднелась лиловая блузка.

Руки Ребекки прикоснулись к твоему лицу и удерживали его так, чтобы ты не мог отвести взгляда. Тебе очень хотелось отвести взгляд. Хватит, говорил ты себе. Ты знал, что твой мозг наконец сокрушил последние барьеры и воссоздал для тебя Ребекку, но ты обнаружил, что у тебя не хватает мужества смотреть на эту умоляющую галлюцинацию. Девушка, которую ты помнил, была чудесной бескрылой птицей, окаменевшей в радужном изваянии. Но нынешнее видение, глядящее на тебя после стольких лет… Ее полураскрытые губы, ее широко распахнутые глаза, которые выражали нечто среднее между ужасом и отвращением? Слишком невыносимо, слишком похоже. Ох, даже ее ванильный аромат казался мучительно достоверным. Ты хотел, чтобы она исчезла. Однако эта воображаемая Ребекка осталась на месте и откашлялась.

– Оливер, – сказала она.

Поразительно подробный мираж продолжал реять рядом. Даже легкая хрипловатость дыхания, о которой ты не помнил, снова звучала в твоих ушах. Ты обрадовался при мысли, что перед тобой наконец-то предстал твой ангел смерти в своем подлинном, милосердном обличье.

– Уверена, ты удивлен, – сказала Ребекка, и вот тогда ты наконец поверил. Ребекка, живая, настоящая Ребекка.

Но ты не был особенно удивлен. Ты… Какое слово подобрать, когда твои самые упорные мечты воплощаются в осязаемую, дышащую, рыжеватую жизнь? Разумеется, только одно слово. Ребекка. Ты не мог подняться, чтобы исследовать перемены руками, и поэтому ты изо всех сил постарался исследовать их глазами, которые быстро бегали по ее лицу.

– Оливер? – Голос Ребекки звучал словно издалека, как будто в телефоне с плохой связью. Словно пытаясь что-то проверить, она прижала губы к твоему лбу и отстранилась. – Неужели это ты?

В резком контрастном свете лампы Ребекка выглядела так, словно для нее прошло больше десяти лет. В янтарных завитках струились серебристые пряди. Как и у твоей матери, ее лицо превратилось в изборожденную карту множества тяжелых лет. И ее голос, который ты так часто вызывал в памяти, оказался на целую октаву ниже. Она изменилась. Это было в порядке вещей, и ты смирился с этим. Но покорность такого приятия невольно ужаснула тебя.

– Я не могу, не могла. Прости, – сказала Ребекка. – Я должна была прийти к тебе. Много лет назад. Но я просто не могла.

– Все в порядке, – не смог сказать ты.

– Нет, не в порядке, – сказала она.

Больше всего тебя ужаснуло, что даже сейчас в твоем теле пробиралось вверх безумное, ванильно-пьянящее чувство. Даже сейчас, только увидев этого почти чужого человека, ты ощутил давнюю потребность. Ты по-прежнему столько всего хотел ей рассказать.

Ты, конечно, понимал, что для женщины, склонившейся к твоей постели, ты был Мученик, Погребенная Истина, Тайный Стыд – но никогда не был Утраченным Возлюбленным. На самом деле ты был всего лишь мальчиком, которого она однажды поцеловала; многие были до тебя и очень многие после. За десять лет, что ты смотрел снизу вверх на свою мать, ты понял трагедию любви: мы можем любить идеальной любовью только того, кого потеряли; только он, существующий в тесном безъязыком пространстве, способен полностью нас понять. И поэтому, возможно, великая любовь твоей жизни была лишь увлечением, которое непреодолимые расстояния раздули до гипертрофированных размеров, только лишь символом твоего пропавшего будущего. Но когда по утрам ты разговаривал с Ребеккой в кабинете литературы, тебе казалось, будто эта девушка придает твоей речи особенную гибкость; возможно, в этом более искусном, недостижимом языке ты нуждался больше, чем в ней самой. С помощью этого языка, более глубокого, полного странной красоты, ты хотел рассказать обо всем, что случилось и не случилось, о том, как тебе удалось выжить, потому что выбора у тебя не было.

Ребекка стиснула пальцами свое лицо, отняла руки, стиснула вновь. Твой аппарат для пищеварения тихонько булькнул, Ребекка вздрогнула, и, словно случайно пролитые, из нее потекли мокрые и вязкие слова:

– Я знаю, что уже слишком, слишком поздно. Поздно говорить, как я сожалею. Но я очень, очень сожалею. Прости, что я не приходила. Что не сказала никому, что происходит, пока не стало слишком поздно. И что до сих пор не сказала. Много лет. Годы и годы. Оливер. Прости, прости. Я буду это говорить, думаю, всегда буду твердить это, как молитву. Прости. Но что вообще значит это слово?

Хотя в своем воображении ты и превратил Ребекку в Пенелопу, ждавшую тебя в конце твоей больничной одиссеи, однако, даже если бы ты смог сейчас заговорить, ты совершенно не знал бы, что ей сказать. Ребекка часто заморгала, словно у нее помутилось в глазах.

– Хочу показать тебе кое-что.

Она убрала руки от твоего лица и склонилась, чтобы достать из сумки какой-то листок. Разумеется, твои глаза не смогли бы задержаться на тексте, но ты узнал очертания своих строчек, как узнал бы фотографию своей школы. Это были стихи как раз о твоей школе – «Дети приграничья», последнее стихотворение, которое ты написал для Ребекки. Это была вырванная из журнала страница, грозившая вот-вот рассыпаться на части; слова были стерты и смяты, как на старых банкнотах.

– Узнаешь, Оливер? Я все время его перечитываю. Я запомнила все слова, но видеть их на бумаге – это словно ты где-то еще есть. Я читаю эти строчки и чувствую – не знаю даже, Оливер. Чувствую радость. Радость, что знала тебя.

– Я тоже, – не смог сказать ты.

Возможно, твои руки никогда больше не поднимутся навстречу ее рукам. Все, что обещали ваши утра в кабинете литературы, никогда не станет твоим. Но у тебя было лучшее, на что может надеяться человек: просторная мысль, в которой ты был не одинок.

– Господи боже! – Палату заполнил новый голос: знакомый, чуть гнусавый западнотехасский говор администраторши, которая раньше работала в «Пирогах Блисса». – Ребекка Стерлинг!