Поцелуй, Карло!

Рокко повернулся к толпе:

– Друзья мои! Спасибо, что пришли встретить наших гостей. Теперь позвольте нам устроить их и продолжить мероприятия, запланированные нами на сегодня, увидимся на банкете с «кадиллаком».

Толпа радостно загудела. Ники и Гортензия поспешно вернулись в машину.

– Неразумно останавливаться в частном доме. Они тебя раскусят, – тихо сказала Гортензия.

– Вы в безопасности.

– Зато ты в опасности. – Гортензия бросила взгляд на крыльцо, где Розальба взгромоздилась на перила, как голодный канюк, выслеживающий добычу.



«Капри» была одной из тридцати швейных фабрик, разбросанных по всему Розето прямо между жилыми домами. Фабричные фасады были выкрашены в те же тона, что и домики, – молочно-белый, бледно-голубой и коралловый. Вывески над входом смотрелись скорее изысканно, чем индустриально. Одни фабрики носили имена владельцев – «Фасоны Кэрол», «Спортивная одежда Кэй Энн», «Мануфактура Йоланды», «Корпорация “Фабрики Кашиоли”» – или комбинацию имен, например, «МайкРо», которой владели и руководили Майкл и Розмари Филинго. Другие описывали конечную продукцию, как, например, «Превосходная сорочка».

Ники стоял рядом с Рокко у входа на фабрику «Капри».

– Ваш город… эээ… процветает.

– После войны у нас просто бум.

– Вы приносите felicita[74] в Розето. Наверное, вы… эээ… populare[75].

– Я выиграл выборы, если вы об этом. Но моя победа весьма условна. У успеха много отцов, а поражение смердит. Я и это пережил. Зажимаешь нос и идешь дальше.

Рокко открыл двери, и Ники прошел следом за ним внутрь. Фабрика была наполнена мощным стрекотанием пятидесяти швейных машин, работающих на огромной скорости. Ворсинки ткани плавали в мареве фабричного воздуха. Толстенные, как пенька, электрические кабели переплетались высоко под потолком, неся энергию к машинкам, разделенным центральным проходом.

За каждой швейной машиной сидела швея-мотористка, которая проворно и умело сшивала детали изделия, выполняя определенную часть общей работы. Окончив, она передавала блузку сидящей рядом швее, которая проделывала следующую операцию, пока готовая блузка не отправлялась в контейнер в конце каждого ряда.

Подносчик связывал блузки лентой дюжинами и увозил на тележке по главному проходу в дальний конец огромного зала, где они проходили заключительную отделку. Клубы белого пара окружали гладильщиц, отпаривающих блузки.

– Видали хоть что-то подобное в Италии?

Ники покачал головой.

– В мире множество женщин, и все они нуждаются в нарядах, – практично заметил Рокко.

Ники наблюдал за швеями, которые сосредоточенно делали свое дело.

– Чем быстрее они работают, тем больше зарабатывают. Дело мастера боится, – сказал Рокко.

Как было не восхититься мастерством работниц! Женщины обгоняли время, трудясь в бешеном темпе, и процесс завораживал. Ники радовался возможности наблюдать, вместо того чтобы самому тяжко работать, коверкать язык, изображая акцент. Он был полностью поглощен процессом.

И тут в дальнем конце зала появилась женщина. Ей было, пожалуй, столько же лет, сколько и Ники, или чуть меньше. Темно-русые волосы, аккуратно завитые на концах, лежали на плечах, но прядки выбились из-под заколки и упали на лицо, когда она наклонилась проверить содержимое контейнера. В руках у нее был планшет, с которым она сверялась на ходу. Гости были довольно далеко и не могли слышать, что она говорит, но зато могли видеть, что ведет себя она как руководитель, давая указания мотористкам, а те кивали в знак согласия, не поднимая глаз от работы. Она двигалась по залу, останавливалась, давала инструкции или подбадривала, будто была дирижером опытного оркестра.

Ники наблюдал за этой картиной, и жужжание машин стало музыкой. Эта женщина сама была мелодией, но не менуэтом, не ритурнелем, а оперой во всем блеске – накатившая волна увертюры, пронзительная ария, оживленное интермеццо и эмоциональный финал. Она будто шла по саду, ее платье из какой-то мягкой ткани в крошечных розовых розочках, с пуговками от подола до воротника, стянутое поясом на тонкой талии, облегало ее классическую фигуру, как одеяние мифической Елены или любимой голливудской актрисы Ники – Ланы Тёрнер. На фабрике было жарко, и несколько верхних пуговок остались расстегнутыми.

У нее было лицо женщин со скалистых берегов Средиземноморья, морских портов вроде Санта-Маргариты или Сестри-Леванти, об этих дальних краях бабушка рассказывала Ники, когда он был маленьким. Ее волосы напоминали цветом песчаные пляжи, море плескалось в зеленых глазах. Они никогда не встречались, но он ее узнал.

– Кто она? – спросил Ники у Рокко, и голос его невольно дрогнул.

– Наш мастер, Мэйми Конфалоне. – Рокко жестом подозвал ее. – Это посол Карло Гуардинфанте из Розето в Италии. Представляете себе? Он все-таки приехал.

Мэйми протянула руку Ники.

– Вы… эээ… заведуете factoria?[76] – спросил Ники, применив свой лучший итальянский акцент.

– Только цехом.

– Мэйми свободно владеет итальянским. Она собиралась вас сопровождать во время вашего визита в Розето. Мэйми, все отменяется. Посол пожелал общаться на английском.

– Ну… жаль. Плакал мой итальянский.

– Может, тогда вы могли бы помочь мне с английским?

– Вы не нуждаетесь в помощи. Я никогда не слышала, чтобы так говорили по-английски.

– Ну вот видите, мне нужна… эээ… ваше помогание. Чтобы я использовал любой шанс для, come se dice[77], практиковаться, мисс Конфалоне.

– Миссис Конфалоне, – поправила его Мэйми с улыбкой и вернулась к работе.

– Пойдемте, господин посол. Я покажу вам закройный цех.

Ники шел по фабрике следом за Рокко, но его не интересовал ни закройный цех, ни цех отделки. Не увлекла его и работа упаковщиков, складывающих новые блузки в картонные коробки, которые потом штабелями на грузовиках отправят в Нью-Йорк. Ники хотелось найти угол, забиться в него и там в одиночестве лелеять свое горе. За столько лет он впервые встретил женщину, у которой было все, что он так долго искал, она пришла к нему, увитая розами. Но он опоздал. Миссис Мэйми Конфалоне уже принадлежала другому.




– Надеюсь, миссис Муни, вы найдете это жилье достойным, – нервно произнесла Чача.

– Здесь очень мило. Благодарю вас, – ответила Гортензия, снимая перчатки.

В квартирке над гаражом позади дома миссис Вильоне, что на Гарибальди-авеню, имелся альков с тремя отдельными кроватями, застеленными белыми хлопковыми покрывалами, и круглый стол с четырьмя стульями у широкого полукруглого окна. Дверь вела в маленькую ванную, выложенную белым кафелем. В кухонном закутке уместились раковина и печь-тостер.

– Кухня крошечная, но вас обеспечат питанием, так что в ней нет нужды. Миссис Вильоне живет одна в доме. Если вам что-то понадобится, то у нее есть телефон.

– Хорошо. А в Розето живут какие-нибудь негры?

Чача покачала головой.

– Ни одного?

– Ни одного, насколько я помню. Кроме итальянцев мы позволили здесь поселиться только грекам, да и то одной-единственной семье, потому что они делают конфеты.

– Куда же без конфет.

– Я прослежу, чтобы вам их доставили.

– То есть я первая цветная, которую вы видели в своей жизни.

Чача кивнула.

– Ну и каково ваше мнение?

– Вы очень интеллигентны, миссис Муни. Но вы ведь работаете на миссис Рузвельт, а она путешествует по всему миру.

– Она меня не на континенте нашла. Я из Филадельфии, это около часа езды чуть южнее отсюда. Вы бывали в Филадельфии?

– В зоопарке. Вот ключи. За вами приедут около шести и отвезут на банкет.

– Я буду сидеть рядом со своей хозяйкой?

– Миссис Вильоне? Нет. Она никогда не выходит из дому.

– Никогда?

Чача наклонилась поближе и понизила голос:

– Много лет уже. Она выходит в сад и сидит на крыльце, но не более.

– Она больна?

– Не телом. – Чача постучала пальцем по голове.



Гортензия повесила свой парадно-выходной костюм на вешалку, осмотрела туфли, убедилась, что они по-прежнему блестят черной полировкой и только чуточку поношены, затем облачилась в простое хлопковое повседневное платье и обула сандалии.

Она написала записку, оставила ее в дверях и, закрыв дверь на ключ, прошла через сад к дому миссис Вильоне. Дорожку обрамляли неровные куски сланца приглушенных голубых и сиреневых тонов. Судя по всему, хозяйка была отменным садоводом. Она использовала для растений каждый дюйм, оставив совсем немного места на дорожку и декоративные детали.

Но нельзя сказать, что сад был начисто лишен украшений. Гортензия шла под шпалерами, сплетенными из березовых веток, которые от времени приобрели серо-бело-розовый оттенок, похожий на тусклый ситец. Нежные бледно-зеленые листочки, которые станут укрытием для винограда в летнюю жару, пробивались сквозь березовое плетение, и Гортензия сразу подумала о шляпе в этих тонах.

Гортензия постучала в дверь черного хода, позади которой сквозь сетчатый верх виднелась еще одна массивная деревянная дверь. Сначала Гортензия стучала легонько, а потом приложила некоторые усилия.

Наконец миссис Вильоне отворила.

– Миссис Вильоне. Я остановилась в гостевых апартаментах над вашим гаражом.

– Что-то протекает?

– Вовсе нет. На самом деле там очень уютно.

– Спасибо.

– Мне захотелось представиться вам лично. Я Гортензия Муни, работаю на Соединенные Штаты.

– А разве не все мы работаем на Соединенные Штаты?

– Правительство. Я представляю правительство Соединенных Штатов.