Ореховый Будда

– Измучил я тебя, бедную. И сам измучился…

Повернула голову – увидела полные слез глаза архимандрита.

– Грешник я. Скверный грешник. Не с тобой, с гордыней своей сатанинской воюю. Не могу терпеть, когда передо мною не склоняются. Оттого и живу здесь, в лесной пустыне, а не в Москве иль Петербурхе, хоть многажды зван. Тут я первый надо всеми, а там буду средь иных, меня высших. Пожалей меня, девка. Видишь, до какого злобесия ты меня довела. Раскройся предо мной душой, яко жена раскрывает мужу свое тело. Расскажи всё, что знаешь. Помилосердствуй над порченным, тебя за то Бог наградит, а мне уж, видно, пропадать…

Она отвернулась.

И долго он говорил жалобное, и молил, и плакал, а уходя забрал мертвое тельце с собой.

Но унес и кувшин с водой, ни капли не оставил.

К исходу дня горло у Каты ссохлось до скрипа, словно туда насыпали песка.

Но это ее не мучило. Ее больше ничего не мучило. Потому что ничего не осталось. Ни мыслей, ни желаний, ни надежды на избавление. Одна пустота.





* * *


Но оказалось, что еще есть страх.

В последний, восьмой раз архимандрит пришел под конец дня, когда в темницу лился косой свет заката.

Сначала вошел послушник с блюдом, на котором была всякая снедь – и пироги, и моченые яблоки, и пшеничный хлеб. Поставил всё это богатство перед Катой, удалился.

Потом возник и Тихон. Не жалкий, не яростный, а спокойно отрешенный.

– Не буду тебя боле истязать, – сказал он ровным голосом. – Завтра, должно быть, прискачут государевы люди, увезут тебя к иным истязателям, мучительней меня. Не знаю, что у тебя за тайна, но знаю, как ее будут у тебя выпытывать. Сначала подвесят на дыбе, выломав плечевые суставы. Потом сдерут со спины кожу кнутом. Будут поливать раны соленой водой. Прижигать горящим веником. Сомлеешь – дадут полежать, обольют из ведра. И снова. Не станешь говорить – замучают до смерти. Но то уже будет не мой грех. Пока же ты еще здесь – ешь, пей. А увезут – буду о тебе, твердовыйной, молиться. Христос с тобой, дочь моя.

Тихонько, сам себе, добавил: «А не со мной» – и ушел.

К еде Ката не прикоснулась, только попила квасу из кувшина. Ей было очень страшно. Господи, ведь чертов поп правду сказал! Увезут в застенок, станут мучить, как Фому Ломаного мучили, он рассказывал! Фоме-то что, он всех выдал, и его, хоть покалеченного, но отпустили. А ее не отпустят. Книги-то нет, и неизвестно, где она теперь. Кто поверит сказке про японца, унесшего книгу в мешке? И где он ныне, тот японец? И будут терзать Кату всё более ужасными, нескончаемыми терзаниями до самой смерти…

Господи Исусе, господи Будда!

Плакала, скрежетала зубами – в точности как в Матфеевом писании: «плач и скрежет зубовный». Ночью, устав плакать, провалилась в сон, но скрежетала зубами и во сне.

Открыла глаза в темноте, и опять: крррр, крррр. Скрежещет.

Не сразу и поняла, что звук не изнутри, а от окна. Что-то там противно, душеотвратно скрипело. Покачивалась тень, заслоняла лунный свет.

Думая, что продолжается сон, Ката – явно ли, в сонном ли видении – поднялась, медленно приблизилась.

И услышала голос.

Голос молвил:

– Крепко спишь, ученица. Я уж прут сверху перепилил, теперь снизу допиливаю.

– Дедушка! – пролепетала она. – Я уж не чаяла! Думала, ты меня бросил!

– Учитель ученика бросить не может, – назидательно ответил Симпей. – А Хранитель не может бросить Орехового Будду.

– Где же ты был? Добывал напильник? Иль не мог к окошку подобраться?

– Зачем напильник, если есть мой нож. Он и железо перетирает. А подобраться сюда ночью нетрудно. Но нужно было дать тебе время обжиться на второй ступени.

Прут тихонько крякнул и поддался. Окошко было свободно.

– Лезь. Я спилил под корень, не оцарапаешься.

Ката примерилась – и похолодела.

– Не пройду я! Узко!

Он просунул руку, пальцами померил ей плечи, потом оконницу.

– Да, тесно. Сымай рубаху, тут каждый четвертьвершок на счет. И – головой вперед, как из утробы. Уши пролезут, пролезет и остальное.

Она протянула в окошко рубаху, сунулась головой. Но плечи застряли – никак.


– Сейчас будет больно. Не шумни.

Симпей взял ее за шею своими мягкими, но удивительно сильными пальцами, стал плавно тянуть.

Тело немного продвинулось вперед и встало намертво, стиснутое с двух сторон. Дедушка уперся коленом в стену, рванул.

– Мммммм! – подавилась стоном Ката, чувствуя, как сдирается с плеч кожа.

Но в следующее мгновение полегчало, и ученица выскользнула из дыры, повалилась на Учителя.

Чтоб не заорать, со свистом втягивала воздух. Обхватила горящие плечи руками – пальцы намокли от крови.

– Тихо… Дозорные услышат.

Симпей показал на костер, горевший под деревянным крестом – в самом узком месте перешейка, что соединял монастырь с берегом.

– Хорошо, что у этого соина вместо крепостных стен вода, – сказал Учитель. – Мы уйдем вплавь.

Кусая губы, Ката пошла за ним в темноту. За братскими кельями был спуск, под которым чернела вода. Она была ледяная, но холод ослабил боль.

Плавала Ката хорошо (выросла-то на реке), но за дедом не поспевала, его блестящая под луной башка быстро отдалялась.

– Пробежим. Согреешься, – сказал он, вытягивая ее за руку на берег. – У меня в лесу шалаш.

На бегу Ката, в самом деле, согрелась, но зато снова засаднила ободранная кожа – хоть вой. И опять засочилась кровь.

Ничего! Бежать через лес, по свободе, не вдыхая смрад темницы, было счастьем.

Дед сызнова легко ее обогнал, и скоро она уже еле видела серое пятно его спины.

Впереди показалось слабое свечение. Это на полянке, близ листвяного шалашика, тлел умело разложенный костер: чтоб горел неярко, но долго не гас. Симпей подбросил веток, огонь стал жарче.

– Сейчас, сейчас, – уютно приговаривал дед, роясь в своем мешке. – Ага, вот. Давай-ка плечо.

Она, морщась, подставила рану, дожидаясь облегчения от боли.

– Что это за белый порох? Лекарство?

– Лекарство, лекарство, – кивнул он и сыпанул на содранное место.

Обожгло так, что Ката не сдержалась – заорала во все горло.

– Аааааа!!! Чем… чем это ты?

– Солью.

– Какая же соль лекарство?!

– Очень хорошее. Не для твоей раны, а для твоего духа, который готов постичь третью ступень. Пора нам продолжить учение.





Ступень третья

Сийский лес





Сушить одежду подле костра было необязательно, но девочка выглядела такой измученной и продрогшей, что Симпэй сделал ей поблажку. В деревне он достал сытной еды. Дал Кате несколько глотков молока и одну ложку меда. Больше было нельзя – не выдержит иссохший живот. Содранные плечи смазал травяным соком, чтоб не загноились и быстрее зажили. Но, делая всё это, не говорил добрых слов, которые размягчают душу. Жалость опасна, она поощряет слабость. Ничто не должно поощрять слабость. Хочешь и можешь помочь – помоги, но не ослабляй.

А чтобы ученица не жалела сама себя, он сразу повел ее дальше по Лестнице.

– Третья ступень заключает в себе владение болью. Она бывает двух видов: боль души и боль тела. Над первой ты властна. Прикажи себе: из-за этого я страдать не буду, и, если твой дух хорошо выучен, он послушается. Но боль телесную причиняет внешний мир, когда он тебя ранит или проникает в твою плоть. С такой болью управляться труднее. Тут надобен навык.

– Сказать себе, что я боль придумала, да? – спросила Ката-тян, с сомнением глядя на свое плечо, где начинала запекаться корка. – Я попробую…

– Нет, при сильной боли не получится. Боль – доказательство того, что ты существуешь на самом деле. Она не снится.

– А что же?

– Надо научиться с ней разговаривать.