Оливия Киттеридж

Когда шли домой, Оливия чувствовала прилив энергии — несомненно, после съеденного мороженого. А еще потому, что Кристофер шел рядом с ней: Энн шагала впереди, толкая перед собой коляску; дети, слава богу, вели себя тихо. Ортопедическая практика Кристофера шла хорошо.

— Жители Нью-Йорка очень серьезно относятся к своим ногам, — сказал он. — Часто принимаю до двадцати человек в день.

— Господи, Крис, это же так много!

— Мне приходится очень много счетов оплачивать, — объяснил он. — А скоро их станет еще больше.

— Могу догадаться. Ну что ж. Твой отец мог бы тобой гордиться.

Темнело. Сквозь освещенные окна, мимо которых они проходили, Оливия видела людей, читающих книги или смотрящих телевизор. А один человек, как ей показалось, щекотал своего маленького сынишку. В Оливии разрасталось чувство благожелательности, она желала всего самого лучшего всем этим людям, и фактически, когда они вернулись домой и желали друг другу доброй ночи, она готова была расцеловать их всех — своего сына, Энн и даже детей, если понадобится. Но ее одолело смущение, а Крис и Энн сказали только: «Спокойной ночи, мама».

И Оливия пошла вниз, в этот белый подвал. Зайдя в крохотный чуланчик — туалет, она зажгла свет и, взглянув в зеркало, обнаружила на своей голубой хлопчатобумажной блузке липкую, длинную и выпуклую коричневую полосу от сиропа, которым был полит ее пломбир. Ею вдруг овладело ощущение, что случилась пусть небольшая, но беда. Они ведь видели это. И ничего ей не сказали. Она превратилась в старуху вроде тети Оры, когда — много лет тому назад — они с Генри приглашали старую тетушку покататься и в какой-нибудь вечер заходили в кафе-мороженое; Оливия замечала, как тетя Ора проливает растаявшее мороженое себе на грудь, и чувствовала отвращение при виде этого. По правде говоря, Оливия была рада, что после смерти тети Оры больше не было необходимости наблюдать это жалкое зрелище.

А теперь она сама стала Орой. Но ведь она — не тетя Ора, и ее сыну следовало сказать ей в тот же момент, как это случилось, как и сама она сказала бы ему, если бы он пролил что-нибудь себе на рубашку. Они что же, считают ее еще одним ребенком, которого возят в колясочке? Она сняла блузку, пустила горячую воду в малюсенькую раковину, потом решила, что не станет застирывать блузку. Спрятала ее в пластиковый пакет и сунула в чемодан.



Утро выдалось жаркое. Оливия сидела во дворике на пляжном стуле. Она оделась еще до восхода солнца и поднялась по лестнице очень осторожно, не смея включить свет. В подвале ее колготки за что-то зацепились, и она чувствовала, как по ним побежала целая серия новых дорожек. Закинув ногу на ногу, она покачивала ступней, а когда рассвело, обнаружила, что дорожки спущенных петель поднялись выше ее располневших щиколоток. Сначала появилась Энн — Оливия увидела ее в окно кухни. Энн держала на бедре малышку. Кристофер подошел следом за ними и, проходя мимо, легонько коснулся плеча жены. Оливия услышала, как Энн сказала: «Твоя мама выведет Догфейса в парк, а я соберу Теодора в группу. Только сегодня я дам ему поспать подольше». — «Чудесно, когда он спит лишние несколько минут, правда?» — Крис повернулся к Энн и пятерней взъерошил ей волосы.

Оливия не собиралась выводить Догфейса в парк. Она подождала, пока Крис и Энн оказались настолько близко к окну, чтобы ее услышать, и сообщила:

— Пора мне уезжать.

Крис резко нагнул голову:

— Я и не знал, что ты в саду. Что ты сказала?

— Я сказала, — громко ответила Оливия, — что пора этой чертовой старухе уезжать.

— «Хвала Иисусу!» — раздалось сверху, с балкона.

— Что вы имеете в виду? — спросила Энн, вытянув к окну шею; в этот момент малышка ногой опрокинула картонку молока.

— Черт! — выругался Кристофер.

— Он сказал: «Черт!» — крикнула Оливия наверх и поспешно кивнула, когда попугай прохрипел:

— «Господь всемогущ!»

— Твоя правда, — сказала Оливия. — Он и правда всемогущ.

Кристофер вышел во двор, тщательно прикрыв за собой сетчатую дверь.

— Мама, перестань. Что происходит?

— Мне пора домой. Я завонялась, как рыба.

Кристофер медленно покачал головой:

— Я так и знал, что это случится. Я так и знал — что-нибудь да вызовет взрыв.

— О чем ты говоришь? — возмутилась Оливия. — Я же просто сказала, что мне пора домой.

— Тогда зайди в дом.

— Мне думается, я не нуждаюсь в том, чтобы мой сын указывал мне, что делать.

Однако когда Кристофер вернулся в кухню и что-то тихо сказал Энн, Оливия поднялась и подошла к ним. Она опустилась в деревянное кресло у стола: ночью она почти не спала и чувствовала себя не вполне устойчиво.

— Что-нибудь случилось, мама? — спросила Энн. — Вы ведь пока еще не собирались уезжать?

Провалиться ей на этом месте, если она скажет им о том, как они допустили, чтобы она сидела в том кафе, капая мороженым себе на грудь: они к своим детям лучше относятся, вытирая всякую пачкотню с их одежек. А ей они дали сидеть там с залитой сиропом грудью.

— Я же говорила Кристоферу, когда он впервые пригласил меня к вам, что я пробуду три дня. После этого я заваниваюсь, как рыба.

Энн с Крисом переглянулись.

— Ты говорила, что останешься на неделю, — осторожно возразил Крис.

— Правильно. Потому что вам нужна была помощь. Но тебе даже не хватило совести честно об этом сказать. — В ней бушевала ярость, разгоравшаяся все сильнее из-за существовавшей меж ними конспирации, из-за того, как Крис взъерошил волосы Энн, из-за взгляда, каким они обменивались. — Господи, я не выношу лгунов. Тебя никто не учил лгать, Кристофер Киттеридж, не так тебя воспитывали.

С бедра Энн на Оливию во все глаза смотрела малышка.


— Я пригласил тебя к нам в гости, — медленно заговорил Кристофер, — потому что хотел тебя повидать, а Энн хотела с тобой познакомиться. Мы оба надеялись, что просто хорошо проведем время вместе. Я надеялся, что все изменилось. Что такого больше не случится. Но, мам, я не собираюсь брать на себя ответственность за крайне капризную изменчивость твоих настроений. Если произошло что-то, что тебя расстроило, тебе надо сказать мне об этом. Тогда мы сможем поговорить.

— Ты с нами никогда не говорил за всю твою жизнь, черт побери! Зачем же ты сейчас начинаешь?

Она вдруг осознала — это же психотерапевт. Конечно же! Этот идиот Артур. Ей надо быть поосторожнее — это все будет рассказано в психотерапевтической группе. «Крайне капризная изменчивость твоих настроений». Это не Кристофер, не его голос. Боже милостивый, они обсуждали ее, разбирали по кусочкам! Эта мысль заставила Оливию содрогнуться всем телом.

— И что это такое ты говоришь? — спросила она. — Капризная изменчивость моих настроений? Какого черта все это значит?

Энн губкой промокала пролитое на стойку молоко, по-прежнему держа малышку. Кристофер спокойно встал перед матерью.

— Ты вроде бы ведешь себя как параноик, мам, — сказал он. — Всегда так было. Во всяком случае, часто. И мне не приходилось видеть, чтобы ты когда-нибудь признала, что в этом есть и твоя вина. В какую-то минуту у тебя одно настроение, а в следующую — ты уже в ярости. Это утомляет тех, кто тебя окружает, это их просто изнашивает.

У Оливии под столом чертовски тряслась нога. Очень тихо она ответила:

— Нечего мне здесь сидеть и слушать, как меня называют шизофреничкой. Мне такого за всю мою жизнь еще не приходилось слышать. Сын смотрит матери прямо в лицо и обзывает ее шизофреничкой. Клянусь Богом, я не любила свою мать, но я никогда…

— Оливия, — вмешалась Энн. — Прошу, прошу вас, успокойтесь. Никто вас никак не обзывает. Крис просто пытался сказать вам, что ваши настроения иногда меняются вроде как очень быстро и это было тяжело. Для него, когда он подрастал, понимаете? Никогда не зная, чего ждать.

— Что ты, ради всего святого, можешь знать об этом? Ты что, была там? — В голове у Оливии кружились смерчи. И что-то случилось со зрением — оно казалось каким-то неправильным. — Я полагаю, вы оба теперь защитили диссертации по семейной психологии.

— Оливия, — сказала Энн.

— Нет, пусть едет. Поезжай, мам. Это замечательно. Я вызову тебе службу такси, тебя довезут прямо до аэропорта.

— Ты что же, собираешься отправить меня туда одну? Ради всего святого!

— Через час я должен идти на работу, а Энн нужно позаботиться о детях. Мы не сможем отвезти тебя в аэропорт. Но аэропортовская служба такси работает прекрасно. Энн, почему бы тебе им сразу не позвонить? Мам, тебе самой придется подойти к билетной стойке и поменять билет, но это — без проблем.

Поразительно: ее сын принялся собирать грязные тарелки со стойки и загружать посудомойку.

— Ты что же, вышвыриваешь меня из дому вот так запросто? — спросила Оливия с яростно колотящимся сердцем.

— Ну вот видишь? Вот тебе и пример, — спокойно ответил Крис. Загружая посудомойку, совершенно спокойно. — Сама говоришь, что хочешь уехать, а потом обвиняешь меня, что я тебя вышвыриваю. Ты, кажется, просто не замечаешь, что твои действия вызывают реакцию.

Оливия поднялась, держась за край стола, и поплелась вниз, в подвал, где ее ждал уже собранный чемодан. Вещи она сложила еще ночью. Задыхаясь, она притащила чемодан наверх.

— Машина будет через двадцать минут, — сообщила Энн Кристоферу, а он кивнул, продолжая загружать посудомойку.

— Я не могу этому поверить, — сказала Оливия.

— Это меня не удивляет. — Кристофер взялся отмывать кастрюлю. — Я и сам никогда не мог этому поверить. Просто я больше не хочу с этим мириться.

— Ты уже много лет не хочешь со мной мириться! — выкрикнула Оливия. — Ты уже много лет плохо ко мне относишься!

— Нет, — спокойно возразил ее сын. — Я думаю, если ты поразмыслишь над этим, ты поймешь, что все совсем не так. У тебя просто дурной характер. Во всяком случае, я предполагаю, что это — характер, на самом деле я не знаю, что это такое. Но ты можешь заставить человека чувствовать себя ужасно. И папа из-за тебя чувствовал себя ужасно.

— Крис! — произнесла Энн, как бы о чем-то предупреждая.

— Я больше не хочу, чтобы мною управлял мой страх перед тобой, мама.

Страх перед ней? Как мог кто бы то ни было ее бояться? Это она боится! Сын не переставал чистить кастрюли и сковородки, протирать стойку и все это время совершенно спокойно ей отвечал. Что бы она ни сказала, он отвечал спокойно. Спокойно, как мусульмане, продававшие ему газеты, перед тем как отправить его на ту станцию метро, которая должна взлететь на воздух. (Разве это — не паранойя? Не она, а ее сын — вот кто параноик!)

Оливия услышала, как Теодор позвал сверху: «Мамочка, иди сюда! Мамочка!»

Оливия заплакала.

Все вокруг поплыло, не только ее глаза. Она произносила что-то все более и более яростно, и Кристофер отвечал ей спокойно, не переставая спокойно мыть кухонную утварь. Оливия все плакала. Кристофер говорил что-то о Джиме О'Кейси. Что-то о том, что Джим был пьяницей, поэтому и врезался в дерево.

— А ты кричала папе, что вроде бы смерть Джима — это его вина. Как ты могла говорить такое, а, мам? Не знаю, что мне было тяжелее всего переносить: когда ты налетала на отца и брала мою сторону или когда налетала на меня. — Кристофер наклонил голову, словно и правда обдумывая это сейчас.

— О чем ты говоришь, Кристофер? — вскричала Оливия. — Ты, со своей новой женой! Она до того милая, что меня просто тошнит! Ну что ж, надеюсь, тебя ждет чертовски счастливая жизнь, раз вы ее так здорово распланировали.

Взад и вперед, взад и вперед, Оливия — плача, Кристофер — спокойно. Пока он не сказал:

— Ладно. Бери свои вещи. Машина пришла.



Очередь к входу в накопитель — очередь к «безопасности» — была такая длинная, что заворачивала за угол. Чернокожая женщина в красном форменном жилете повторяла одним и тем же заунывным тоном: «Пожалуйста, проходите за угол, держитесь ближе к стене. Проходите за угол, держитесь ближе к стене».

Оливия дважды к ней подходила.

— Куда мне идти? — спросила она, протянув ей свой билет.

— В эту очередь, прямо здесь, — ответила женщина, указывая поднятой рукой на длиннющую очередь. Она выпрямила себе волосы, и они выглядели как плохо сидящая купальная шапочка, из-под заднего края которой выбиваются отдельные волоски.