Почти нормальная семья

– Ты что, зашел в ее комнату? Без разрешения?

Ульрика прижала ладони к лицу. Ее щеки побледнели.

Я ничего не понимал. Что я такого сделал? Я всего лишь старался сохранить свою семью. Все случившееся сильно повлияло на меня. Но я верил, что в лучшую сторону. Как отец я стал лучше, чем когда-либо. Я делал все для своей семьи. Ульрика должна была бы это оценить.

– Адам… – проговорила она. – Пожалуйста, прошу тебя.

Дино взглянул на меня с сочувствием. Когда он ослабил хватку, я немедленно вывернулся, но споткнулся об обувь, стоявшую на коврике у двери, упал спиной назад на входную дверь и сполз по ней на пол.

– Она лжет, – проговорил я. – Она знает куда больше, чем рассказывает.

Все трое смотрели на меня так, как смотрят на человека, только что признавшегося, что он болен неизлечимой болезнью.

– Я вам сочувствую, – сказал Дино. – Но не впутывайте в это Амину.

Ульрика медленно кивнула, а Александра обняла ее:

– Естественно, мы поговорили с Аминой. Она ничего не знает о том, что произошло.

– Понимаю, – проговорила Ульрика. – Надеюсь, вы простите нас. Мы не в себе.

Мне удалось надеть ботинки и куртку и выбраться на лестницу. Мозг отказывался работать. Мысли проносились мимо, как обезумевшие лошади, в ушах свистело и гудело, а перед глазами вставали разные картины. Не знаю, говорил ли я что-то по пути на улицу. Не помню, может, что-то бормотал или кричал. Все это как белое пятно в памяти. Временное помутнение сознания. Полагаю, что опытный адвокат смог бы доказать, что в тот момент я не отвечал за свои поступки.





40




Остаток выходных я пролежал с температурой и невыносимой мигренью. Перейти с кровати на диван было невероятным подвигом. Я питался киселем из шиповника и таблетками от головной боли.

– Может, тебе обратиться за помощью? – спросила Ульрика.

Я выключил телевизор. Каждый негромкий звук звучал у меня в ушах как оглушительный вой.

– Чем мне может помочь врач?

– Я имела в виду не врача.

Я подтянул плед до подбородка.

– Может быть, тебе нужен кто-то, с кем можно поговорить, – сказала она.

– И что я скажу? Что я нарушил все, во что верю? Изменил всем своим моральным принципам? Солгал полиции, ходил домой к свидетелям и издевался над ними. Я сделал для своей семьи все, что мог, однако моя жена убеждена, что я теряю рассудок.

– Ничего подобного я не говорила. Мы находимся в состоянии кризиса. Ничего странного в том, что мы на грани срыва.

– Мы?

Ульрика не смотрела на меня:

– Все по-разному справляются с кризисами.

Рано утром в понедельник она улетела в Стокгольм на важную встречу, а также для того, чтобы взять ключи от квартиры. Я получил эсэмэску с селфи и обещанием, что мы выберемся из всего этого. Она писала, что любит меня, что вместе мы все преодолеем.

Утром я позвонил Александре и Дино и тысячу раз извинился за свое поведение. Не могли бы они передать мои извинения Амине? Они проявили понимание и выразили надежду, что весь этот ад скоро закончится.

Постепенно мне удалось стряхнуть с себя состояние забытья. Я бродил по кварталу с мутным взором, мысли вяло текли в голове. Каждый встречный откровенно пялился на меня. Седовласый мужчина в сером пальто что-то пробормотал себе под нос и покачал головой, но, когда я спросил, что он сказал, взглянул на меня с укором, словно не понимая, о чем я.

В прихожей Ульрика составила коробки. Она уже начала укладывать самое необходимое для переезда. Остановившись, я долго глядел на них. Потом открыл одну коробку и покопался в ней. Вся наша жизнь в восьми коробках из-под бананов. В груди остро ощущалась пустота.

Всего две недели назад мы были нормальной семьей.



В четверг я встречал Ульрику на станции. Она вылезла из автобуса, доставлявшего пассажиров из аэропорта, и улыбнулась мне, сощурившись на солнце.

Мы обнялись и долго стояли так. Словно во времени образовалась дыра, и мы просто держались друг за друга, два тела, слившиеся воедино, – соединенные любовью, временем, судьбой. Богом? Среди всех этих маневрирующих автобусов, звенящих звонками велосипедов, опаздывающих студентов с дымящимися стаканчиками кофе в руках, спешащих клерков и прочего городского люда. Не думаю, чтобы мы изначально были созданы друг для друга, что существовал заранее составленный план свести нас с Ульрикой, но я верю – нет, я знаю, что время и любовь связали нас навсегда, мы будем вместе, пока смерть не разлучит нас.

Бок о бок мы спустились к площади Клементсторгет и пошли по Бютарегатан. У меня в голове звучали слова апостола Павла. Тот, кто не заботится о своей семье, потерял веру в Христа.


– Как ты себя чувствуешь? – спросила Ульрика.

– Ужасно, – честно ответил я.

– Я люблю тебя, Адам. Мы должны быть сильными.

– Ради Стеллы, – откликнулся я.

Затем мы снова сидели в креслах в офисе Микаэля Блумберга. На нем была рубашка нежно-голубого цвета с большими кругами пота под мышками.

– Мне удалось добиться предварительного расследования делишек Кристофера Ольсена, – не без триумфа в голосе доложил он. – Они пошли по предложенному мною пути, хотя некоторые моменты остаются засекреченными. – Он помахал пачкой бумаг. – Послушайте. Выдержки из допроса Линды Лукинд.

Я подался вперед на своем кресле.

– «Следователь: Те сведения, которые вы сообщили о Кристофере Ольсене…»

– Следователь – это кто? – прервал его я.

– Агнес Телин, комиссар полиции, – ответил Блумберг, не поднимая глаз. – В данном случае она проводит допрос.

– Хорошо, я понял.

Блумберг стал читать дальше:

– «Вы ведь понимаете, Линда, что выдвигаете против Кристофера Ольсена очень серьезные обвинения. Если в вашем рассказе есть отклонения от правды, то скажите об этом сейчас».

– Но если честно, – воскликнул я и развел руками, – имеет ли она право так говорить? Получается, она утверждает, что Линда лжет!

Блумберг тяжело вздохнул и стал читать дальше.

– «ЛЛ» – означает «Линда Лукинд», – сказал он и покосился на меня. – «ЛЛ: Возможно, было так, что… Я не знаю. Иногда я не уверена, происходило все это в действительности или только в моем воображении. У меня такое ощущение, что это происходило на самом деле. Мне так кажется».

Блумберг посмотрел на нас с самым серьезным видом и продолжил:

– «Следователь: Вы говорили то, что не соответствует действительности, Линда? Я хочу лишь выяснить правду. ЛЛ: Я не знаю. Я не помню. Все как бы сливается – реальность и… и… видения».

Я просто не знал, что и подумать. Звучало все это совершенно нелепо. Неужели Линда Лукинд не может отделить свои фантазии от реальности?

Свернув протокол допроса, Блумберг протянул его Ульрике:

– И так далее. Линда Лукинд не знает, что произошло на самом деле, а что ей привиделось. Вот и поди разберись. Ничего удивительного, что дело закрыли.

Ульрика полистала бумаги:

– Так Кристофер Ольсен не избивал Линду?

Не исключено, что так оно и было. Но то, что Линда не может отличить фантазии от реальности, – в это мне трудно было поверить. Напротив, у меня возникло убеждение, что она солгала совершенно осознанно. Она что-то скрывает. От меня, от полиции, от всех. Я должен выяснить, что именно.





41




Выйдя из конторы Блумберга, мы с Ульрикой пошли по узкому тротуару Клостергатан. Внезапно перед нами остановился пожилой мужчина в светлом пальто и уставился на меня так, словно я – привидение. Я поскорее прошел мимо, отвернувшись к витрине.

Мы зашли в «Месье Патиссье», сели за столик в уголке, выпили кофе и съели по пирожному со сливками и марципаном.

– Ты выглядишь по-другому, – сказала Ульрика.

– Бодрее? Мне удалось немного поспать.

Она долго рассматривала меня, изучая каждый миллиметр моего лица. Это было приятно – словно ее глаза нежно и заботливо гладили меня.

– Я поняла, в чем дело, – сказала она. – Воротничок! Я не привыкла видеть тебя без пасторского воротничка.

Втянув подбородок, я опустил голову. Даже не заметил, что снял с себя воротничок. Это не было моим осознанным решением. Просто в последние дни я забывал его надеть.

– Будешь читать? – спросила Ульрика, выкладывая на стол пачку протоколов следствия.

Мы поделили между собой бумаги и стали читать. Время от времени мы вздыхали, переглядывались и качали головами.