Ореховый Будда

– С болью?

Он помог ученице надеть рубаху.

– Когда тебе бывает больно? Когда твое тело, твой конь, твой верный пес, жалуется, что ему плохо. Просит тебя: «Хозяйка, выручай!». Что ты сделаешь, если твоя собака скулит? Знаешь, как помочь – помогаешь. Не знаешь или не можешь – утешаешь. Говоришь: «Ты не одна, я с тобой. Я твой хозяин, я тебя не брошу». Собака поскулит, поскулит и перестанет.

– Ужто? – недоверчиво спросила ученица.

– Гляди сама.

Симпэй задрал рукав, взял из костра головешку, приложил к голому локтю и держал, пока не запахло паленым. Морщился, шевелил губами. Потом морщиться перестал.

– Моя боль – как ручной медведь. Велю – рычит, велю – плачет, велю – на задние лапы встает.

У девочки загорелись глаза.

– Дай! Я тож попробую!

– Не так быстро, – засмеялся Симпэй. – С телом учатся говорить постепенно. И начинают с простого. Вот ты устала, ослабела, а нам нужно идти. Потому что утром в монастыре хватятся, что узница сбежала, и будут тебя искать. Нам надо встать на копыта и уйти сколь можно дальше. Поговори со своим телом, попроси его, чтоб сыскало в себе силу. Скажи ему: «Я плохо тебя кормила, но это не оттого, что я тебя разлюбила. Послужи мне, яви милость. А я тебя после награжу».

Глядя, как она, зажмурившись, шепчет, Симпэй улыбался. В пятнадцать лет убедить тело, что оно не устало, легко. Это можно и без Мансэевой науки.

Девочка тряхнула волосами, вскочила на ноги.

– У меня получилось! Тело меня услышало! Оно готово!

– Пристегивай копыта. Путь не ждет.

Скоро Симпэй, за эти дни хорошо изучивший округу, нашел лесную дорогу, что вела на юг. Она была частью в тени, частью под луной, и быстрые ходоки неслись по ней, будто сквозь время: светлый день, темная ночь, светлый день, темная ночь.

Ката-тян, плача, рассказывала про убитого щенка, про то, как ей пришлось выбирать между предательством истинного креста и спасением невинной жизни и как она предать предала, а спасти не спасла.

– …Знай еще и то, Учитель, что ежели бы архимандрит поверил про книгу и спросил, у кого она, я бы и тебя выдала, – каялась девочка. – Предала бы тебя из-за собаки! А как поступил бы ты? Что бы выбрал?

– У нас это называется «Искушение ложным выбором», – ответил Симпэй неохотно, потому что задача была трудная, не для первого и даже не для второго этажа. – Нельзя попадать в ловушку, когда единственным выбором представляется одно из двух зол. Например, между двумя предательствами. Это Путь испытывает твою твердость, показывает развилку из двух дорог: и по одной идти плохо, и по другой, а назад не повернешь. Но есть еще одна развилка, никогда о ней не забывай.

– Какая?

– Жить дальше или не жить. Этот выход никто и никогда у тебя отобрать не может, потому что жизнь принадлежит тебе. Ты всегда можешь сказать: «Мне перестал нравиться этот сон. Всё, Будда, я просыпаюсь». И проснись. Тогда твоя верность (чем бы она для тебя ни была, пускай двумя сложенными пальцами – неважно) и твоя любовь (пускай к щенку) останутся целы. А ты проснешься, и будешь видеть в следующей жизни новый сон. Или не проснешься, а навек сольешься с Буддой. Это еще лучше.

– Легко сказать! Я бы в тот миг лучше померла бы, но как это сделаешь? Помереть, чай, не просто!

– Всё просто, если умеючи. Этому искусству я тебя тоже однажды научу. Чтобы ты никогда ничего не боялась. Но не сейчас, а в третьем Жилье. Пока рано.

Слезы у девочки высохли. В этом возрасте лучшее средство от них – любопытство.

– А сколько всего Жильёв?

– Восемь.

– Ого! А в котором ты? В самом высоком, да?

Симпэй вскинул ладонь и остановился.

Его кожа вдруг ощутила акусю, запах Зла.

Этот навык оттачивается долгим учением. Для Хранителя он необходим. Во время праздников того или иного из «семи богов» в Храм приходит множество людей, средь которых могут оказаться безумцы. Иногда появляется человек, страдающий от своей никчемности и боящийся, что после смерти о нем быстро забудут. Одержимый голодом славы – любой, хоть бы и черной, – такой человек может захотеть уничтожить великую святыню и тем самым навсегда остаться в памяти потомков. Такое случалось дважды. В эпоху Тэндзи некий торговец поджег сосуд с маслом и пытался бросить его в алтарь. А в эпоху Бунроку бродячий самурай выхватил меч и успел изрубить им пять внешних богов, прежде чем злодея обезоружили.

Поэтому Хранители, незаметно стоящие в тени алтаря, полагаются не только на зрение, но и на кожу: от близости Зла на ней выступают мурашки.

Именно это произошло сейчас.

– Ты чего, дедушка?

– Мы дальше не пойдем, – сказал Симпэй, глядя на кусты, вплотную подступавшие к дороге. До них было шагов двадцать.

Он пятился, тянул девочку за собой.

Но кусты затрещали, из них вылезли-выломились двое мужиков, у каждого в руке топор, за кушаком пистоль.

– Куды? Стой! – закричали они и через миг-другой были уже рядом.

Один, у которого правый глаз смотрел прямо, а левый в сторону, схватил за руку Кату. Второй, заросший дикой бородищей, вцепился в Симпэя. Оскалил зубы – они блеснули среди шерсти, словно ощерился медведь:


– Гляди, Косоглаз, твоего полку прибыло! Ты на одно око косишь, а этот на оба!

– Дура ты, Мохнач, – ответил второй и обернулся к кустам. – Чего с ими, атаман? Кончать что ли?

– Тащи сюда! – откликнулись кусты не мужским, а женским голосом.

Симпэй немного удивился. Что за новую диковину уготовил ему Путь?





* * *


За кустами открылась поляна. Там были еще двое, мужчина и женщина. Он низенький, но очень широкий, почти квадратный (Симпэй подумал: вся сила в плечах, а ноги слабые). Она – для лесной чащи чуднó нарядная, в бархатном платье и шелковом платке, с белым лицом, насурмленными бровями, на тонких пальцах цветные перстни. Будто райская птица гокуракутё, ошибкой залетевшая в эти северные края. Необычная женщина, подумал Симпэй, заинтересовавшись ею больше, чем квадратным человеком. Очень красивая и очень опасная. Нет, не гокуракутё. Скорее лисица-оборотень кицунэ.





– На кой они нам, Павушка? Прибить, да во мхи кинуть, пока обоза нет, – сказал мужчина.

Из-за пояса у него торчала шипастая палица, под мышками, в лямках, два пистоля. Главным здесь был он – ясно по тому, как на него смотрели Мохнач с Косоглазом.

– Погоди, Федул, это мы успеем, – мягким, грудным голосом проворковала Кицунэ, едва взглянув на Кату и затем – с долгим прищуром – на Симпэя. – Времени довольно. Как только казначей у запруды появится – Сенька прокукует… Не простые это люди. У меня нюх. Вишь, татарин как зыркает. Обшарьте их, ребятушки.

Взять на Симпэе и Кате было нечего. Разве что нож из его рукава. Кицунэ по имени Павушка осторожно потрогала каленую сталь тамахаганэ, оставила находку себе.

– Ну-тка, а в мешке у него что?

Симпэй нахмурился. В мешке у него было всякое.

Пока нехорошая женщина пыталась развязать сложный узел катамусуби, он смотрел на разбойников и слушал их разговор, определяя, насколько они грозны.

Пожалуй, очень. От атамана, которого двое остальных звали то Федькой, то Федулом, то Кистенем, исходил крепко въевшийся запах убийства. Это закоренелый злодей, бездумно, а может быть, и с удовольствием отнимающий у других жизнь. Косоглаз с Мохначом немногим лучше, разве что не такие сильные.

Скоро стало ясно, и чего разбойники здесь ждут. Из Архангельска должен вернуться монастырский казначей, ездивший продавать пушной оброк. Тати собираются напасть на монахов и отнять деньги, большие – несколько тысяч рублей. В шайке есть еще какой-то Сенька, он подаст знак, как только покажутся повозки.

– Чего возишься? – повернулся Федька Кистень к женщине. – Порешим их, а в мешке после пошаришь. Чего там могет быть, а и куды оно денется?

– Порешить дело быстрое. Погоди…

Павушке надоело воевать с узлом, она вынула отобранный нож и разрезала веревку.

Ум шайки – Кицунэ, соображал Симпэй. Атаман ее во всем слушает.

Первое, что она достала из мешка, – книга старого князя Голицына. Раскрыла, поднесла к глазам.

Не только умная, но и грамотная, понял Симпэй. У русских женщин это редкость.

С трудом разбирая мелкое, Павушка медленно прочла самое начало:

– «Сей довóд есть следствие долгих наблюдений и умозрительных замет, собранных на долгой дороге странником, тщившимся смотреть, внимать и думать, имея целью едино лишь повсеместное утверждение добрых законов и благого порядка…»

Кажется, князь Голицын постиг науку Пути, почтительно подумал Симпэй. Надо будет ознакомиться с мудрым писанием.

Но женщина истолковала прочитанное иначе.

– Ага! – воскликнула она с торжеством, захлопывая книжку. – Что я тебе говорила, Федул! Непростой это татарин! Вишь, чего пишет? Подглядываю-де по дорогам, подслушиваю, вынюхиваю заради закона и порядка. Шпыни это воеводские! Помнишь, что Венька Кривой сказывал? Воевода повсюду шпыней пустил, Федьку Кистеня добывать. Одни богомольцами обрядились, другие странниками. Гляди, что у него еще тут!

Она вынула кошель.

– Видал ты странников с золотыми червонцами?

Разбойники столпились вокруг, рассматривая монеты.

– Не простой это шпынь, а самый главный над всеми! – втолковывала им Кицунэ. – Допросить его надо. Пусть скажет: что им про нас ведомо, да сколько их, да где бродят.

– Ох Павушка, светлая головушка! – восхищенно прогудел атаман, мощной ручищей обхватил красавицу за плечо, громко поцеловал.

– То-то, меня слушайте, – ответила та.

И вдруг все замерли. Где-то недалеко закуковала кукушка.