Поцелуй, Карло!

– Никому не рассказывай.

Она подняла бокал. Он чокнулся с ней. «Cent’anni»[43], – сказали они в унисон, перед тем как выпить.

– Калла, мне надо десять долларов за представление. Это же подкосит мою основную работу.

– Но я могу дать только пять.

– А вдруг я великий актер?

– Пять.



Стены, стол, вся кухонная утварь и приспособления для уборки на кухне Палаццини были белыми, и, если не считать серых разводов на каррарском мраморе рабочих поверхностей, некоторое цветовое разнообразие сюда привносила только пища, которая на этой кухне готовилась. Когда бы ты туда ни вошел, в любое время дня или ночи кухня сияла чистотой и порядком.

Большое окно над мойкой выходило в сад тети Джо на заднем дворе. На подоконнике выстроилась шеренга терракотовых горшочков, в них тетя круглый год выращивала зелень. Базилик она щедро добавляла в свою традиционную подливку или крошила и посыпала им моцареллу, сбрызнутую оливковым маслом. Росла там и мята, используемая тетей в медицинских целях: когда кто-то из домашних болел, она заваривала мятный чай, а еще готовила любимое блюдо Ники – спагетти со свежим зеленым горошком и мятой. Сад тоже был под стать кухне тети Джо. Аккуратные грядки с овощами, все рабочие инструменты в идеальном порядке хранятся в сарае, садовый шланг свернут калачом и повешен на крюк. За работами в саду-огороде надзирало побитое непогодой пугало, напоминавшее киноактера Петера Лорре[44].

Кухня тети Джо вполне могла соперничать с кухней профессионального ресторана. Тетя была сторонницей использования наилучших кухонных приспособлений, посуды и ингредиентов для достижения наилучшего результата. По просьбе жены Дом в 1926 году первым на Монтроуз-стрит приобрел холодильник, а потом, в 1948 году, купил ей первую посудомоечную машину, как только они появились в «Мартинелли». На что Дом никогда не скупился – так это на кухню Джо.

Стол, покрытый белым пластиком, и кухонный диванчик, обитый белой кожей, устроились в углу между окном и дверью в прихожую. За этим столом Ники и мальчики обедали по выходным, когда были маленькими. А еще этот кухонный уголок был кабинетом тети Джо. Тут она сортировала счета, решала кроссворды и вела разговоры по телефону, висевшему на стене позади диванчика. У черного аппарата был очень длинный шнур, и тетя могла крутиться по кухне и болтать с подругой.

Столовая, соединенная с кухней распашными дверями, была центром всего дома, самой большой комнатой на первом этаже. Чтобы обустроить ее, Джо заручилась помощью своей невестки Нэнси. Закончили они как раз незадолго до того, как совсем побили горшки, и печаль Джо о том, что она навсегда потеряла Нэнси, Майка и их сыновей, мешала ей радоваться красоте столовой. Комната была точной копией классической столовой в одном особняке на Мейн-Лайн, которая, в свою очередь, скопировала лондонский оригинал, декорированный «Колфакс & Фаулер». Джо, может быть, и обошлась бы чем-то более строгим, но для Нэнси важен был шик-блеск. Так что в 1932-м столовая была обставлена лучшей мебелью, какую только могло себе позволить семейство Палаццини, – полированный георгианский обеденный стол из вишни и стулья в том же стиле. Джо и Нэнси собственноручно обили сиденья полосатым бело-золотым плюшем, а Дом и Майк лично поклеили набивные обои с золотистым рисунком. «Тайную вечерю» – чеканку на серебре, обрамленную сусальным золотом, – Майк и Нэнси подарили Дому и Джо на последнее Рождество перед разрывом. Эту картину даже благословил приходской священник.

За столом помещалось шестнадцать душ. Люстра истекала кинжалами сверкающего хрусталя. У Нэнси дома висела такая же люстра, а это значило, что она купила две люстры по цене одной, к обоюдному удовольствию братьев. Хрусталь отражался в тончайшем фарфоре, который Джо собирала годами. Позднее Джо пошила портьеры – нежно-желтые, шелковые, оборчатые, подвязанные сбоку тонким плетеным шнуром. Источником вдохновения для создательницы этой цельной портьеры, собранной на одну сторону, послужила асимметричная прическа Вероники Лейк[45]. Ники припомнил, как Джо торжественно продемонстрировала эту портьеру и Дом сказал: «Я бы предпочел Веронику Лейк за нашим столом, а не эти шторы».

Золоченый столик предназначался для десертов, и когда бы ты ни шел мимо, вазочка для печенья всегда была полна бискотти, а хрустальная конфетница – всякими сладостями. После каждой трапезы невестки убирали со стола и мыли посуду, а тетя Джо накрывала стол для следующего приема пищи. Тщательно отутюженные скатерти хранились в бельевом шкафу на перекладинах. Когда Ники был алтарным служкой, он заметил, что точно так же обращаются с облачением священников.

Тем вечером тетя Джо оставила для Ники в духовке два фаршированных перца и печеную картофелину. Ники вынул из духовки горячее кушанье и поставил на подготовленный тетей Джо поднос.

Во многом дом 810 на Монтроуз-стрит напоминал пансион, хотя Ники никогда не жил в пансионах. Самое близкое – армейские казармы в Алабаме, куда он уезжал на стрельбы, там солдаты ели и спали по распорядку, установленному командирами подразделения.

Тетя Джо вела хозяйство Палаццини сообразно своим собственным представлениям о военном порядке. Ей пришлось: с тех пор как ее сыновья женились, у нее появились три невестки-помощницы, и трижды в день нужно было накрывать стол на всю семью. А еще стирка, глажка, готовка, огород, за которым надо ухаживать, и внук, которого надо растить. И вскоре малышей должно было прибавиться.

Ники установил на поднос тарелку, бутылку пива и приборы и, пройдя через подвальную кухню, вошел в свою комнату. Тетя Джо выкрасила его комнату в веселый желтый цвет. Окна находились под самым потолком, на уровне земли, и пропускали очень мало света. Зато у Ники были двуспальная кровать, кресло-качалка, комод, зеркало, платяной шкаф и, самое лучшее, – собственная ванная с душевой кабинкой.

Ники поставил ужин на туалетный столик и вывернул карманы, перед тем как переодеться в домашнюю одежду. Он ссыпал мелочь в горшок для чаевых, а сигареты и зажигалку положил рядом с пепельницей. Чуть было не выбросил заказ Эллисонов из Эмблера в мусорную корзину, но передумал и спрятал в ящик. Ники хотелось запомнить этот день, хотя он и сомневался, что когда-нибудь сможет его забыть.

Ники покрутил ручку радиоприемника, и атласный голос Дины Шор[46] запрыгал по кирпичным стенам. Он убавил звук, снял костюм, засунул распорки в свои рабочие «оксфорды» и надел пижаму. Тетя Джо оставила чистое белье Ники на комоде. Свежий запах борного мыла с легкой примесью хлорки, которой тетя отбеливала его исподнее, наполнил ящик, в который Ники сложил белье.

Ники откупорил бутылку и глотнул пива. Толчком распахнул дверь в подвальную кухню и включил свет. Невестки днем делали пасту, и деревянные стержни были увешаны длинными полосками лингуини для воскресного ужина. Кавателли – маленькие, раскатанные вручную макарошки, – словно бусины, россыпью лежали на чистой белой холстине, посыпанной кукурузной мукой.

Ники любовался женским рукоделием. Он подошел к столу и рассматривал макароны, словно это были произведения искусства. Мука, да яйцо, да немного воды. Замешивание теста – единственное тактильное воспоминание Ники о матери. Сосредоточившись и включив разом все чувства, можно было увидеть ее здесь, в этой кухне у стола, в переднике с красными карманами в форме сердечек. Он вдыхал аромат муки, трогал мягкие змейки из теста, отщипывал и пробовал его, чувствовал боль в руке, которую легонько шлепнула тетя Джо, и теплоту маминых объятий сразу после шлепка.

Самое драгоценное воспоминание Ники – смех мамы и тети Джо, когда они судачили, пока лепили равиоли, или сворачивали тортеллини, или стояли у плиты и пекли блинчики для маникотти. Он зажмуривался и слышал, как они смеются, опершись локтями на стол. Больше всего он скучал по маминому голосу. Ники помнил его звучание, его приятный тембр, легкий и чистый, как золотой церковный колокольчик у алтаря во время святого причастия. Голос Николы Кастоне был нежен и мягок, когда она читала сыну по вечерам, и тверд, когда она его журила, но никогда не был грубым. Ники помнил маму нежной и доброй. Истинной леди.

Ники выключил свет и притворил дверь. Радиопередача закончилась, пришла очередь бархатному голосу Розмари Клуни[47] заполнять воздух над Саут-Филли. Голос Розмари нравился Ники больше, чем голос Дины. Розмари пела так, будто знала, что такое одиночество, и, слушая ее, Ники чувствовал себя не таким заброшенным.

Он откинулся на спинку кресла, не качаясь, и оно скрипнуло под его весом. Ники уставился в потолок, изнывая от чувства вины. Появление чувства вины означало: совесть напоминает ему, что надо отвечать за свои проступки. Именно так наставлял приходской священник накануне первой исповеди. И вот, как повелось с его седьмого дня рождения, Ники мысленно покопался в событиях дня в поисках источника своего прегрешения. Кого он обидел, кем пренебрег, с кем дурно обошелся? Ники небезосновательно гордился собой за то, что не бросил миссис Эллисон. Он вспомнил о шуме крыльев и подумал, что, наверное, это было нечто мистическое; впрочем, как знать. И тут Ники резко выпрямился в качалке, вспомнив: Пичи. Во всей этой суматохе он напрочь забыл о своей невесте. Он не позвонил ей, хотя телефонная будка была прямо в приемном покое больницы. Почему он ей не позвонил? Той самой Пичи, которая любит приговаривать: «Пожалеешь грош – будешь нехорош».

Один звонок – легче легкого, но он об этом даже не подумал. И ничто его не толкнуло остановиться возле универмага на обратном пути из Эмблера в гараж. Он мог бы позвонить и из гаража, но не позвонил. Телефонные будки стояли на каждом углу в каждом районе, куда он доставлял телеграммы этим вечером, он без труда мог бы заскочить в одну из них и набрать ее номер, поинтересоваться, как она, и, в свою очередь, получить от нее ободрение. На исходе ужасного дня получить поддержку от любимой женщины. Но он этого не сделал. И никакого оправдания ему не было. Пичи вылетела у него из головы. И еще хуже он почувствовал себя, когда вспомнил, что кинул сегодня в копилку семь монеток. Получается, у него даже мелочь была, чтобы позвонить из автомата.

А вместо этого он оказался в Театре Борелли, куда приволокла его какая-то неведомая сила. Он не понимал, что это. Лишь чувствовал. Он пошел туда, где находил покой, где мог подумать. Ники верил, что находил некоторое утешение в общении с Пичи, действительно находил. Но сегодня эта вера не привела его к ней. Она привела его в театр, к другу, к Калле Борелли.

Калла могла быть самоуверенной занозой и за словом в карман не лезла, но она хорошая. Она замечательная. Он подумал о ее теле, как совершенно оно было в лучах прожекторов за кулисами, – или на самом деле то была лишь игра света, окутавшего Каллу, точно кружева? Нет, это не свет, это она.

Ее тело очаровало его, как серебряное украшение для капота в виде стрелка с луком, прибывшее в гараж в плотной упаковке из мягкой оберточной бумаги, когда он был ребенком. Зная, что там, Ники осторожно развернул украшение и застыл в благоговении перед плавными линиями и гладкой поверхностью серебра. Он помнил, как вцепился в это украшение и не хотел его отдавать.

Одежда Каллы, как та бумага, служила лишь оберткой для произведения искусства. Ники подумал о том, как ее тело могло бы принять его, но, не давая этим мыслям обрести плоть, затряс головой, изгоняя ее образ из сознания. Что ж он за человек такой? Сначала выискивал свои дневные прегрешения, а потом без всякого зазрения совести очертя голову бросился в грех вожделения.

Ники наскоро произнес молитву святой Марии Горетти в надежде, что она поможет стереть образ великолепных форм Каллы Борелли с поверхности его внутреннего взора. Но молитва оказалась слабым отбеливателем, пятно не стиралось. От религии было мало пользы – Калла Борелли непрошено являлась ему во сне; и вовсе не духовные искания помогали Ники не уснуть во время долгой смены. Устав за баранкой, он думал о Калле в кулисах, вступающей в круг одеяния на полу, и глаза его тут же открывались, и ее полуобнаженный образ придавал ему бодрости и энергии завершить рабочий день. Нет, он, конечно, воображал и свою невесту в разных соблазнительных ракурсах, частенько воображал. Но Калла была другой.

Ники не хотел сравнивать Каллу с Пичи, да и какие тут могут быть сравнения. Он предан Пичи. Он сделал ей предложение. И она ответила «да». Они назначили день свадьбы. И оглашение будущего брака уже отпечатано в церковном бюллетене. По сути, первую страницу контракта, который будет записан в церковной книге в день их свадьбы, уже обсудили. Ники осенил себя крестом, дабы отогнать нечистые мысли о Калле Борелли и вероломные мысли по отношению к Пичи Де Пино. Но он знал, что вожделение подобно катанию на водных лыжах: стоит отвлечься, всего на секунду ослабить хватку на перекладине – и все, катание окончено, ты свалился в воду.

Всевозможные простительные варианты блудного греха промелькнули в сознании Ники, как второсортный кинофильм, и вскоре мысленно Ники оказался в опытных руках ведьмы – без лица, но с очень соблазнительным телом, которая занялась с ним любовью всеми способами, какие представлялись ему утоляющими похоть, безрассудными и атлетическими, а на самом деле вели к ее экстазу, его гибели, краху Святой Римской церкви и всех народов. И вся эта катавасия и полное моральное разложение случились из-за того, что Калла Борелли тогда в костюмерной без всякой задней мысли положила руки ему на плечи. Ему стало тошно от себя самого.

Ники не смог допить пиво, не доел ужин. У него начисто пропал аппетит. Он скорчился на кровати в темноте, против обыкновения не выключив радио. Этой ночью он не мог оставаться в одиночестве.



Калла сидела на стуле с высокой спинкой у дверей бухгалтерской конторы «Калабрезе и сыновья», что на Вайн-стрит. В приемной стояли всего два стула и маленькая консоль, выкрашенная в черный цвет, а на ней – букетик синих пластмассовых роз в псевдокитайской вазочке на салфеточке ручной вязки. Она поставила коробку с театральными гроссбухами на пол у своих ног, стянула белые перчатки, спрятала их в сумочку, разгладила подол юбки и проверила, все ли пуговицы жакета застегнуты.

– Калла, входи, – крикнул ей Джо из недр кабинета.

Калла подхватила коробку и выпрямила спину, набираясь храбрости. Перед тем как войти, она улыбнулась.


– Анна передает привет. Зовет вас летом навестить ее на побережье Джерси.

– С удовольствием.

– У нее домик в Тинтон-Фоллс. Слыхала о таком?

– Не-а. Но я смогу отыскать что угодно вдоль автобусной линии на Саут-Шор.

Джо Калабрезе был поджар и опрятен. Он носил очки, прямые темные волосы слегка редели, но для высоколобого умника он был довольно привлекательным мужчиной.

– Кузены должны держаться друг друга. Теперь, когда умерла твоя мама, это будет труднее.

– Да, она всех нас собирала вместе.

– Что у тебя там?

– Отчеты за последние два сезона.

Джо откинулся на спинку кресла:

– Отец передал мне контору, и пришлось все здесь усовершенствовать. Он вел дела по-своему, а я буду по-своему.

– Мой отец хорошо управлял театром, – заметила Калла.

– Но ничего не зарабатывал.

– Он – собственник недвижимости.

– Калла, эта недвижимость требует огромной работы. Даже чтобы просто ее продать.

– О чем это ты?

– Ты тратишь время впустую. Я считаю, что театр надо закрыть. Попытайся сдать здание в аренду. И готовь его к продаже.

– Джо, я пришла к тебе не затем, чтобы найти способ закрыть театр. Я пришла к тебе за помощью. Найти способ, как сделать капитальный ремонт, чтобы театр продолжал работать.

– Я не вижу тут никакой прибыли. Даже в перспективе нескольких лет.

– Просто отец вливал обратно в театр все заработанное. На это мы и жили.

– Да? Ну, тогда это было не совсем провальное увлечение. Ладно. Но я объясняю тебе, основываясь на цифрах, на твоих текущих расходах, кассовых сборах и долгах, – у тебя нет иного выбора. Зачем ты все это на себя взваливаешь?

– Это моя жизнь.

– Это жизнь твоего отца.

– Значит, ты мне не поможешь?

– Я бухгалтер. Я не умею творить чудеса, я имею дело только с цифрами. Что конкретно ты от меня хочешь?

– Я надеялась, что ты сведешь меня с банком и поможешь взять кредит на развитие бизнеса. Насколько я понимаю, банки нынче дают кредиты – война ведь позади.

– Как мы их убедим, что театр сможет получать прибыль?

– Я могу давать больше спектаклей. Реклама. Еще я подумываю о гастролях. У меня сейчас нет ресурсов, чтобы это устроить. Мне просто нужна помощь – и я смогу, уверена, что смогу.

– Единственным доказательством для банка будут твои прошлые спектакли. А эти отчеты показывают: максимум, на что театр способен, – это время от времени покрывать текущие расходы.

Для Каллы достаточно было услышать, каким тоном ее кузен произнес это, чтобы понять: он больше не собирается ей помогать.

– Ну что же, спасибо, что уделил внимание и все просмотрел.

– Я не возьму с тебя денег за консультацию.

– Ну что ты, я заплачу.

Калла встала и взяла свою коробку.

– Мне бы не хотелось, чтобы это вызвало размолвку между нами.

– Не вызовет.

– Я рад.