Подольские курсанты

Митя растерялся:

— Да я не то хотел сказать.

Но Сашка уже не унимался, всем корпусом подался к Мите, захрипел, переходя на сдавленный крик. Опрокинутый котелок отскочил в траву.

— Выходит, если я из детдома, то мне не ко всякой девчонке можно… липнуть? Так, что ли?

— Ну, опять тебя понесло… — Митя был уже не рад, что затеял этот разговор…

— Ну, а как? — не унимался Лавров. — Маша, значит, правильная, по-твоему — настоящая, а я ненастоящий. Что же ты, правильный, меня такого в друзья себе выбрал?

— Я не выбирал. — Митя повалился на спину, показывая, что спор окончен.

Сашка хотел сказать еще что-то, но тут неожиданно раздалась песня. Она, словно ветер, ворвалась в размеренную курсантскую жизнь, заставила всех разом замереть и обернуться в сторону проселочной дороги.

Из-за ближнего перелеска, чавкая дорожной жижей и бряцая амуницией, показалась колонна курсантов пехотного училища. Сверкая примкнутыми к винтовкам штыками, особенно грозными в свете осеннего заката, они изо всех сил тянули знакомые слова, стараясь подбодрить себя на марше:

Шел отряд по берегу, шел издалека,

Шел под красным знаменем командир полка.

Голова обвязана, кровь на рукаве,

След кровавый стелется по сырой траве.

Эх, по сырой траве!





Ребята знали друг друга: те были тоже свои, подольские. Притихшие было артиллеристы теперь заметно оживились, подскочили с мест.

— Здорово, царица полей! Много ли немцев настреляли из своих трехдюймовочек?

Раздался дружный хохот. Добрая шутка и настроение поднимает, и собственное превосходство порой доказывает лучше всякого доклада.

Пехотинцы как раз закончили песню. Ну, держись, артиллерия, в долгу не останемся.

— Много — аж со счета сбились. И в атаку сходили, и в рукопашной силой померились. А вас так и не пускают в дело? Все по фанере своей стреляете да за железяками прячетесь? Эх вы, боги войны…

— Вы что, в расположение не торопитесь? Вас что, забыли или из училища выгнали? — подхватили из строя.

— Да нет, — нашелся еще какой-то остряк, — у них перекур: час воюют, три отдыхают.

Пехотинцы засмеялись так же громко, как только что пели песню. Курсант Васильков ловко поправил наползающие на нос очки — знай наших! Другой курсант, коренастый Раиль Яхин, парень уже «бывалый», задорно подмигнул показавшейся у дороги Люсе и, достав из-за пазухи букетик полевых цветов, бросил ей прямо в руки. Девушка зарделась, быстро огляделась вокруг и, помахав Яхину рукой, бережно прижала подарок к груди.

Митя толкнул Сашку в бок:

— Давай так договоримся. Ни ты, ни я ничего не делаем, а если Маша сама выберет кого-то из нас, то так тому и быть.

Сашка, уже успевший переключиться на перепалку с пехотинцами, удивленно посмотрел на товарища и задорно заметил:

— А у нас из-за девчонок дрались.

Митя удивился:

— Но мы же с тобой не будем драться? — Сашка молчал, твердо глядя в глаза товарища. — Ну что, уговор?

Сашка переступил с ноги на ногу, посмотрел на удаляющуюся колонну пехоты, заметил так и не сошедшую с лица Люси улыбку и махнул рукой:

— Уговор!





* * *


В длинном коридоре санчасти царил полумрак. Маша, дежурная медсестра, прислушивалась к шуму ветра, загнанного в строгую геометрию казарменных зданий. Она пыталась сосредоточиться на чтении учебника по медицине, но строчки сливались и она никак не могла вникнуть в смысл написанного. Усталость последних дней наваливалась все беспощаднее. Время от времени она вставала и ходила, стараясь взбодриться. Доходила до кабинета дежурного врача, останавливалась возле двери, прислушивалась. Раиса Игоревна тоже не спала: было слышно, как шелестят страницы журнала, как позвякивает чайная ложечка, скрипит стул.

Военврач Никитина была из тех смелых женщин, которые не уехали в эвакуацию, а остались верными своему врачебному делу именно на фронте. Возможно, еще и потому, что хотела в трудную минуту быть рядом с сыном. Ее Славик числился курсантом артиллерийского училища, готовился стать офицером. Помимо врачебного долга Раиса Игоревна испытывала материнский долг и сейчас должна быть там, где ее сын, чтобы хотя бы взглядом поддержать его. А заодно и самой иметь возможность видеть, что он жив и здоров. И уверенность эта питала силой и саму Никитину, потому что была она обычной женщиной, в одиночку вырастившей сына.


Думая об этом, Маша невольно задержалась возле ее кабинета и попыталась представить себя на месте военврача третьего ранга. У девушки забилось сердце: сколько же приходится выдерживать на своих плечах этой строгой, но только с виду, женщине, как тяжело ей совмещать заботы матери, готовящей сына к войне, с обязанностями начальника медицинской части. Нет, Маша, наверное, так бы не смогла.

Девушка поспешила вернуться на свое место, отложила книгу и незаметно для себя положила голову на руки. Она не видела, как мелькнула вдоль стены чья-то юркая тень, как качнулся, слегка звякнув медицинской посудой, громоздкий стеклянный шкаф. Зато она ясно уловила стук закрываемой двери и гулкие шаги, приближающиеся к ее посту.

Маша вскинулась, быстро протерла глаза, пытаясь разобрать, что происходит. Из дальнего конца коридора к ней приближалась белая тень, постепенно превращаясь в военврача Никитину. Заметила она, что Маша спала, или нет?

Девушка вскочила с места, и они с Никитиной стали одного роста. Строгие глаза начальницы внимательно смотрели на санинструктора. Маша почувствовала, что краснеет.

— Извините, товарищ военврач третьего ранга, уснула…

Вместо ожидаемого выговора гулкая тишина ответила ей спокойным голосом:

— Ничего-ничего. Все в порядке? Мне показалось, кто-то здесь ходит.

Только тут Маша вдруг заметила на своем столе небольшой букет свежесорванных цветов. Она непонимающе посмотрела сначала в окно, потом на Раису Игоревну, и обе они улыбнулись.

— Ты бы и впрямь, что ли, поспала. Нельзя же столько в книжках сидеть.

— Да никак не успеваю все выучить. Одних только названий — вон сколько.

— Это да. — Никитина присела с другой стороны стола, не спеша достала из кармана пачку папирос. Она чиркнула спичкой и заговорщицки кивнула на стол: — От кого букетик-то?

Маша растерялась. Действительно, от кого? Всего несколько минут назад его здесь не было.

— Да я не знаю, — неуверенно произнесла она и посмотрела на Никитину: поверит ли?

Военврач выпустила струю сизого дыма и покачала головой:

— Эх, девки, девки! Жалко мне вас, родненькие! Не успеете влюбиться, как их всех на фронт отправят!

Никитина вдруг встрепенулась. Теперь уже и Маша отчетливо услышала далекий гул самолетных моторов. Нет, это не ветер. Ветер был до этого, сейчас это точно самолеты. Наши или немецкие?

— Опять на Москву полетели. — В глазах Никитиной появилась тревога. — Сколько же они ее, бедную, еще бомбить-то будут? — И вдруг прямо без перехода, откровенно, по-бабьи, перевела разговор на другое: — Я тебе так скажу: Митя Шемякин — парень видный и на хорошем счету. Я бы долго хвостом не вертела. Кто знает, что всех нас ждет завтра?

Маша никак не ожидала от этой, казавшейся холодной, как медицинский халат, женщины такого участия. Девушка вскинула на начальницу полные испуга глаза, словно та, словно скальпелем, резанула ее по живому. Она еще сама не решила окончательно. Но эти слова в полумраке ночного коридора показались не просто советом, а прямым указанием. Маша почувствовала, что Раиса Игоревна угадала ее тайные мысли. Митя…

От радости еще сильнее забилось сердце. Да, но как же тогда Сашка? Он ей тоже нравится… В этот момент стоящий у стены стеклянный шкаф неожиданно звякнул. Обе женщины машинально поглядели в его сторону. И если Маша так и не поняла, в чем дело, то Раиса Игоревна сумела различить в темноте едва заметные между ножками шкафа носки курсантских сапог.

Она улыбнулась, затушила в старой плошке папиросу и поднялась со стула:

— Сквозняк. Ветер-то какой сегодня! Ты вот что: проверь окна и на самом деле ложись-ка поспи немного.

Маша посмотрела ей в спину. Потом, дождавшись, когда за военврачом закроется дверь кабинета, кинулась к странному шкафу. Заглянула за него и невольно отпрянула: на нее таращился беспомощный и будто кем-то обиженный Сашка. Он смотрел на Машу умоляющим взглядом, обеими руками прижимая к груди сразу несколько пузырьков с лекарствами.

Маша не удержалась и прыснула со смеха:

— Лавров, ты соображаешь, что ты делаешь? Ты что себе вообще позволяешь, а?

Она осеклась на полуслове, неожиданно вспомнив только что услышанные от Никитиной слова. Действительно, кто знает, что их всех ждет завтра — ранение или смерть, победа или «пропал без вести». Надо жить — сегодня, сейчас, с теми чувствами, с теми людьми, которые вокруг тебя, пока они еще живые, теплые…

Сашка так и не понял, что произошло: Маша вдруг перестала смеяться, глаза ее сделались серьезными, по лицу пробежала непонятная скорбная тень, словно девушка собиралась заплакать, она быстро подалась к нему, взяла в ладони испуганное мальчишеское лицо и быстро-быстро начала целовать куда попало…



Небо в эту ночь было особенно гулким. Бесконечные раскаты грома нагоняли на людей странную тревогу. Все так или иначе связывалось с неумолимо приближающейся опасностью. К грохоту природному то и дело примешивался ясно различимый гул немецких самолетов. Волна за волной они «накрывали» Подмосковье, но до поры не тратили здесь свой боезапас: сейчас им важнее была Москва. Армады бомбардировщиков уходили туда. Там сейчас решалось, удастся ли сломить дух защитников столицы, заставить запаниковать заранее, еще не видя противника в лицо. Там, в московском небе, не переставая, лаяли зенитки, выли сирены.

Алешкину не спалось. Уже несколько ночей подряд он пытался отдохнуть хоть немного, но назойливые мысли о дне завтрашнем не давали покоя.

Он посмотрел на лежащую рядом жену. Спящая Лиза была спокойна и тиха. Хотелось верить, что сейчас она просто видит сон и не думает ни о чем плохом. За те три года, что они женаты, Афанасий так сильно привязался к ней и сыну, что казалось, нет силы, которая смогла бы их разлучить. Лиза всюду следовала за мужем, удивляя его редкостной способностью с ходу привыкать к новому месту и незнакомым обстоятельствам, на какое способны только любящие жены. Начиная с его курсантского быта и по сей день она — его половинка и надежный друг.

Теперь и над этим счастьем нависла угроза. Всех сплачивала в эти дни тревога за Москву: военных и гражданских, детей и взрослых, стариков и подростков. А неясное будущее вызывало еще и тревогу за сына, только-только научившегося понимать, что есть на свете хорошее и плохое… Неужели вот так в одночасье все может рухнуть? Хватит ли его сил и мужества не допустить этого? Достаточно ли его стойкости и решительности? И вообще, можно ли одним человеческим — теплым, осязаемым, из крови и плоти, противостоять напору железа и свинца? Мыслимо ли такое?

Нет, сна опять не будет. Алешкин тихонько встал, подошел к окну. Темная улица, тусклый свет фонаря напротив. Кажется, что все спит… И небо — черное, зловещее и уже чужое.

— Афанасий, ты чего? — Лиза глубоко вздохнула спросонья и приподнялась на локте.

Алешкин обернулся. Заметив на ее лице тревогу, постарался улыбнуться:

— Не знаю. Не спится… — Он подошел к кровати, погладил Лизу по голове: — Что-то душа не на месте.

Он натянул бриджи, стал застегивать ремень.

— Ты куда? — насторожилась Лиза.

— Пойду схожу в роту, ребят проверю.