Пираньи Неаполя

– Думаете, что сколотите банду с тремя ножами и двумя хлопушками?

– И одной хватит, чтоб пустить тебе кровь! – взорвался Николас.

Агостино выставил средний палец и помахал им перед лицами тех, кого еще совсем недавно считал своими братьями. Николас выставлял его за порог с тяжелым сердцем: жаль расставаться с тем, кого ты знаешь с самого детства. Вместе гоняли мяч, вместе ездили на соревнования. Всегда рядом, как настоящие братья. Но так уж вышло, нужно было прогнать его. Выбросить губку, впитавшую в себя все страхи группы. Агостино хлопнул дверью, а Николас продолжал:

– Слышь, братва, а этот сопляк прав. Какая там банда с ножами и хлопушками…

И те, кто еще минуту назад готовы были сражаться старыми ножами и ржавыми пистолетами, сразу сникли.

– Выход есть, – сказал Николас, – или меня убьют, или раздобуду арсенал. И тогда порядок, парни: будет оружие, будут и законы, потому что, чтоб я сдох, без законов мы слабаки и куча дерьма.

– Разве мы против? Мы только за, Нико.

– И еще клятва, без нее никак. Надо поклясться чем-то важным. Смотрели фильм “Камморист”[28]? Классный фильм, посмотрите. Там Профессор в тюрьме дает зарок. Найдите, посмотрите на Ютубе: нам тоже так надо. Крещение кандалами и цепями. Кодекс чести, омерта. Пусть хлеб для предателя станет свинцом, а вино – ядом. Даже если прольется кровь, не надо бояться, ничего не надо бояться.

Говоря о клятвах, о чести, Николас думал о другом: от этих мыслей было ему не по себе и урчало в животе.



День выдался жарким, вечером был матч, играла Италия. Летиция хотела, чтобы они вместе его посмотрели, но Николас отказался. Он не болел за сборную – слишком мало игроков из “Наполи”, слишком много из “Ювентуса”, поэтому он и его друзья плевать хотели на этот матч, у них были дела поважнее. Ехали вшестером на трех скутерах. Николас сидел позади Драго. От Моярьелло одна дорога, все время вниз. Невозможно узкие улочки. Вертеп – называют местные этот район.

Самый короткий путь на площадь Беллини. Едешь практически по тротуарам, зато никаких пробок и переулков с односторонним движением. Кто спешит, всегда выбирает эту дорогу.

Николас спешил. На площади Беллини его ждал человек Архангела. Опаздывать нельзя, эти люди не любят терять время. Через десять минут нужно быть на месте.

Последний отрезок пути по улице Фориа, перед музеем, скутеры проехали по широким освещенным тротуарам, беспрестанно нажимая на клаксон, хотя могли бы преспокойно ехать по дороге – в этот час на улицах было пустынно. Редкие прохожие стояли перед большими экранами, поглощенные матчем. Услышав ликующие возгласы, друзья останавливались и спрашивали счет. Италия выигрывала. Николас выругался.

На улице Костантинополи выехали по встречке. Пришлось и тут заехать на тротуар, на этот раз узкий и темный. Народу здесь оказалось больше. Молодежь, главным образом студенты, и туристы. Они тоже направлялись не спеша на площадь Беллини, к воротам Альба, к площади Данте, где заманивали публику большими телевизорами бары и рестораны. Друзья ехали так быстро, что не заметили колясок, стоявших на тротуаре. Рядом за столиком бара сидели родители малышей.

Первый скутер даже не попытался остановиться. Зацепившись ручкой за зеркало мопеда, коляска пришла в движение и быстро, как по льду, покатилась, накренившись. Раздался глухой удар – коляска достигла стены. Звук крови, нежного тельца, подгузников. Тонких детских волосиков, колыбельных, бессонных ночей. Через мгновение раздался детский плач и одновременно с ним женский крик. Ничего страшного, малыш лишь испугался. Его отец словно окаменел. Стоял и смотрел на юнцов, продолжавших свой путь как ни в чем не бывало. Они не остановились. Не оглянулись. И совсем не думали убегать в испуге. Нет. Они припарковали свои скутеры и пошли не спеша, по-хозяйски, как будто все здесь, на этой территории, принадлежало им. Растоптать, ударить, убежать. Быстрые, агрессивные, жестокие. Только так, по-другому они не умеют. У Николаса сердце билось, как сумасшедшее. Он ни о чем не сожалел, это был простой расчет – случившееся не могло сорвать их планов. На улице Костантинополи по обеим сторонам стояли полицейские машины, недалеко от того места, где парни оставили свои скутеры. Полицейские все вчетвером следили за матчем по радио и ничего вокруг не замечали. Все произошло совсем рядом с ними, но даже крики не заставили их выйти из машины. Что они подумали? Что в Неаполе всегда кричат, в Неаполе все кричат. Или так: лучше не вмешиваться, нас мало, мы здесь не авторитет.

Николас молчал, искал глазами нужного человека и думал, что дело могло бы обернуться куда хуже. Эта чертова коляска, нужно было толкнуть ее хорошенько, а не тащить за собой десять метров. Неаполь принадлежит им, включая тротуары, и все должны признать это.

Вот и он, человек дона Витторио Гримальди: шляпа, косяк во рту. Подошел медленно, не снимая шляпы и не сплевывая косяка, – Николас для него молокосос, а не босс, коим тот себя воображал.

– Архангел решил, что ты можешь прийти помолиться. Попадешь в часовню, если будешь следовать указателям.

Николас знал, как расшифровать послание. Архангел ждал его дома, но пройти к нему через главный ход запрещалось. Дон Витторио находился под домашним арестом и не мог ни с кем встречаться. Разумеется, везде были натыканы телекамеры карабинеров, даже если ты их не замечал. Но не камер стоило бояться Николасу, а соглядатаев клана Фаелла. Человек на площади Беллини их предупредил. Если кто-то из Фаелла застукает Николаса, решат, что он работает на Гримальди, и тогда ему не поздоровится. Точка.

На самом же деле Гримальди не воспринимали всерьез Николаса и его группу. Однако не хотели, чтобы по вине этих юнцов полиция и конкуренты заподозрили в чем-то Архангела, которому и без того неприятностей хватало.

Николас поехал на встречу с доном Витторио на мопеде. В Конокале он был никому не известен, хоть и мечтал об обратном. Парни из Системы, возможно, слышали его имя, но не знали в лицо. Для них он – один из тех, кто приезжает за травкой. Николас притормозил рядом с группой подростков и сразу попал в цель:

– Сколько просишь?

– Сто евро.

– Идет. Держи.

Травка перекочевала под задницу Николаса, под седло. Он сделал еще круг и остановился. Пристегнул свой “Беверли” и медленно пошел к дому Архангела. Движения его были четкими, решительными. Голова вспотела, он с трудом сдерживался, чтобы не почесать ее. Где это видано, чтоб боссы почесывались в ответственный момент?! Позвонил в домофон квартиры этажом ниже дона Витторио, как было велено. Ему ответили. Он назвал себя, выговаривая каждый слог.

– Синьора, это Николас Фьорилло, откройте!

– Открыто?

– Нет!

Он просто хотел выиграть время.

– Толкай сильнее.

– Да, да. Сейчас открыто.





Каподимонте




Рита Чикателло, учительница на пенсии, давала частные уроки по ценам, можно сказать, демократичным. К ней ходили все ученики ее друзей, тоже учителей. Те, кто в течение учебного года брал уроки у нее и ее мужа, хорошо успевали, в противном случае им приходилось подтягивать хвосты, то есть все равно заниматься с ней, но уже летом.


Николас поднялся на лестничную площадку спокойно, как ученик, обреченный на очередные мучения; на самом деле он давал возможность камере, установленной карабинерами, заснять все. Он считал, что она, как человеческий глаз, способна моргать, а значит, чтобы на ее сетчатке остался каждый твой жест, ты должен двигаться медленно. Телекамера карабинеров, которой может воспользоваться и клан Фаелла, должна увидеть именно это: Николас Фьорилло входит в квартиру учительницы. Все.

Синьора Чикателло открыла дверь. На ней был фартук, защищающий от брызг соуса и масла. В небольшой квартире было много детей, мальчиков и девочек, человек десять. Они сидели все вместе за круглым обеденным столом – учебники открыты, глаза опущены на айфоны. Они любили синьору Чикателло, ведь она не как остальные учителя, которые отбирают перед уроком телефоны, заставляя учеников придумывать невероятные оправдания: у дедушки операция; мама, если я не отвечаю, всегда звонит в полицию, – лишь бы посмотреть, не пришло ли сообщение на Вотсап, не появился ли очередной лайк в Фейсбуке. Синьора Чикателло телефоны не отбирала, даже урок в строгом смысле этого слова не вела – дети сидели перед планшетом (подарок сына на Рождество), подключенным к небольшим колонкам, из которых доносился ее голос, рассказывающий о Мандзони, Возрождении, Данте. В зависимости от темы, которую они изучали. Чикателло заранее записывала уроки, а затем просто кричала время от времени: “Оставьте наконец телефоны и послушайте урок!” Сама же она тем временем готовила обед, прибиралась в квартире, вела длинные разговоры по старому стационарному телефону. Потом возвращалась, чтобы проверить домашние задания по итальянскому языку и географии, а ее муж проверял задания по математике.

Николас вошел, пробормотал дежурное приветствие, но дети на него даже не взглянули. Открыл стеклянную дверь и вышел. Сюда часто приходили какие-то люди, здоровались и исчезали за этой кухонной дверью. Что там, за этой дверью, детям было неизвестно. В учительском доме они знали только комнату с планшетом и туалет, который находился с другой стороны. Об остальном не спрашивали, никому и в голову не приходило проявлять любопытство.

В комнате с планшетом был муж учительницы, он вечно сидел там перед телевизором, укрытый пледом. Даже летом. Ребята подходили к его креслу, показывали домашнюю работу по математике. Он доставал из кармана рубашки красную ручку и безжалостно исправлял их ошибки. Пробормотал в сторону Николаса что-то похожее на “добрый день”.

За кухонной дверью была лестница. Учительница молча указала наверх. Небольшой, ручной кладки проход связывал нижний этаж с верхним. Все просто: тот, кто не мог пройти к дону Витторио обычным путем, шел к учительнице. Дойдя до последней ступеньки, Николас несколько раз постучал по крышке люка. Услышав стук, дон Витторио лично наклонился, чтобы поднять крышку, его горло от напряжения издавало бульканье, шедшее откуда-то из груди. Николас волновался – дона Витторио он видел только на суде. Вблизи, однако, он не произвел на Николаса ожидаемого впечатления. Он казался старше и выглядел слабым. Дон Витторио впустил Николаса и с тем же бульканьем в горле закрыл люк. Не протянув руки, пошел вперед, указывая дорогу.

– Проходи, проходи… – только и сказал, входя в столовую, где стоял огромный стол из черного дерева, в нелепой геометрии которого потерялась вся мрачная элегантность и остался лишь броский и безвкусный предмет. Дон Витторио сел. За стеклами многочисленных шкафов теснилась керамика всех сортов. Должно быть, жена дона Витторио обожала фарфор Каподимонте, однако в доме не было никаких следов женского присутствия. Статуэтки дамы с собачкой, охотника, волынщика – классика знаменитой фабрики. Глаза Николаса бегали от одной стены к другой, он хотел запомнить все; он хотел увидеть, как живет Архангел, но то, что он видел, ему не нравилось. Он не понимал, что именно его смущало, однако в его представлении квартира босса должна выглядеть иначе. Что-то не то, не может босс отсиживаться в таком укрытии, столь обычном, заурядном. Телевизор с плоским экраном и двое в шортах цвета футбольной команды Неаполя – вот и все. Парочка не здоровалась с Николасом, ожидая сигнала дона Витторио, который, скрестив указательный и средний пальцы, помахал, будто отгоняя мух, – явный знак “убирайтесь”. Они ушли на кухню, и вскоре оттуда послышался квакающий голос известного комика – вероятно, там был еще один телевизор, – а затем смех.

– Раздевайся!

Вот голос человека, привыкшего повелевать.

– Раздевайся? То есть?

Недоумение отразилось и на лице Николаса. Такого он не ожидал. Сотню раз он представлял себе, как пройдет эта встреча, но ему и в голову не могло прийти, что придется раздеваться.

– Раздевайся, пацан, кто тебя знает. Откуда мне знать, что у тебя нет диктофона, жучков и подобной хрени…

– Дон Витто, чтоб мне сдохнуть, как вы можете так думать…

Он взял неверный тон. Босс есть босс, а ты должен знать пределы дозволенного. Дон Витторио громко, перекрывая комика и смех, чтобы услышали те двое на кухне, сказал:

– Мы закончили.

Не успели вернуться те двое в трусах от “Наполи”, как Николас начал снимать обувь.

– Нет, нет, хорошо, я раздеваюсь. Уже раздеваюсь.

Снял обувь, потом брюки, рубашку и остался в трусах.

– Все снимай, пацан, микрофон можно спрятать и в жопу.

Николас знал, что дело не в микрофонах. Перед Архангелом должен быть голый червяк, такова плата за свидание. Повернувшись задом, Николас, веселясь, показал, что ни микрофонов, ни камер у него нет, а есть самоирония – качество, которое боссы со временем неизбежно теряют. Дон Витторио знаком велел ему сесть, и Николас молча ткнул в себя пальцем, будто переспрашивая, можно ли сесть вот так, голым, на безупречно белые стулья. Босс кивнул.

– Посмотрим, умеешь ли ты вытирать жопу. Если оставишь дерьмо, значит, ты еще слишком мал и не умеешь пользоваться биде, мамочке приходится тебя подмывать.

Дон Витторио специально сел у стола, посадив Николаса напротив. Никаких намеков: выбери Николас место за столом справа от него, парень мог подумать бог знает что. Лучше друг перед другом, как на допросе. Он ничего не предложил Николасу: нельзя разделять трапезу с незнакомцем, даже кофе угощают только проверенного человека.

– Значит, ты и есть Мараджа?

– Николас Фьорилло…

– Вот именно, Мараджа… очень важно, как тебя называют. Кличка важнее имени. Слышал про Барделлино?

– Нет.

– Барделлино, настоящий бандит. Это он сколотил из простых пастухов серьезную организацию в Казал-ди-Принчипе.

Николас слушал, как благочестивый мессу.

– У Барделлино было прозвище, которое ему дали еще в ребячестве, и оно к нему так приклеилось, что осталось навсегда. Звали его Профурсетка.

Николас рассмеялся, а дон Витторио кивнул, широко раскрыв глаза, будто подтвердждая, что это исторический факт, а не легенда. Факт, относящийся к судьбе, имеющей особое значение.

– Барделлино не хотел, чтоб от него воняло конюшней и глиной, не хотел ходить с черными ногтями, поэтому перед тем, как отправиться в город, он мылся, брызгал себя одеколоном и одевался всегда элегантно. Каждый божий день как на праздник. Гель для волос… все дела.

– И как появилось это прозвище?

– В то время и в городе-то были одни крестьяне. А тут такой парень видный, вот прозвище и прилипло сразу: Профурсетка, легкомысленная баба. Выпендрежник.

– Ну да, красавчик.

– Только кличка эта не для тех, кто должен командовать. Чтобы командовать, нужно иметь кличку, которая командует. Пусть уродливую, пусть невыразительную, но не идиотскую.

– Но ты же не сам себе берешь кличку.

– Верно. И вот, когда Барделлино стал боссом, он захотел, чтобы его называли просто дон Антонио, а кто называл его Профурсеткой, напрашивался на неприятности. Конечно, в лицо никто его так не называл, но за глаза он всегда был Профурсеткой.

– Но он был хорошим боссом, правда? Значит, чтоб мне сдохнуть, кличка не так уж важна.