Пираньи Неаполя

“Некоторые существа с самого рождения различаются в том отношении, что одни из них как бы предназначены к подчинению, а другие – к властвованию. Много разновидностей существует в состояниях властвования и подчинения”. Это пишет старик Аристотель. То есть в итоге ты рождаешься холопом или хозяином. Последние умеют гнуть свою линию, а первые – позволяют им делать это.

Загляни в себя. Загляни глубоко внутрь, но если не почувствуешь стыда, значит, до самого дна ты не добрался.

А потом спроси себя, холоп ты или хозяин.





Суд




Человек Котяры угодил за решетку, его обвинили в убийстве сына дона Витторио Гримальди, Габриэле. Это правда, дон Витторио, прозванный Архангелом, своими глазами видел смерть сына. Все произошло так быстро на той земле, в Черногории, куда отец и сын решили переправить свой бизнес. И работать вместе. Там было колесо, железное, ржавое – единственная сохранившаяся часть старой водяной мельницы. Вода поддерживала в нем жизнь. Архангел хорошо разглядел этого человека, видел его лицо, его глаза, руки, толкнувшие Габриэле на острые лопасти, веками обтачиваемые потоком воды. Дон Витторио видел все из окна своей виллы, расположенной неподалеку, и в отчаянии побежал туда. Он сам пытался остановить мельничное колесо, но не смог. Он видел, как тело сына плюхалось в воду, еще, и еще раз, прежде чем домашние прибежали на подмогу. Долго возились, снимая тело Габриэле с лопастей колеса. И все же дон Витторио на процессе защищал убийцу, посланного Котярой. Не предоставил никаких доказательств, не выдал никакой информации. Убийцей Габриэле Гримальди был Тигрик, правая рука Диего Фаеллы, Котяры. Так Котяра хотел завоевать Черногорию, а главное – получить в свое полное распоряжение Сан-Джованни-а-Тедуччо и оттуда расчистить себе путь на Неаполь. Он был на суде. Прокурор спросил дона Витторио, знакомы ли они, и дон Витторио ответил, что нет. Прокурор настаивал: “Вы уверены?” И дон Витторио снова ответил нет.

– Вы знаете Франческо Онорато по прозвищу Тигрик?

– Нет, впервые вижу.

Дон Витторио прекрасно знал, что эти руки по локоть в крови его сына и других членов его клана. Но молчал. Соблюдал перед лицом государства кодекс чести. Молчание дона Витторио Гримальди расценивалось как нормальное поведение. Он не ждал от Диего Фаеллы благодарности. Достаточно того, что Котяра сохранил ему жизнь, точнее, выживание. Он остановил войну против Гримальди, позволив им работать на ограниченном пространстве в восточной части Неаполя, в районе Понтичелли. Жалкий пятачок, единственное место, где они могли заниматься сбытом и этим существовать. Безграничные ресурсы, которые были у Гримальди: героин, кокаин, цемент, бытовые отходы, магазины и супермаркеты – все скукожилось, как сдутый мяч. Осталось лишь несколько квадратных километров, минимальная прибыль. Тигрик был оправдан, а дон Витторио отправлен под домашний арест.

Успех был громким. Адвокаты обнимались, кто-то в первых рядах аплодировал. Николас, Дохлая Рыба, Драго, Бриато, Тукан и Агостино пристально следили за процессом, буквально взрослели вместе с ним. Заседания суда начались в ту пору, когда на лицах у них пробивалась редкая растительность, а теперь у некоторых росла борода, как у моджахедов. И сейчас, спустя два года, они показывали те же поддельные удостоверения личности, что и раньше, когда процесс только начинался. Он был открытым, но только для совершеннолетних. Достать поддельные документы не составляло труда. Город специализировался на производстве фальшивых удостоверений личности для джихадистов, а тут парнишки, которые просто хотят попасть на суд. Этим занялся Бриато. Он сделал фотографии и нашел нужного человека. По сто евро с носа, чтобы накинуть три-четыре года. Чёговорю и Бисквит возмущались, что их исключили, но в итоге сдались: эти детские лица все равно никого не обманули бы.

В первый раз встретившись у здания суда, они смотрели снизу вверх на три стеклянные башни и испытывали восторг. Казалось, они попали в американский фильм. Вот здание суда, то самое! Именно его периодически поджигали на этапе строительства боссы, которых они сейчас увидят в лицо. Но это очарование стекла и металла, высоты и мощи померкло, как только мальчишки переступили через порог. Пластик, ковровое покрытие, гул голосов. Они бежали по лестнице, соревнуясь, кто первый, тянули друг друга за футболки, дурачились. А эта фраза о законе в зале суда вызвала у Николаса невольный смешок. Как будто непонятно, черт возьми, что мир делится на хозяев и холопов. Вот единственный закон. И каждый раз, когда они заходили туда, он криво усмехался.

В зале сидели смирно, наверное, впервые за свою короткую жизнь. В школе, дома, не говоря уж о баре, где они встречались, всегда находилось что-то, что мешало оставаться неподвижными. Ноги спешили и понуждали тело постоянно перемещаться в пространстве. Но этот процесс – сама жизнь, которая разворачивалась перед ними и открывала свои тайны. Нужно просто впитывать эту науку. Каждый жест, каждый взгляд, каждое слово – это урок. Нельзя отвлекаться, нельзя глазеть по сторонам. Сидели чинно, как благовоспитанные дети на воскресной мессе, руки на коленях. Само внимание – глаза, тело, готовое вмиг повернуться к говорящему. Ни одного порывистого движения, даже сигареты могли подождать.

Зал заседаний делился на две равные части: в одной – актеры, в другой – зрители. Посередине решетка высотой два метра. Голоса немного искажались эхом, но смысл сказанного упустить было никак нельзя. Мальчишки заняли место в предпоследнем ряду, почти у стены. Не лучший выбор, самые дешевые места в театре, однако им было видно все: спокойный взгляд дона Витторио, его серебристую шевелюру, почти блестящую при таком освещении в зале; широкую спину обвиняемого, чьи желтые кошачьи глаза наводили страх; спины адвокатов и тех, кому повезло занять места в первых рядах. Сначала лишь очертания, бесформенные пятна, но потом свет становится ярче, глаза смотрящих привыкают, и постепенно все до мельчайших подробностей обретает смысл. Вот неподалеку от них, может, через два ряда, сидят члены разных группировок, их можно узнать по татуировке – часть фразы видна из-под воротника рубашки, или по шраму на голове, нарочито открытому модной стрижкой.

В первом ряду, совсем рядом с решеткой, сидели парни из паранцы Капеллони. Им-то возраст не помеха, нередко они появлялись в расширенном составе. В отличие от Николаса и его друзей, Капеллони не ловили каждое слово и каждое молчание, они спокойно разгуливали меж рядов, подходили к самой решетке вопреки протестам зрителей, сидевших сзади, возвращались на место. Уайт – единственный, кто не вставал, возможно, не хотел, чтобы его характерная походка пьяного ковбоя привлекла внимание карабинеров. Приходили также Барбудос из района Санита. Эти садились там, где находили свободное место. Переговаривались между собой, поглаживая бороды а-ля бен Ладен, и время от времени выходили покурить. Однако ни трений, ни разборок не возникало. Все смотрели на сцену.

– Будь у нас такие яйца, как у дона Витторио, мы бы всем показали, – шепотом сказал Мараджа. Он слегка наклонил голову, говорил едва слышно, стараясь ничего не пропустить.

– Он выгораживает убийцу своего сына… – прошептал Зубик.

– Тем более, – продолжал Мараджа. – Чтоб мне сдохнуть, нам бы такие яйца! Он человек чести, старается, чтобы не посадили того, кто убил его сына.

– Мне такой чести и даром не надо, – сказал Дохлая Рыба. – Я или сразу убью, или, если меня посадят, за собой утащу, так чтобы дали пожизненное, – добавил он.

– Это для слабаков, – парировал Раджа, – для слабаков. Легко быть человеком чести, если ты защищаешь свои деньги, свое дело, свою кровь. А вот когда у тебя есть право всех заложить, но ты молчишь, значит, ты number one, ты лучший. Тебя не согнули. И они должны тебе пятки целовать, потому что ты реально крут, ты можешь защитить Систему. Даже если у тебя убивают сына. Понял, Рыбка?

– Он же вот тут и ничего не делает, – настаивал на своем Дохлая Рыба.

– Рыба, – зашипел Зубик, – ты бы уже давно запел… всех бы заложил.

– Нет, придурок, я бы уже выпустил ему кишки.

– Да мы поняли, Джек Потрошитель, – поставил точку Тукан.

Они разговаривали, как игроки в покер, не глядя в глаза друг другу. Бросали фразы на зеленый ковер, демонстрируя, что было у них в голове, а потом кто-то, как Тукан, очищал стол, и начиналась новая партия.

Однако никто и представить себе не мог, какие мысли бродили в голове у Николаса. Дон Витторио ему нравился, но именно Котяра, взяв в жены Виолу, дочь дона Феличано, должен стать боссом их района. Очистить гнилую, но все-таки королевскую кровь. Кровь их квартала наследовалась согласно праву собственности. Дон Феличано всегда говорил своим: “Форчелла должна быть в руках тех, кто здесь рождается и здесь умирает”. Копакабану, верного соратника Стриано, вбросили в Форчеллу сразу после ареста главы клана. Именно арест босса три года назад стал началом всему.

Целый район был оцеплен. Дона Феличано долго выслеживали, поимка его выглядела довольно странно: он вернулся в Неаполь и шел по улице в спортивном костюме – не свойственная ему простота, обычно он выглядел более элегантно. Он особо не прятался, скрывался от правосудия, но жил в своем районе, не отсиживался, как все, в колодцах и тайниках. Они выскочили из переулка, закричали: “Феличано Стриано, будьте добры, руки вверх”. Он остановился, это “будьте добры, руки вверх” его успокоило: обычный арест, проверка на дорогах. Бросил ледяной взгляд на своего флегматичного телохранителя, который хотел было открыть стрельбу, но предпочел спастись бегством. Позволил надеть на себя наручники. “Делайте свое дело”, – сказал им. И пока карабинеры застегивали на его запястьях стальные браслеты, вокруг них незаметно образовалась толпа женщин и детей. Феличано улыбался. “Не волнуйтесь, не волнуйтесь…” – успокаивал он людей, которые выглядывали из окон и дверей и кричали: “Святая Мадонна!” Малыши цеплялись за ноги карабинеров, кусали их за голени. Матери кричали: “Не трожьте его, оставьте его в покое…” Толпа высыпала на улицу. Дома – как опрокинутые бутылки, откуда выливались людские потоки. Дон Феличано лишь усмехался: боссов из Казерты, Секондильяно, Палермо и Реджо-ди-Калабрии ловят под землей, в глубоких пещерах. Его же, истинного короля Неаполя, арестовали прямо на улице, на глазах у всех. О чем действительно сожалел дон Феличано – что он неэлегантно одет. Очевидно, агенты его предали либо сами не знали об аресте. Ведь достаточно предупредить за полчаса – не для того, чтобы организовать побег, а чтобы выбрать правильный костюм от Эдди Монетти, рубашку, галстук от Маринеллы. Во время прежних арестов он всегда был безупречно одет. Он любил повторять: ты должен быть готов, что в тебя будут стрелять или неожиданно схватят, и нельзя быть плохо одетым. Иначе все скажут: это и есть дон Феличано? Какое разочарование… Этот оборванец? Вот что его беспокоило, остальное ему было известно, а если он чего-то не знал, вполне мог себе представить. Толпа, ругаясь, сжимала кольцо вокруг машин карабинеров. Звука сирен никто не боялся. Служебного оружия тоже. При всем желании открыть огонь карабинеры не смогли бы. “В этих домах пистолетов больше, чем вилок”, – сказал им командир, призывая к спокойствию. Силы были неравны, местные имели явное преимущество. Подоспели журналисты. Над домами гудели два вертолета. Люди на улице ждали сигнала, любого сигнала, чтобы отвлечь карабинеров, не готовых противостоять такому бунту. Неслучайно время было выбрано тихое, ночное. Эти дети, откуда они взялись? Какая сила выбросила всех этих людей из теплых постелей на улицу? Они смотрели на дона Феличано с беспокойством и уважением. Так смотрят на отца, которого уводят из дома глухой ночью без объяснения причин. Вперед вышел Копакабана. Феличано Стриано улыбнулся, и Копакабана поцеловал его прямо в губы – символ высшей преданности и верности. Рот на замке. Все молчат. Могила.

– Хватит ломать комедию, – сказал дон Феличано. Копакабана подхватил эту фразу, и от нее пошла цепная реакция по принципу домино. Все расступились, прекратили кричать. Потихоньку переместились в сторону жены и дочери дона Феличано выразить своего рода соболезнования. Так решил Граф. Это было последнее выступление клана Стриано, уничтоженного в ходе борьбы с кланом Мочерино из Саниты. Поначалу Стриано хотели объединиться с ними, но закончилось все убийствами с той и с другой стороны. В итоге дон Стриано, Граф, решил применить выигрышную стратегию: показать своему клану, своему району, что он здесь и не собирается скрываться, что, впрочем, означало стать легкой мишенью, умереть. Неизбежный конец долгого правления, унаследованного от отца, Луиджи Стриано, Короля. Он все прекрасно понимал. Однако открыто заявить о себе, не прятаться, было явным посланием. Демонстрацией того, что Стриано свободны, они у себя дома и ничего не боятся. И это дорогого стоило.



Символика поцелуя, подаренного Копакабаной, рассыпалась в прах из-за самого дона Феличано. Вскоре случился апокалипсис, неожиданный, жестокий, немыслимый. Дон Феличано решил заговорить, и его покаяние разрушило больше домов, чем землетрясение. Это не метафора, а реальность. Вся карта Системы была перекроена. Многие дома опустели по причине арестов либо программы защиты свидетелей, в ходе которой члены семьи дона Феличано переселялись в безопасные районы. Страшнее, чем война кланов. Все мужчины, все женщины, причастные семье, были покрыты позором. Несмываемым позором. Примерно так происходит, когда понимаешь, что окружающие знают об измене твоего мужа или жены. И чувствуешь себя объектом насмешек, пристального наблюдения. Холодный взгляд голубых глаз дона Феличано. Этот взгляд был угрозой и защитой одновременно. Никто не мог явиться в Форчеллу и установить там свои порядки. Никто не мог нарушать правила Системы. Правила Системы определялись и охранялись семьей Стриано. Этот взгляд означал безопасность и страх. Однако дон Феличано предпочел закрыть глаза.

О том, что дон Феличано заговорил, жители Форчеллы поняли однажды ночью. Как и в ночь ареста, над Форчеллой кружились вертолеты. Бронированный автобус увозил сотни арестованных. Дон Феличано заложил всех: киллеров, соучастников, вымогателей, сбытчиков наркоты. Заложил свою собственную семью, и вся семья по цепочке заговорила. И пошло-поехало: выкладывали информацию о взятках, тендерах, банковских счетах. Чиновники вплоть до заместителей министров, директора банков и предприниматели – заговорили все. Дон Феличано говорил, говорил и говорил, а Форчелла задавалась единственным вопросом: “Почему?”

За этим коротким словом стояла фраза: “Почему дон Феличано раскаялся?” Не нужно было произносить всю фразу целиком, достаточно произнести “Почему?”, и все понимали, о чем речь. В баре, дома за воскресным обедом, на стадионе. “Почему?” означало одно: “Почему дон Феличано сделал это?” Строились разные догадки, однако правда была проста, даже тривиальна: дон Феличано раскаялся, поскольку предпочел, чтобы Форчелла умерла, лишь бы не отдавать ее кому-то другому. У него не хватило сил накинуть петлю себе на шею, тогда он решил задушить всех остальных. Он пытался убедить всех в том, что раскаялся, но как ты смоешь с себя вину за сотни смертей? Чушь собачья. Он ничуть не раскаялся. Он заговорил, чтобы продолжать убивать. Раньше он убивал оружием, теперь – словами.

Взяли и отца Драго, Нунцио Стриано, или Министра. Феличано донес на него, рассказав обо всех преступлениях, всех злодеяниях, которые тот совершил, но Министр хранил молчание. Заговорили все остальные братья, только не он. Он продолжал сидеть в тюрьме, защищая своим молчанием кое-какую недвижимость и сына. Он не хотел, чтобы Луиджи ждала участь дочери дона Феличано, которую до свадьбы с Котярой все презирали. “Продажная шкура” – так называли ее.



За спиной сидевшего на скамье подсудимых Тигрика почти осязаемо висел в воздухе тяжеловесный силуэт Котяры. Дон Витторио между тем продолжал придерживаться выбранного курса, уклоняясь от прямых ответов на вопросы обвинения: “Нами установлено, что ваш сын, по сообщениям различных сотрудников правоохранительных органов, считался врагом клана Фаелла, с которым вы ранее сотрудничали и с которым делите территорию. Как вы считаете, Фаелла могли быть заинтересованы в смерти вашего сына?”

– Мой сын был человек порядочный, он никому не причинял зла, не думаю, что у кого-то могло возникнуть желание его убить. Нет, невозможно. Особенно в нашем районе, все знают, как он любил Понтичелли и всех, кто здесь живет, все они были на его похоронах.


Словесная перепалка велась на формально правильном итальянском языке, дон Витторио старался не употреблять диалектальных словечек, которые в тот момент могли лишь подточить его самообладание.

Даже наглость Тигрика, казалось, не тревожила дона Витторио, он спокойно встречался с ним взглядом. Тигрик же смотрел на него с какой-то гримасой отвращения.

– Габриэле Гримальди я несколько раз видел. Насколько я знаю, в Понтичелли он не жил. И вообще Конокал – это не моя территория. Я никогда не кормился с улицы.

Тигрик подбирал слова, он знал, что Котяре все донесут. Он хотел подчеркнуть отличие, мол, у нас иное происхождение, иная кровь, иные интересы, мы родились во дворце, а не в подворотне. За этими словами скрывалось: Котяра – не наркоторговец, сбыт его мало интересует. У него есть цемент и политика, торговля, и вообще он идет другим путем. Дону Витторио ничего не оставалось, как смириться. Показать свою покорность.

Николас понимал все нюансы этой игры. Он знал, что это всегда кровь, круговая порука, грязное и чистое. Нет никакой теории, удерживающей вместе эти понятия, древние, как само человечество. Грязное и чистое. Кто решает, что именно грязное? Кто решает, что именно чистое? Кровь, всегда кровь. Чистая кровь никогда не должна смешиваться с грязной кровью, с чужой. Николас вырос на этих идеях, все его друзья выросли на них, но у него есть смелость заявить, что система устарела. Ее надо менять. Враг твоего врага – твой союзник, независимо от крови и отношений. Если для того чтобы стать тем, кем ты хочешь стать, придется полюбить тех, кого тебя учили ненавидеть, что ж, ты сделаешь это. К черту кровь. Каморра 2.0.





Живой щит




Названия улиц Конокала парни дона Витторио Гримальди были вынуждены читать ежедневно, поскольку оттуда, из этого квартала Понтичелли, выйти они не могли. Выйти за его пределы означало получить пулю от кого-нибудь из людей Котяры. Клан Фаелла держал их на прицеле. Так что они крутились внутри этого прямоугольника с оторванным углом вверху справа. Все, что писали о нем в газетах, все эти рассуждения о деградации, одинаковых серых многоэтажках, отсутствии будущего, неизменно приводили их в ярость. Эти клетки, поставленные, как в курятнике, одна за другой, представляли собой лживую геометрию, которая не выстраивает жизненное пространство, а разрушает его. Запирает, как тюремная камера. Парни дона Витторио не мечтали о дурной славе Скампии, не хотели стать символом. Конечно, они не слепые и видели, что все у них обшарпанно, если не сказать убого. Рваные, выгоревшие на солнце шторы, груды горелого мусора, изрыгающие ругательства стены. Но это твой родной квартал, весь твой мир, значит, нужно любить его вопреки очевидному. Это вопрос связи. Родства. Это – основа. Твоя улица становится твоим домом. Один бар, два магазина, небольшие лавочки, где теперь продается все, вплоть до туалетной бумаги и стиральных порошков, потому что нет супермаркета, слишком далеко для стариков, для тех, кто на мопеде, тех, кто не может покинуть свой квартал. Вот что случилось с кланом Гримальди. Впрочем, у себя они продолжали заниматься сбытом. Покупатели, приезжавшие в Конокал, надеялись найти травку, кокаин и крэк по дешевке. Но дон Витторио не хотел демпинговать. Это был бы плохой знак, знак смерти. Получалось, что клиенты туда не шли, но и парни дона Витторио не могли искать клиентов на стороне.

Не все, однако, подчинились приказу. Пернатый прекрасно ездил, скорее, летал на скутере: быстрее, чем пуля, которая могла бы в него попасть, быстрее, чем взгляд, который мог бы его разоблачить. Умел скрываться, ловко продавал. Находил покупателей, уходил от слежки. Пернатый не боялся выезжать из Конокала. Хоть он и презирал опасность, подпитываясь силой людей Икс, чьи татуировки украшали его тело, судьбой ему было уготовано умереть молодым. Даже находясь в тюрьме, Копакабана не мог допустить, чтобы кто-то забрался на его территорию, тем более клан Гримальди. Он смирился бы с любой другой семьей, скажем, в обмен на процент с продажи, но только не с ними. Они восстали против Форчеллы, устроили войну, привозили туда траву, героин и кокаин из Восточной Европы.

Копакабана хотел забрать восток у Гримальди, и это у него получалось. Теперь три улицы в Неаполе являлись частью Балкан, целой албанской плантацией. Пернатый этого не знал, но догадывался. И продолжал летать на своем скутере. Тощих ног не видно, и казалось, что грудь и все остальное вырастает прямо из седла. Его тело всегда принимало аэродинамическое положение, даже когда в этом не было необходимости. Верхом на дряхлой “Веспе”, которую он перебрал, используя остатки отцовского мопеда, устремлялся вперед: лицо почти касается спидометра, торчащие локти грозятся сбить зеркала у проезжающих рядом машин. От птицы был в нем и нос – заостренный, загнутый, как у ястреба, книзу.

Шестерки Уайта – Путь Карлито, Петух и Дикий – бросались за ним, едва завидев эти локти, торчавшие под прямым углом. Пернатый замечал их боковым зрением, давил на газ и летел прочь на своей “Веспе”, скрываясь в густом потоке машин. “Еще раз появишься, размажем на месте!” – кричали ему вслед, но поймать не могли. Плевал он на эти слова. Сдаваться он и не думал, напротив, бросал вызов парням из Форчеллы, проезжая мимо бара, где они собирались обычно.

– Голодные птицы самые бесстрашные. Им все равно, шуганешь ты их, хлопнув в ладоши или топнув ногами. Бывает, машешь руками, а эти твари небесные не улетают совсем. А почему? А потому что голод. Им плевать, что ты можешь их схватить, все одно умирать. От твоих рук или от голода. Если не будем их отстреливать, эти голуби обосрут нас. Вот так и Гримальди… – ответил из тюрьмы Копакабана, когда ему описали ситуацию.

За Пернатым ходили толпы подростков. Он заставлял их ждать и час, и два. Иногда заявлялись и старики, которые с трудом сводили концы с концами. Как, например, Альфредо Квартира 40. Раньше он мог уложить любого, одно время был даже местным воротилой. Получал, когда была еще в ходу лира, сто миллионов в неделю. Адвокаты и прочие расходы выбили его из седла. Теперь он ловил клиентов где придется или довольствовался тем, что стоял на стреме. В Системе начинают рано. И если не погибают сразу, все равно заканчивают плохо.

Но Пернатый перешел все границы. Рак пускал метастазы. Задачей Капеллони было расправиться с ним. Уайт лично решил заняться этим делом. Пернатый, как всегда, появился на своей “Веспе” и посмел остановиться на площади Календы. Он не сразу понял, что в него стреляют, услышав металлический звук. Пули, выпущенные Уайтом, попали в ограждение. Бам, бам, бам. Он выстрелил три раза, не целясь, потому что был накачан морфином. Тем самым, который хорошо шел через сеть повиновавшихся ему (читай: Копакабане) сбытчиков. На вырученные деньги он смог купить квартиру для Коалы, своей сестры. Но наркотики и меткость меж собой не ладят, так что Пернатому повезло и на этот раз.

Если бы Николас случайно не оказался там – они с Зубиком ужасно проголодались и ехали по улице Аннунциата, решая, куда бы податься, – если б не услышал, как визжат пули, ударяясь о металл, если бы, меняя маршрут, не развернулся так резко, что чуть не потерял равновесие, и не выставил ногу, чтоб не упасть с мопеда, так вот, если бы он не проделал все это, возможно, ему не пришла бы в голову идея, которую он решил воплотить немедленно, в то время как оторопевший Зубик мелко крестился.

Живой щит. Николас встал между Пернатым и Уайтом, который навел пистолет и прищурил глаз, чтобы лучше прицелиться. Он встал между ними. Уайт замер. Пернатый замер. Зубик тянул Николаса за рубашку и кричал:

– Мараджа, какого черта?!

Николас повернулся к Уайту, тот так и стоял с поднятым пистолетом и прищуренным глазом, как будто ждал, что Николас сейчас уберется.

– Послушай, Уайт, – обратился к нему Николас, подвигаясь почти вплотную вместе с мопедом. Пернатый, пользуясь моментом, бросился наутек. – Ну давай оставим труп, и сюда набежит полиция, расставит блокпосты… Ты в своем уме? Ты же можешь случайно пристрелить старичка, или женщину, или ребенка. Пернатый улетел, но мы его поймаем. Предоставь это мне. – Он выпалил все это на одном дыхании. Уайт опустил руку с пистолетом, не сказав ни слова. “Два варианта, – подумал Николас. – Или он снова поднимет руку, и тогда конец. Или…” Уайт растянул губы в улыбке, приоткрыв ряд щербатых, желтых от дыма зубов. Молча положил пистолет в карман брюк и молча уехал. Николас облегченно вздохнул, это почувствовал и Зубик, прислонившийся к его спине.



Пернатый исчез, но всем было ясно, что рано или поздно он вернется.

– Зачем ты так? – наседал на Николаса Бриато. – Пернатый против Котяры, против Копакабаны, значит, и против нас.

Они сидели в баре, где, кроме них, никого не было. “Капеллони, – подумал Николас, – побежали в тюрьму докладывать Копакабане. Тем лучше”.

– А чего вы так волнуетесь? Мы не с Котярой, мы не с Копакабаной. Мы сами по себе, – ответил Николас.

– Я еще не понял, кто это “мы”? – парировал Зубик. – Вообще-то я с теми, кто мне платит.

– Ну, – ответил Мараджа, – а если деньги, которые идут одному, другому, третьему, сложить вместе? И эти деньги – сила. Как тебе это?

– Мы и есть сила!

– Ну да… – усмехнулся Николас.

– Вижу, ты решил сколотить банду. Что, паранца любой ценой? – спросил Зубик.

Николас промолчал, потому что нельзя открыто высказывать сокровенные мечты. Это слово, “банда”, он старался вообще не произносить.

– Пернатого я беру на себя, – сказал Мараджа. – Кто увидит его, не трогать.

Целый час они спорили, прав ли был Мараджа. Называли его психом, ненормальным. А если бы Уайт начал стрелять? А если бы, правда, как говорил сам Николас, поблизости оказались дети или старики? Безумец. Мараджа слушал. Эти слова наделяли его особыми полномочиями, были своего рода инвеститурой. То, что Бриато и все остальные называли безумием, Мараджа называл чутьем. И этим чутьем обладал он, Мараджа. Это был особый дар, сродни умению вести мяч без футбольных тренировок или быстро считать, не учась математике. Он чувствовал, что может верховодить, и любил, когда остальные признавали это.

Пернатый был мелкой сошкой, но мог открыть доступ в Конокал, оттуда рукой подать до дона Витторио, а там…

– Ну да, – сказал Бриато, – ты ему жизнь спас, он что, дурак – снова попадаться?!

– А то, – ответил Мараджа, – когда фишки закончатся, придет как миленький.