Ореховый Будда

– Это сталь особенная, плетеная да каленая, с дымчатым узором. Такую только в Японии делать умеют. Не тупится, не ломается…

Приговаривая, он вырезал четыре усеченные плашки: сверху они были длиной со ступню, книзу поуже. Ката с любопытством наблюдала: зачем это?

В чудо-мешке у Симпея нашлись гвоздики и кожаные ремешки. Он приделал их к деревяшкам.

– Подними ногу.

Крепко-накрепко привязал ей плашки к лаптям – получились вроде как подставки. Две другие прикрутил себе к сапогам.

Встал, попрыгал, проверяя крепость.

– Пора научить тебя хаяаруки, быстрому ходу, а то мы с тобой будем до Петербурга всё лето тащиться. Подставки эти называются хидзумэ, «копыта». От них нога делается длиннее, а главное легчает шаг. Обычно ведь люди как ступают? Переваливают с пятки на носок, а тут идешь в единое касание, как косуля: цок, цок, цок.

Он вдруг очень легко и быстро двинулся по дороге большущими, прыгучими шагами. Ката завизжала от восторга.

– Видишь? Получается вдвое быстрее, а устаешь вдвое меньше.

– Я тоже так хочу!

Она вскочила, сделала шаг, другой, третий, но попробовала бежать – упала.

– Не торопись, это требует навыка. Сегодня мы никуда не пойдем. Удалимся от дороги к опушке и поучимся. Все одно средь бела дня на хидзумэ не походишь – люди увидят. Днем будем с тобой идти обычно, медленно, а в темноте можно и побыстрее. Я тебя после, когда привыкнешь к хаяаруки, еще обучу искусству хаябасири, быстрого бега на ходулях. Это труднее.



И до самого вечера Ката училась копытному ходу. Набила синяки, падаючи, натрудила до нытья щиколотки, но дедушка велел на пустяки внимания не обращать – она и не стала.

Зато ночью припустили по пустой, подзвездной дороге, будто ласточки по небу. Ката аж покрикивала от радости. Часа за два отмахали, сколько обычный странник прошел бы за целый день, и около полуночи догнали тех самых теток, с которыми Ката пособачилась утром.

Паломницы пристроились ночевать у обочины. Легли, укутались мешковиной, но одной, видно, не спалось. Вскинулась, села – увидела в лунном свете две быстрые, длинные, стремительные тени.

– Святый Боже, помилуй мя! – вскинулся тонкий крик.

– Домой иди, дура, к детям! – басом прогудела Ката и закатилась сатанинским хохотом.

Хорошо!





* * *


Так дальше и шли. Днем попросту, в темноте – на копытах. Ели раз в день, скудно, но Кате вроде хватало. Живот сжался, привык. И спать было уже не холодно. Проснешься ночью, промерзнув, пошепчешь: я т-травинка, я т-травинка, и снова проваливаешься в отрадный сон, про луга и травы.

Дорога шла все лесом. На закат, до Двины, потом вдоль реки на юг, до брода. Пересекли воду, не раздеваясь, и Кате мокрота показалась нипочем, только взбодрила, хоть день выдался холодный. После, на ходу, быстро разогрелась.

Так далеко от дома она никогда не попадала, и всё вокруг казалось в диковину, но глазеть по сторонам было некогда: то слушаешь, то думаешь.

Это Симпей так велел.

– Учение у нас с тобой будет такое. Сначала я долго говорю, потом ты долго думаешь, а мы молчим.

Она думала «долго» – это час, ну два. Но он как начал плести словеса, так не остановился до вечера, у Каты уже стал ум за разум заходить.

Наслушалась про страну Ниппон и ее обычаи, про места с чудными названиями и людей с небывалыми именами, про диковинные события и неслыханные явления.

Иногда задавала вопросы – это разрешалось, если сначала поднять руку.

К примеру, спросила:

– А какой он был, святой Мансэй? Благостный, вроде Николы Угодника?

– Вовсе нет. Он не был святым, не был благостным, и уж того паче не был угодником. Я тебе расскажу одно предание, записанное в наших книгах.

Дед на миг сомкнул веки и завел нараспев, будто заправский сказитель, что, бывало, забредали в Авенирово городище гласославить староверческих святителей.

– …Как пошла слава по всей Яматской земле о мудром старце и его истине, надумал сам царь-государь Тэмму Дзёмэевич со бояре и столбовые дворяне припасть к осиянному источнику великой учености. Спустился царь с коня пред вратами обители, вошел пеш, низко поклонился сидевшему во дворе Мансэю и молвил: «Научи меня самому главному, что должен знать живущий на свете». Старец на то ничего не ответил, а поднялся, отошел к кустам и стал справлять нужду, даже не прикрывшись.

Ката хихикнула, представив себе эту картину. Подумала: наши юродивые тоже так делают, чтобы с суегордых спесь сбить.

– А этот Змеевич что?


– Царь-то ничего, но бояре с дворянами закричали: «Как тебе не стыд творить такое пред батюшкой-государем!». Мансэй же, закончив свое дело, ушел в храм, так ни слова и не сказавши. Но царь был мудр и всё понял. «Пишите великую истину, – велел он писцам. – Единый стыд, который надлежит иметь человеку – стыд пред самим собой. Человек один – судья своих поступков, да такой, которого не обманешь и от которого не скроешься. Веди себя всегда так, чтобы не было самого себя стыдно, а прочее – пустяки. Что думают о тебе другие, не имеет значения». И царь поклонился вслед Мансэю еще раз, теперь до земли, а открывшуюся истину начертал золотой тушью на свитке и приказал повесить в тронной зале. Но жить по этой истине, конечно, не стал.

– Почему?

– Потому что он царь, ему нельзя. А тебе можно и должно.

И сразу заговорил про другое, не менее диковинное.

Сначала она слушала, боясь упустить хоть слово. Потом, устав умом и слухом, просто безмысленно внимала. Наконец, перестала и слушать.

– Это ничего, – сказал Симпей, увидев, что спутница зевает на ходу. – Не старайся всё сразу усвоить и понять. Знания – как зерна. Одни засохнут, другие прорастут. А завтра будем долго молчать.

И опять оказалось, что «долго» – это весь день, с восхода и до заката. Если Ката что-то говорила или спрашивала, дедушка подносил ко рту палец и потом стучал себя по точке на лбу: молчи и думай.

Зато на третий день, истосковавшись по мягкому голосу и мыслебудительным речам, Ката впитывала их, как истомленная засухой земля всасывает дождь.

Четвертый день пути, опять безмолвный, они шли нескончаемым, дремучим сосновым бором-беломошником. Пригревало солнце, над бочагами с талой водой вились тучи пробудившихся майских комаров. Ка-ак они накинутся на Кату – и давай в уши пищать, да жалиться. А дед шлепать иродов запретил.

– Один из наиглавнейших законов нашей веры называется «Канон о Неубиении Живых Существ». Нам, монахам, нарушать его нельзя. Всякая жизнь для нас священна.

– Чего это? – возмутилась Ката. – Сам говорил: это мой мир, я его себе придумала. Значит, и комаров тоже я придумала. Сама придумала, сама и пришлепну.

– Можно смотреть на это и так, – не стал спорить Симпей. – Но это будет означать, что ты не вынесла даже такого мелкого испытания, а это слабость. Не нравятся тебе комары – напряги свою душевную силу и придумай мир, в котором комаров нет.

– Ага, сейчас, – угрюмо буркнула она, но комаров больше не била. Пусть подавятся ее кровью.



К ночи однако всё тепло ушло, комары пропали, а к рассвету стало совсем студено. Кате приснилось, что она травинка, на которой не роса – иней.

Толкнула спящего Учителя.

– Дедушка, вставай на копыта. Пойдем, а? Зябко!

Зацокали по одубелой земле, но согрелась Ката несильно. Холодина была – того гляди снег пойдет.

– Выкинул ты мой платок-то, – ворчала Ката. – Вот сейчас завернуться бы.

– Вы, русские, очень мерзлявы, – укорил ее Симпей. – Вечно кутаетесь в овчины да меха, носите тяжелые шапки, от которых в голове развивается глупость, натапливаете дома до истребления всякого воздуха.

– Так у нас зимы какие!

– Плоть у вас порченая, вот что. Что такое тело? Конь, на котором едет по Пути твой дух. Хороший хозяин коня бережет, но не закармливает. Чистит и любит, но не балует. Правда, Мансэй, отроду верхом не ездивший, сравнивал тело не с конем, а со свирелью, которая у хорошего музыканта играет волшебные мелодии, а у неумехи издает смешные звуки.

У Каты тело сейчас напоминало не свирель, а барабан – так сжалось и отвердело, хоть бей по коже палочками дробь.

– Дедушка, дай понести твой мешок. Хоть спине будет теплей!

– Мерзнет не спина, мерзнет твой неокрепший дух, – безжалостно заявил Симпей, раздвинул густые ветви кустарника и воскликнул:

– Ты лучше погляди, какую я придумал красоту!

За кустами открылся вид на озеро, в которое выдавался длинный язык земли, и на том полуострове золотился куполами, сиял белокаменными теремами предивный монастырь, словно спустившийся в эти пустынные леса прямо с неба.





* * *


– Должно, Свято-Троица, – сказала Ката, тоже залюбовавшись. – Больше нечему.

Вот он каков – Свято-Троицкий Антониево-Сийский монастырь, величайший и славнейший на всей Архангелогородчине!

Эта обитель возвысилась после того, как здесь оттомился ссыльный боярин Федор Романов, будущий патриарх, прадед царя Петра. Князь Василий Васильевич, упокой его душу Христос с Буддою, говаривал, что то был муж умнейший, не чета сыну, внуку и правнуку.

– Тот, кто построил такой красивый соин в таком красивом месте, должен был иметь красивую душу, – задумчиво молвил Учитель. – …Но вряд ли он обладал проницательным разумом. Настоящий мудрец в красивом месте соин не поставит. В зримой красоте слишком много соблазна. Она отвлекает, мешает обратить взор внутрь себя. И не слишком ли эти постройки кичатся своим великолепием?

– А чего им не кичиться, когда денег много. Все окрестные леса монастырские. Что одного оброка с охотников пушниной берут! Вот и строятся. Авенир говорит, с никонианством из Свято-Троицы вся благость ушла и ныне се гроб повáпленный… Однако тепло у них, в гробу-то, – с завистью прибавила она, глядя на дымки, поднимающиеся из труб над братским корпусом. – Топят, излишеством не считают… Ох, обогреться бы.

Симпей укоризненно посмотрел на ученицу, вздохнул.

– Ладно. Вторая ступень нелегка, сразу к ней не привыкнешь. Что ж, согрей своего продрогшего коня. Побудем здесь малое время, прикинемся богомольцами. А я посмотрю на отшельников, живущих средь подобной красы. Ее сияние должно было отразиться и на красоте их душ.