Первая сверхдержава. История Российского государства

Ко времени Венского конгресса русский царь успел разочароваться лишь в собственных подданных, но в последующие годы ему пришлось убедиться, что европейцы тоже еще не созрели для свободы. Народы жаждут прав, но не умеют с ними обращаться и, дай им волю, запалят новый пожар — к такому печальному выводу постепенно пришел воспитанник Лагарпа.

Европу действительно лихорадило. Искры 1789 года разлетелись во все стороны и продолжали тлеть, разгораясь то там, то сям — всюду на свой лад. Союз старых монархий справился с великим завоевателем, но не с идеями великой революции. Можно было вернуть на трон Бурбонов. Нельзя было запихнуть Европу назад в восемнадцатый век.



Не получилось это прежде всего в самой Франции, несмотря на репрессии и казни после Ста дней, несмотря на иностранную оккупацию.

При этом прочно установившееся мнение, что Бурбоны «ничего не забыли и ничему не научились», не вполне справедливо. Многие новшества, привнесенные революцией и Бонапартом, были сохранены — прежде всего конституция. После реставрации монархия перестала быть абсолютной. В стране существовали депутаты, выборы, довольно задиристая пресса. Свободы стало больше, чем при наполеоновском режиме, вполне тоталитарном. И все же народ был недоволен, раздражен. Частичный возврат помещичьих и церковных земель, люстрация бонапартистов, к которым были причислены многие офицеры и чиновники, а пуще всего национальное унижение, прочно связанное с Бурбонами, порождали непрекращающееся брожение. Оно выражалось не только в парламентских баталиях между левыми и правыми, но и в заговорах, в политических убийствах. Так в 1816 году раскрыли подпольную организацию под названием «Патриоты» и во устрашение предали ее руководителей жестокой казни: сначала отрубили руку — за цареубийственные помыслы, потом голову. В 1819 году в Париже бунтовали студенты. В 1820 году ремесленник-бонапартист убил королевского племянника герцога Беррийского, считавшегося реакционером.

В Германии революционное движение имело сильную националистическую окраску — в том смысле, что немцы желали объединиться в одну нацию. Патриотический подъем, первоначально обращенный против Наполеона, носил не прусский, а общегерманский характер.

Прусское правительство само запустило этот сильный, но опасный для абсолютной монархии двигатель своей знаменитой педагогической реформой.

После разгрома 1806 года страна лишилась самых богатых областей, почти всех доходов от промышленности и торговли. Единственным источником государственного благосостояния остались люди. Тогда Фридрих-Вильгельм III объявил: «Государство должно заместить духовной силой то, что оно потеряло в физической». В 1807 году правительство освободило крестьян, а затем вложилось всеми своими ресурсами в образование — создало систему народных школ, основало новые университеты. Эта «инвестиция в человеческий капитал» оказалась весьма эффективной: повышение уровня образования привело к оживлению частной инициативы, промышленному росту, развитию торговли. Но был и другой, неприятный для монархии результат — люди «стали много о себе понимать», добиваться новых прав. Активнее всего вели себя студенты, создававшие уже не прусские, а общегерманские братства. И требовали они не только национального единства, но и конституции, свобод, социального равенства. Горячие головы готовы были взяться за оружие. Императора Александра больше всего потрясло убийство в 1817 году ультраправого публициста, российского «агента влияния» Августа фон Коцебу — его на брутовский манер, с возгласом «Умри, предатель Отчизны!» заколол кинжалом экзальтированный студент.





Убийство Коцебу. Рисунок начала XIX в.



На юге Европы «якобинский дух» не исчерпывался одними только конспирациями и политическими убийствами.

Клокотала Испания, которая все не могла успокоиться после французского нашествия. Монархия защитить страну не смогла, за оружие пришлось браться народу, и это навсегда подорвало авторитет королевской власти.

Фердинанд VII вызвал всеобщее возмущение, когда отказался признавать конституцию, принятую в разгар освободительного движения. Король пошел на эту крайнюю меру по необходимости: колониальная империя разваливалась на куски, по всей Латинской Америке бушевали революции, и подавить их можно было только при очень сильной власти. Но войска, приготовленные к отправке за море, взбунтовались, и революция началась в самой Испании. Король был фактически свергнут, в стране началась гражданская война между роялистами и республиканцами.

Такие же процессы разворачивались в Италии — как на юге, так и на севере. Еще во времена антифранцузского сопротивления возникла сеть тайных организаций, члены которых называли себя «угольщиками» (carbonari). После 1815 года, как в Германии, освободительное движение переросло в общенационально-объединительное, притом с сильным антимонархическим и антиклерикальным уклоном, а в областях, принадлежавших Габсбургам, еще и с антиавстрийским. Восстания вспыхнули и в королевстве Обеих Сицилий, и в Пьемонте. Тамошние монархи были не в силах справиться с мятежниками собственными силами, шли им на уступки, соглашались ввести конституцию.

Эти тревожные процессы окончательно убедили Александра в пагубности либерализма: он несет хаос и гибель. Религиозная экзальтация, порожденная «грозой двенадцатого года» и питаемая пророчествами баронессы Криденер, побуждала самого могущественного государя Европы искать спасение не в ухищрениях человеческого ума, а в Боге. У Бога нет ни конституции, ни избирателей; Он мудр и милосерден; Он лучше знает. Так же должно быть и на земле. Государи сами будут решать, когда пришло время предоставить народу те или иные свободы. Священная обязанность европейских монархов — управлять этим процессом, не выпускать его из-под контроля.

Так возникла инициатива создания Священного Союза монархов, который будет удерживать Европу не только от войн, но и от революционных потрясений. Недостаточно избегать международных конфликтов, нужно еще и «подморозить» стихийные освободительные движения. Солидарности низов необходимо противопоставить солидарность государей.

Так идея Меттерниха дополнилась идеей Александра; принцип коллективной безопасности соединился с принципом коллективной несвободы — и первое без второго стало невозможно. Нельзя отрицать, что формула эта выглядела вполне логично. Когда в ходе революции 1848 года рухнет вторая ее составляющая, вскоре развалится и первая.



На первых порах прочие вершители мировых судеб отнеслись к мысли о создании какого-то боговдохновенного союза как к блажи — мистические увлечения «Северного Сфинкса» к этому времени были общеизвестны. Меттерних назвал идею пустой химерой, но впрочем безвредной. Почему бы не сделать царю приятное, выторговав взамен что-нибудь посущественней?

С некоторым сочувствием отнесся к идее прусский король Фридрих-Вильгельм. Австрийский император Франц — пиетист, подверженный влиянию иезуитов, — подписал договор неохотно, по настоянию Меттерниха.

Была выпущена декларация, что «три союзные государя почитают себя аки поставленными от Провидения для управления тремя единого семейства отраслями» и обязуются «приносить друг другу услуги, оказывать взаимное доброжелательство и любовь, почитать себя как бы членами единого народа христианского». Конкретной программы в документе не содержалось, и Меттерних назвал его «пустым и трескучим». Однако стремительное распространение «революционной заразы» вскоре заставило всех участников, включая и Меттерниха, отнестись к Священному Союзу всерьез.

В течение ряда лет эта ультраконсервативная организация активно противодействовала повсеместному натиску вольнолюбия и в конце концов — на время — притушила этот пожар.

Постепенно в Священный Союз вступили и другие монархи — либералы считали эту организацию «заговором правителей против народов». Из держав в стороне осталась только Англия, которой всё это очень не нравилось. Британия уклонилась от формального участия в Священном Союзе, сославшись на то, что является конституционной монархией и должна руководствоваться не волей Божьей, а решениями парламента. Теперь же Лондон оказывался в стороне от принятия решений и выражал свое недовольство, ратуя за попираемые свободы. На самом деле англичанам не нравилось возросшее влияние России, главного геополитического конкурента.

Священный Союз управлял континентом при помощи международных конгрессов, и созывались они часто: четыре раза за четыре года.

Первый по счету, Ахенский (1818), был относительно спокойным, поскольку испанская и итальянская революции еще не разразились. Главной темой было «прощение Франции», которую освободили от обязанности содержать оккупационный корпус. Королевское правительство в это время возглавлял царский ставленник герцог Ришелье, в недавнем прошлом новороссийский генерал-губернатор, и Александр решил помочь своему протеже. Был расчет на то, чтобы покрепче привязать Францию к России. (Из этих планов ничего не выйдет — французы предпочтут союзничать с Англией.)

Второй конгресс, в Троппау (1820), был уже очень нервным — в Пьемонте и Неаполе восстал народ, Австрия забеспокоилась за свои итальянские владения и просила санкции на вооруженное вмешательство. На съезде была принята резолюция, которая давала державам право на военное вторжение в другие страны, если там происходит революция.

Почти сразу же пришлось собирать еще один конгресс, в Лайбахе, потому что ситуация на юге Италии стала катастрофической: король Фердинанд был вынужден согласиться на конституцию и отчаянно просил о помощи. Державы дали Австрии мандат на немедленные действия. Были введены войска, революцию подавили силой иностранных штыков. В апреле австрийцы вторглись в Пьемонт, где помогли королевским войскам справиться с бунтовщиками. На Апеннинском полуострове повсюду торжествовала реакция. Священный Союз доказал свою действенность.





Веронский конгресс Священного Союза. Неизвестный художник



Но Веронский конгресс 1822 года обнаружил коренное противоречие между общей целью союза и национальными интересами его членов.

Стороны довольно легко договорились, что испанской революции пора положить конец. Выполнить это общественное поручение охотно взялась Франция, которая в следующем году отправила в Испанию восемьдесят тысяч солдат и потом, вернув королю власть, половину контингента оставила для «охраны порядка».

Но по другим, менее очевидным вопросам позиции сторон разошлись. Представители новых латиноамериканских стран просили признания независимости. Англия и Франция это приветствовали, поскольку, будучи морскими державами, рассчитывали на новые рынки. Однако Россия, а вместе с нею Австрия с Пруссией требовали соблюдения принципов Союза: никакой поддержки мятежникам, которые восстают против помазанника Божия.

Другим камнем преткновения стал вопрос о запрете работорговли. Англия предлагала объявить эту позорную практику вне закона и карать нарушителей как пиратов. Россия, интересы которой этот прекрасный жест никак не затрагивал, поддержала благородную инициативу, еще и заявив, что торговля черными рабами «противоречит религии, справедливости и человечности» (очевидно, в отличие от торговли белыми рабами). Но воспротивилась Франция: это ее корабли под португальским и бразильским флагом занимались грязным, но высокоприбыльным бизнесом.

Затем настала очередь Александра делать нелегкий выбор — чем поступиться: принципами или интересами.


К Веронскому конгрессу с просьбой о помощи — как христиане к христианам — обратилось временное правительство Греции, восставшей против Османской империи. Россия здесь оказывалась в двойственном положении. Она всегда считала себя защитницей православного мира, к тому же в греческих событиях просматривался «русский» след.

На российской территории, в Одессе, несколько лет назад возникло патриотическое общество греков-эмигрантов, мечтавших вернуть своей родине независимость. Греческая община в империи вообще была многочисленна и влиятельна. К ней, в частности, принадлежал управляющий министерством иностранных дел Иоанн Каподистрия. Сначала «Этерия» (так называлась организация) рассчитывала, что он и возглавит движение, но почтенный дипломат уклонился. Тогда вождем стал молодой гусарский генерал Александр Ипсиланти, герой войны 1812 года, потерявший руку в Дрезденском сражении. Одно время он состоял адъютантом при государе, что придавало его действиям вид русской интриги.

В 1821 году Ипсиланти с небольшой дружиной устроил восстание в низовьях Дуная, был разбит, попытался в обход, через австрийскую территорию, проникнуть в Грецию, но Вене эта подозрительная авантюра, грозившая нарушить баланс на Балканах, совсем не нравилась, и повстанцев, российских подданных, арестовали. Еще хуже повели себя турки. Они схватили константинопольского патриарха Григория V и прямо в день православной Пасхи повесили его и трех митрополитов на воротах, в торжественном облачении. За этим последовал кровавый христианский погром.

Восстание, к тому времени уже вспыхнувшее на юге страны, теперь развернулось еще шире. Греки избрали депутатов в Национальное собрание, провозгласили конституцию — и вот теперь попросили Европу о помощи.



Император Александр попал в очень трудное положение. С одной стороны, смириться с убийством православных иерархов было невозможно, как и бросить в беде греков, привыкших надеяться на Россию. Еще Екатерина Великая мечтала о греческом восстании, чтобы поддержать его и утвердиться на Средиземном море. И этот момент наконец настал. «Отказаться от сочувствия этому явлению для России, для русского царя значило вступить в вопиющее противоречие с собственной историей», — пишет В. Соловьев.

Но греки восстали против хоть и мусульманского, но законного государя, да еще провозгласили конституцию. Поддержать их революцию означало бы предать всё, ради чего создавался Священный Союз.

Александр отказал грекам и потом объяснил это так: «Я первый должен показать верность принципам, на которых я основал союз. Представилось испытание — восстание Греции; религиозная война против Турции была в моих интересах, в интересах моего народа, требовалась общественным мнением моей страны. Но в волнениях Пелопоннеса мне показались признаки революционные, и я удержался».

И дома, в России, и в славянском мире это решение вызвало огромное разочарование. Турки беспрепятственно резали плохо вооруженных повстанцев, устраивали казни и карательные экспедиции, а Россия бездействовала.

В этой тяжелой ситуации Александр продемонстрировал, что ставит интересы Европы (как он их понимал) выше национальных. Но это была личная позиция, вступавшая в конфликт с духом и логикой империи. Преемник Александра изменит приоритеты и еще вернется к греческому вопросу.





Реакционный либерал




Смена курса




Либеральные реформы — вернее, попытки реформ — происходившие в 1800-е годы, были так внове для российской истории, что за Александром I закрепилась прочная репутация правителя-либерала. Однако на самом деле в послевоенный период это царствование стало охранительным и антилиберальным, а под конец сделалось откровенно реакционным.

Уже говорилось, что кроме причины субъективной — пробудившегося религиозно-мистического чувства — у Александра имелись и вполне рациональные резоны для столь резкого поворота. В 1820-е годы они только усилились.

Адам Чарторыйский в старости напишет: «…Сорок лет тому назад либеральные идеи были еще окружены для нас ореолом, который побледнел при последующих опытах их применения; и жизнь еще не доставила нам тогда тех жестоких разочарований, которые впоследствии повторялись слишком часто». Два эти фактора — неудачные «опыты применения» и «жестокие разочарования» — определили дух поздней александровской эпохи, которую Ключевский называл «одним из самых мрачных периодов русской истории». Россия, конечно, переживала моменты куда более страшные, но Василий Осипович имеет в виду мрачность общественного настроения, всегда наступающую с крушением надежд.

«Жестокое разочарование» в вольнолюбии и просвещении произошло у Александра под влиянием внешних событий — прежде всего череды революций на юге Европы. Либеральные реформы повсюду привели к кровавым беспорядкам, а стало быть они опасны, и уж во всяком случае нельзя создавать подобной ситуации в отсталой России — вот вывод, к которому пришел император. Реакционность Священного Союза и реакционность внутренней политики были звеньями одной и той же цепи.

В 1820 году царю показалось, что он все же не уберег свою державу от революционной заразы. В это время царь находился на конгрессе в Троппау, где руководители Священного Союза решали, что делать с неаполитанской революцией, затеянной военными, — и вдруг то же самое происходит в Петербурге. Приходит весть, что взбунтовался лейб-гвардии Семеновский полк, которым когда-то в юности командовал сам Александр.

В полку сменился командир. Вместо прежнего, мягкого, был назначен новый, придирчивый и вздорный. Этот истовый служака (его звали Шварц) считал, что привилегированные семеновцы слишком разболтались, и принялся их всячески тиранить: обзывал офицеров бранными словами, бил солдат, порол георгиевских кавалеров (что было нарушением устава). В конце концов терпение семеновцев лопнуло. Полк не восстал, не взялся за оружие, а всего лишь выразил коллективный протест, а когда начальство рассердилось, то в полном составе смирно отправился под арест.

В смысле военной дисциплины событие, конечно, было из ряда вон выходящим, но если бы император находился на месте событий, он увидел бы, что ничего революционного и вообще политического в этом возмущении не прослеживалось.





Семеновцы. Орас Верне



Однако издали Александру померещилось бог знает что. Царь очень испугался. Полк распустили и целиком набрали заново, «мятежников» сурово наказали, но этим дело не ограничилось. Началось повсеместное «закручивание гаек».

К этому времени вольные ветры и так уже давно дуть перестали. С 1814 года правой рукой государя и главным администратором являлся генерал Аракчеев, положение которого декабрист Николай Бестужев описывает так: «…Никто еще не достигал столь высокой степени силы и власти, как Аракчеев, не имея другого определенного звания, кроме принятого им титла верного царского слуги. Этот приближенный вельможа под личиной скромности, устраняя всякую власть, один, незримый никем, без всякой явной должности, в тайне кабинета, вращал всею тягостью дел государственных, и злобная, подозрительная его политика лазутчески вкрадывалась во все отрасли правления. Не было министерства, звания, дела, которое не зависело бы или оставалось бы неизвестно сему невидимому Протею — министру, политику, царедворцу. Не было места, куда бы не проник его хитрый подсмотр; не было происшествия, которое бы не отозвалось в этом Дионисиевом ухе». Сам временщик говорил про себя (в третьем лице): «Аракчеев есть первый человек в государстве».

Современники приписали смену курса злокачественному влиянию на государя этого певца казармы, но Аракчеев всегда был лишь усердным исполнителем монаршей воли, это Александр в нем и ценил.

Одними административными строгостями император не ограничился. Зная, что революции порождаются брожением умов, он вознамерился духовно оздоровить Россию. Впервые в отечественной истории важнейшей государственной задачей объявляется идеология, и этим направлением ведал отнюдь не солдафон Аракчеев.

Спасение от разрушительных идей Александру виделось в религии, которая опирается не на гордую мысль, а на смирение, не на знание, а на веру. В идеологической политике этого времени можно различить два периода: агитационный и запретительный.

Первый связан с именем уже поминавшегося Александра Голицына, президента Библейского общества. Эта организация, созданная в 1814 году по царскому указу, должна была бороться с «мнимо просвещенным врагом» (революционной заразой) пропагандой истинного, то есть религиозного просвещения. Формально Библейское общество всего лишь печатало и распространяло духовные книги, по сути же являлась чем-то вроде клерикальной партии — и это была «партия власти». Н. Греч пишет: «Кто не принадлежал к Обществу библейскому, тому не было хода ни по службе, ни при дворе. Люди благоразумные пробавлялись содействием косвенным или молчанием… Тщеславные шуты, люди без убеждений и совести, старались подыграться под общий тон».

Голицын в своем религиозном неофитстве доходил до карикатурного. Ключевский рассказывает, что у князя на нюхательной табакерке была иконка и даже комнатная собачка ела из миски со священным изображением. И такой вот человек с 1817 года руководил Министерством духовных дел и народного просвещения — теперь эти сферы не обосабливались друг от друга.

Однако скоро Александру агитации становится недостаточно, и вместо Голицына к управлению идеологией приходят более серьезные люди, прежде всего адмирал А.Н. Шишков. Это родоначальник русского патриотизма — сначала как культурного, а затем и как политического движения. Начинал Шишков с благого дела — борьбы за русский язык и национальную словесность. В годы войны патриотизм стал государственной идеологией, и адмирал занял должность статс-секретаря, освободившуюся после Сперанского. Шишков — автор всех возвышенных манифестов и воззваний, певец «огня народной гордости, огня любви к отечеству».