Оливер Лавинг

Кратко рассказав Лавингам о назначенных тестах, доктор Гинзберг сделала простую и необычную вещь, сразу вызвав у Евы симпатию: склонившись к носилкам, она положила ладонь Оливеру на голову и заговорила без всякой снисходительности:

– Оливер, сейчас мы сделаем тебе небольшой укол. Он нужен, чтобы потом проследить машиной, как работает твой мозг. Через полчаса мы начнем обследование.

Санитары вкатили носилки в небольшую комнату с сияющим медицинским оборудованием и запахом хлора и йода. Комната очень походила на палату Оливера в приюте, только без ностальгических западнотехасских украшений. Ожидая, когда радиоактивные изотопы преодолеют гемато-энцефалический барьер в мозгу Оливера, Лавинги хранили молчание; из коридора доносились шаги врачей.

– Ну, вот мы и здесь, – сказал Чарли.

– Да, вот мы и здесь, – ответила Ева.

Она вытащила маленький портативный динамик, который когда-то давно украла в магазине, подключила его к своему мобильному. Боб Дилан протяжно запел первые песни с альбома Blonde on Blonde.

Опустив взгляд, Ева посмотрела на тонкие дергающиеся губы Оливера, на его пожелтевшие веки, почти прозрачные в солнечном свете, лившемся из окна, на тонкие голубые вены, напоминавшие легкую сетку, которая будто удерживала Оливера в его коже. Она гадала, что думает Оливер о первом за почти десять лет выезде из приюта. Всю дорогу до Эль-Пасо Евины мысли, словно канюки, кружили над фотографией, которую она увидела утром на обложке «Биг-Бенд сентинел». На снимке был изображен импровизированный караул, который бывшие жители Блисса устроили накануне вечером возле муниципальной школы.

Учитывая, что в Биг-Бенде новости распространялись со скоростью света, не следовало удивляться тому, что жуткий рассказ Ребекки – о Реджинальде Авалоне, об Экторе Эспине, обо всех невыразимых вещах – уже стал известен всем, но даже Еву удивило, как быстро все эти семьи и бывшие учителя переранжировали свою шкалу скорбей.

Накануне Донна Грасс и Дойл Диксон оставили Еве голосовые сообщения, приглашая ее прийти вечером к школе; теперь обложка «Сентинела» демонстрировала молебен, который Ева пропустила: прямо у школьных ворот десятка два людей образовывали созвездие своими маленькими свечками. Ева смогла разглядеть в толпе размытые фигуры миссис Шумахер, миссис Хендерсон, миссис Уолкотт и миссис Доусон. Опять все эти люди, думала Ева, глядя на снимок, но она и раньше знала, что посетителей к четвертой койке привлекал вовсе не ее сын – или, во всяком случае, не только ее сын – и не только ради ее сына люди собрались вчера вечером. Прошло почти десять лет, и каждый ноябрь на поминальных службах свечи горели все тусклее, но новые разоблачения, похожие на окончательный ответ, в последний раз привели людей в разрушенный и временно возрожденный город Блисс, чтобы поскорбеть и похоронить десятилетие скорби.

Ева уже давно разработала умственный механизм, который преобразовывал горе в более практичную ярость; но в это утро, рассматривая печальное собрание на фото, она не смогла вызвать в себе надлежащий гнев на Реджинальда Авалона. Глядя в этот коридор зеркал, она испытывала лишь головокружительное, отчаянное замешательство.

– Мы порылись немного в его прошлом, поговорили с несколькими бывшими учениками, – сказал Еве по телефону Мануэль Пас. – Честно скажу, когда я заговаривал про него с этими ребятами, они начинали сходить с ума прямо у меня на глазах. Рыдали, чуть не в обморок падали. Ужасно. Ужасно думать, как он пользовался детьми все эти годы, а никто ничего не замечал. Мы должны были заметить. И я был так же слеп, как и все, считал этого Реджинальда Авалона чуть не святым, и я правда не знаю, смогу ли когда-нибудь себя за это простить.

– Нет, – был Евин странный ответ, словно она обращалась к тем ребятам. – Это мне жаль. Жаль, что я так и не рассказала.

Эктор. Как и все в городе, Ева раньше считала этого парня человеческим мусором, словно его собственная история просто отсутствовала. Но что бы Эктор ни сделал, у него все же была своя, очень мрачная история. Несчастный, бесправный мальчик с нищим отцом и депортированной матерью, страстно желающий добиться внимания приятного, среднеобеспеченного учителя, который проявил к нему некоторый интерес. Доверившийся единственному человеку, который мог вытащить его из ада, но вместо этого сделал прямо противоположное. Однако существовала еще одна непостижимая связь: между страданиями Эктора и тем, что он совершил, – и разве можно это назвать иначе как злом? Что иное, кроме зла (высокопарное слово, в которое Ева не верила во времена до), может вызвать у мальчика желание сжечь свой мир дотла?

Конечно, на обложке «Сентинела» было не все население Блисса, а лишь несколько представителей его «белой» половины. Десятилетняя мечта Мануэля Паса об объяснении, которое исцелило бы город, сбылась слишком поздно. Смерть Эктора только усугубила несправедливость его жизни; и теперь, когда жители Блисса узнали правду о Реджинальде Авалоне и Экторе Эспине, когда закончились десять лет ксенофобских фантазий, уже почти не осталось латиноамериканцев, которым можно было бы принести извинения. «Закрыть гештальт» – это просто мольба о завершении, которое никогда не наступит, просто умное название еще одной пустой веры.

Пусть люди превратили Оливера в миф, в мученика, в символ всего, что жители Блисса не могли понять, в горькое напоминание о безумии, которое охватило мир, но Ева знала правду, всегда знала. Фантазия о том, как Оливер очнется и даст своему городу ответы, в которых все так нуждались, была просто фантазией. В действительности не существовало объяснения, почему Оливер, почему Эктор Эспина, почему все случилось именно тогда, а не в другое время. Чистая случайность превратила тихую жизнь их семьи в жутко-уникальную историю, произвольность и хаос сделали из Лавингов непостижимый символ, заставили ее младшего сына высвобождаться из истории, которая в умах людей будет навсегда связана с ним. Нет никакого «почему», Ева всегда это знала. Так как же получалось, что даже сейчас она не могла заставить себя поверить в это? Еве невольно припомнился тот давний вечер под метеорным потоком Персеид. Лежа вместе с родными в мягкой пыли Зайенс-Пасчерз, она смотрела в ясное вечернее небо, и вспышки звезд были неотличимы от вспышек на рецепторах ее сетчатки. Ева пришла в экстаз от этой мысли – как мало ее глаза смогут когда-либо постичь.



В небольшой комнатке Мемориальной больницы Эль-Пасо Ева нащупала дряблый покров, который теперь облекал твердые плечи мужа. Сейчас ей хотелось бы, чтобы комнатка наполнилась народом. Чтобы кислорода не хватало, чтобы плотный телесный жар путал мысли. Но эта комната была бесчеловечной и безликой, как самая страшная бессонница, холодной и тесной, как окончательные вопросы, прятавшиеся у них внутри. Еще несколько минут. Здесь, среди хрома, пластика и стерильных поверхностей, иллюзиям было негде разогнаться.

– Оливер, – сказал Джед. Сгорбившись, он низко склонился к Оливеру, но все-таки ему приходилось прилагать усилия, чтобы издать слышимый звук. Уже несколько часов он страдал без спиртного, и сейчас его била крупная дрожь. – Выслушай меня.

Ева смотрела, как бегают глаза Оливера, словно быстро читают строчки невидимой книги. Джед отстранился и встретился взглядом с Чарли. Отец кивнул неспешным, долгим кивком, словно соглашаясь с чем-то, что сказал ему сын. И снова наклонился к уху Оливера.

– Тебе нужно сказать правду. Хорошо? Когда ты там окажешься, обещай мне, что скажешь то, что думаешь. Что бы это ни было. Обещаешь?

Когда Еве удалось поднять голову, она увидела, что ее рука опустилась на левый большой палец Оливера и крепко его сжимает.

В конце концов Ева узнала, что не зря мучилась из-за того прерванного разговора, который Оливер пытался завести с ней всего за несколько дней до, и призналась в этом полицейскому, когда наконец решилась ему перезвонить. «Если бы только я выслушала его тогда?» – сказала она в трубку, но не дала на свой вопрос ответа. Ева понимала: этот вопрос всегда останется непомерной тяжестью, которую ей придется научиться носить, но сейчас она хотя бы может сделать то, что не сумела сделать десятилетие назад. Она может послушать.

– Оливер, – сказала Ева. – Папа прав. Мы только хотим, чтобы ты отвечал честно. Я знаю, ты можешь нас слышать. Знаю и хочу, чтобы ты ответил, ради себя. Не ради меня, не ради Чарли или Па, а ради себя. Я хочу сказать тебе, что мы поймем. Поймем, если ты готов. Если ты хочешь сказать нам это, мы найдем в себе силы выстоять. Если ты готов уйти, ты нам скажешь, да? Пожалуйста, скажи нам, если ты хочешь этого.

Возвратились санитары. Лавинги прошли за носилками к вертушке двери с надписью «РЕНТГЕН И ТОМОГРАФИЯ». Спустя полчаса они стояли по одну сторону стеклянной перегородки; по другую сторону в бежевом аппарате находился Оливер. Перед ними сидели доктор Гинзберг и два оператора, которые работали перед монитором.

Ева подумала, что это напоминает запуск космического корабля из любимых ее сыном старых фильмов. Застучали клавиши, повернулись рычаги, и мозг Оливера в трех ракурсах засиял на мониторах. Оливер стал суммой данных, выраженных на трех осях координат.

– Ма… – Чарли прижал руку ко рту. – Не могу…

– Ничего страшного, – сказала она, стиснув пальцы Чарли одной рукой и беря руку Джеда другой.

– Начинаем, Оливер, – сказала в микрофон доктор Гинзберг. – Я знаю, что ты это уже слышал, но сейчас пора попробовать на деле. Для начала мы должны установить знак для «да». И вот что тебе надо делать. Когда ты хочешь сказать «да», представь, будто ты бежишь. Представь, что твои ступни отрываются от земли, ноги быстро переступают. Можешь так сделать? Представить, что бежишь?

Мысли Евы теперь тоже бежали. Она поднялась в воздух, перепрыгивая через барьер. Она зажмурилась и всего на секунду зависла в высшей точке прыжка. Последнюю секунду, когда важнейшие вопросы оставались только вопросами.

Что бы ни думали о ней родные, Ева не считала себя особенно суеверной женщиной. Приметы, символы, насыщенный метафорами мир – так скорее смотрели на жизнь ее сыновья и муж. Но, возможно, так всегда происходит, если ты растешь на ограниченном участке земли, каждый дюйм которой ты превращаешь в фетиш, выискивая в своем мирке едва заметные приметы лучших миров. Делаешь из мучимого газами старого вола пророка, возводишь первобытные памятники из камней, гоняешься за веснушчатой девушкой, словно она перенесет тебя в рай. Но после нескольких замкнутых лет в «Звезде пустыни» и приюте Крокетта, после десятилетнего разговора с безмолвным сыном Ева стала лучше понимать мужа и сыновей; стала понимать, как ограниченность и молчание заставляют верить. Как можно читать свою жизнь, словно невидимый текст. Как можно бесконечно склонять ухо к звуку немого голоса. Как этот голос, когда ты начнешь его слышать, будет бесконечно говорить с тобой особыми таинственными путями. Например, в этот момент между первым вопросом доктора Гинзберг и первым ответом ее сына – всего одно повисшее мгновение – Ева почувствовала, что Оливер уже дал ей все ответы.





Оливер

Глава сорок первая




Если бы пришлось выбирать, то среди множества мучительных видений на четвертой койке самым мучительным оказалось бы воспоминание о беге. Твои последние минуты были ужасны, но ты часто утешался мыслью, что в последний раз, когда ты мог пользоваться ногами, ты использовал их по максимуму, промчавшись по затхлым коридорам муниципальной школы. О, тебя никогда нельзя было назвать спортивным. В конце своей подвижной жизни ты тяжело дышал, пульс стучал у тебя в ушах. И все же больше всего тебя терзало мгновение, когда твои силы были на пределе. Стремительность была как наркотик, сваренный твоим телом, как гормональное беспамятство. Когда ты бежал, ты утратил способность думать, во всяком случае на несколько секунд. Ты был просто бездумное движение. Смазанное пятно выцветших шкафчиков и древних школьных трофеев в стеклянных витринах. Пусть твоя школа была унылым местом, но то были прекрасные картины твоей подвижной жизни, которые теперь остались позади.

Каково это было – вспоминать о той скорости, когда твое тело навеки застыло в неподвижности? Это чувство не сильно отличалось от мыслей о Ребекке Стерлинг. Та восхитительная энергия иссохла, оставив лишь кожуру, но кожура, как это ни жестоко, оставалась под твоим одеялом, никогда не позволяя тебе забыть.


И все же порой, в полудреме, когда тиканье часов на стене сливалось в единый безвременный стон, тебе по-прежнему иногда казалось, будто ты еще не растратил всю инерцию того последнего рывка. Как иногда ты слышал голос Ребекки, доносящийся оттуда, где ты ее оставил, так же ты чувствовал, что воспоминания о твоей скорости достаточно, чтобы швырнуть тебя в то последнее мгновение. Ты все еще испытывал невозможное чувство, будто ты наконец сможешь прорваться к цели, как-то успеешь всех спасти, сможешь даже спасти самого себя.



В аппарате фМРТ Мемориальной больницы Эль-Пасо ты дрожал под гул крутящихся магнитов. Уже знакомая труба аппарата теперь казалась почти уютной. Это было переходное пространство, как зал ожидания, сумерки, твоя пещера у ручья, смычка между вселенными. Место вне реальности, где реальность начинала терять значение.

– Постарайся отогнать все посторонние мысли, думай только о беге, – сказала доктор Гинзберг.

Твои ноги не двигались уже много лет, но ты снова направил их в свое последнее воспоминание: пробежка по тусклым школьным коридорам. Да.

– Оливер! Замечательно, – сказала доктор Гинзберг. – Просто чудесно! Так, хорошо. Давай теперь попробуем сказать «нет»? Чтобы сказать «нет», пожалуйста, спой себе песню. Твоя мама говорила, что ты любишь Боба Дилана. Я тоже. Не мог бы ты спеть про себя какую-нибудь песню Боба Дилана?

Но как бы тебе ни хотелось погрузиться в любимые тексты, ты не стал петь. В тебе все еще отзывалось мощное воспоминание о беге.

– Оливер? Попробуй спеть, пожалуйста. – Ты не слушался, и тогда доктор Гинзберг сама начала напевать: – The answer, my friend, is blowing in the wind…[11]

Перекрывая голос доктора Гинзберг, магниты рокотали собственный напев. Твои конвульсивные глаза превращали полукруглый свод в бежевое пятно. Пришлось очень сосредоточиться, чтобы не подпеть доктору, но ты продолжал удерживать внимание на своих призрачных ногах, все подгоняя и подгоняя их.

– Оливер?

Как и брата с отцом, тебя всегда завораживало то, что нельзя увидеть: погребенные миры и жуткое дальнодействие, таинственные эффекты темной энергии и головоломная математика космических струн. Приметы скрытых сил за силами, которые мы можем видеть. И оказалось ли просто совпадением, что такой мальчик был избран, чтобы перекинуть мост через невидимую пропасть между мирами? Возможно, и так. Возможно, это было просто совпадение. И все же ты говорил себе, что найдешь смысл в случившемся, что расскажешь потрясающую историю спасения, когда наконец сможешь говорить. Межпространственный эпос, который превзойдет даже твои самые любимые книги: о злоключениях Эпсли Черри-Гаррарда в Антарктике, об аварийной посадке Сент-Экзюпери в Ливийской пустыне. Но теперь ты видел, что никакая история, если рассказывать ее достаточно долго, не была историей спасения. Спасение – не история, которую можно рассказать. Спасение – это сам рассказ, и в этом и заключалось бремя и счастье жизни.

– Оливер… – Голос доктора Гинзберг в микрофонах теперь звучал глуше. – Пожалуйста. Просто постарайся спеть про себя. Может быть, другую песню? Twinkle, twinkle, little star…[12]

Ты знал, что твои ноги не шевелились девять лет и 314 дней и что ты никогда не сможешь шевельнуть ими вновь. Ты знал, что никогда не расскажешь свою историю; и также знал, что Ребекка никогда не любила тебя так, как ты любил ее; как знал, что ты никогда не мог быть таким, как требовала от тебя материнская любовь; и также ты понимал, что все твои воспоминания, возможно, не какая-то потерянная вселенная, а просто дни, которые прошли и никогда не вернутся. Но ты не позволял этим мыслям сбить тебя с толку. Ты следовал примеру своих родных. Твоей матери и ее беседам с воображаемым голосом. Твоему брату, который читал тебе историю, написанную за тебя. Твоему отцу, параллельным измерениям его лучших надежд. Твоему городу и его мольбе об ответе. Тебя вела эта вера, отказ видеть бессмысленность происходящего, мысль, что, возможно, твоя история все-таки была не просто длинной чередой несчастных дней, что в ней, вопреки логике, все же был какой-то смысл. В конце концов, разве не эти десять лет наконец привели твоих родных к истине, а тебя привели в этот день, когда ты мог дать им свободу? Доктор Гинзберг все еще пыталась уговорить тебя спеть «нет», но ты снова представил, что ты в муниципальной школе и партия басов пробивается сквозь стены. Ребекка и остальные музыканты все еще были в театральном кабинете и застегивали свои костюмы. И в этот раз, когда появится Эктор Эспина, ты побежишь так быстро, что опередишь его. Да.

Через некоторое время голос доктора Гинзберг в микрофоне сменился голосом Ма:

– Оливер? Пожалуйста. Только подай нам знак. Только скажи нам, чего ты хочешь?

Но Ма уже задавала этот вопрос в смотровой. Тот самый вопрос, над которым она думала каждый день в течение нескольких лет. И, хоть она никогда себе в этом не признавалась, она была рада, что ты не можешь ответить на этот вопрос прямо. Ты готов?

А ты все бежал, все быстрее и быстрее.

Послушай. Кто-то будет говорить, что в тот день в Эль-Пасо ты не сказал «да», что твои родные наблюдали на мониторе лишь какой-то таинственный сбой нейронов. Ведь за тем первым фМРТ последовали и другие неудавшиеся тесты. Когда твоих родных проводили в коридор, тебе пробовали показывать узоры и проигрывать мелодии, с тобой разговаривали, осторожно мяли твое тело, делали новые снимки мозга.

– Единственный несомненный ответ за весь день, – сообщила вечером твоим родным доктор Гинзберг, – обнаружен в моторной коре. Но мы выявили патологические нарушения и поврежденные зоны. Передние доли – средоточие высшей мыслительной деятельности, вызывают больше всего беспокойства. Утрачено двадцать процентов массы, активности почти нет. Поразительно, что мозг в целом так хорошо сохранился. Но, к моему огромному сожалению, я должна сказать вам, что того Оливера, которого вы знали, с нами больше нет. Я очень, очень сожалею, что у вас были такие надежды.

Но что бы ни говорила доктор Гинзберг, твои родные все равно знали, что они видели там, по другую сторону стеклянной перегородки. «Да», – сказал ты, и впервые в жизни даже твоя мать усмирила свою безумную надежду и услышала тебя. Да: так ты просил родных отпустить тебя, а еще сделать твой уход как можно менее болезненным. Состояние минимального сознания – ты завоевал этот ярлык, пробежав воображаемый марафон, и теперь оставалось только оформить документы.

Некоторые скажут, что твои ответы доктору Гинзберг не имели никакого отношения к твоим настоящим желаниям. Что с самого вечера пятнадцатого ноября ты не понимал и не произнес про себя ни единого слова. Что вся твоя история – лишь плод воображения, а то и хуже. Выдумка, обман, вторжение, надругательство, гадание по скупым данным, идеомоторный эффект, растянутый на сотни страниц. Что твой брат, который наконец-то писал свою книгу и рассказывал историю твоей семьи так, как мог бы рассказать ты из своего вневременного пространства, не имел на это права. Что голос, который он все еще слышал, это вовсе не твой голос. Многие даже сейчас не поверят в эти слова. Но все-таки теперь, после всех этих лет скольжения по бесконечным мирам прекрасных воспоминаний, ты знал: невозможно навязать веру с помощью одних лишь доказательств. Мы сами должны решать, во что верить.

– Ладно, – сказала мать в микрофон тем утром в Эль-Пасо. – Ладно.

Но ты продолжал бежать, подпрыгивая над землей, которая разверзалась под твоими ногами.

«Все в космосе, – говорил когда-то отец, – начинается так же, как и заканчивается: яркой пылающей точкой». И в этот момент, когда ты оттолкнулся от неверной поверхности земли, энергия, которую доктор Гинзберг видела на своих аппаратах, взорвалась в тебе ослепительной вспышкой. Яркий свет оторвал подкладку от твоей одежды, плоть от кожи, разбросал все твои пуговицы. Взрыв был таким мощным, что в этот раз твои пуговицы полетели в другую сторону. Ты много лет бросал их назад, и вот теперь твои драгоценные кружочки ринулись вперед. Они просвистели в воздухе, словно противостояние пулям, которые выпустил Эктор Эспина, – снаряды, которые не заканчивают истории, а начинают их. Твои пуговицы рвались вперед, в другую вселенную, где ты будешь нигде и в то же время везде. И ты уже гнался за ними, устремляясь в будущее.





Дети приграничья


Тихие дети

сегодняшний урок

посвящен истории Техаса

которая творилась

ружьями, коровами и нефтью

но также и истории Техаса

которой не было

потому что ты не сказала

что же с нами не так

только одно