Покопайтесь в моей памяти

– Есть ли в квартире наркотики, оружие?

– Оружие имеется, – признался Охотников. – Эспадрон конца восемнадцатого века, произведенный во Франции, кортик, принадлежащий адмиралу Грейгу, арабский кинжал с рукоятью, украшенной сапфирами и бирюзой.

– Огнестрельное оружие есть? – поинтересовался Евдокимов.

– Сейчас нет, а раньше была дуэльная пара, но я продал ее недавно.

– Мы приступаем, – объявил прокурорский, – у нас есть список похищенных вещей с указанием картин, фамилий художников и названиями сюжетов.

Услышав эту фразу, Охотников улыбнулся и сказал:

– Подписи авторов в нижнем правом углу почти на всех полотнах. Или на оборотной стороне. Так что сверяйте. Если что-то будет неясно, то я помогу.

Полицейские, пришедшие с Евдокимовым, начали снимать картины со стен.

– Не могу смотреть на это спокойно, – произнес Юрий Иванович и посмотрел на Евдокимова. – Господин генерал, я могу выйти на кухню покурить, чтобы нервы успокоить.

Иван Васильевич кивнул и приказал одному из полицейских держать хозяина квартиры под постоянным наблюдением.

– Крамской «Портрет крестьянской девушки в красном сарафане», – зачитывал прокурорский.

А второй сверял со списком похищенных вещей.

– Есть такая.

– Александр Иванов «Две итальянки в оливковой роще».

– Есть такие.

– Карл Брюллов «Влюбленные в лодке».

– Есть, но тут еще какая-то лодка…

– Погоди… А, это, наверное, «Итальянские рыбаки в заливе Санта-Лючия» Сильвестра Щедрина.

– О-о, а тут баба голая… Только как ее определить?

В комнату с кухни вернулся полицейский.

– А где Охотников? – удивился Евдокимов. – Ты что, его одного оставил?

– Так он в гальюн отпросился. Сказал, что приспичило ему…

– Ломай дверь! – крикнул Иван Васильевич.

– Не надо здесь ничего ломать, – произнес хозяин квартиры, возвращаясь в комнату, и посмотрел на прокурорских. – Господа, это не голая баба, это «Юдифь» Генрика Семирадского.

– Есть такая, – отозвался радостный голос прокурора.

Охотников отошел в сторону от всех и прислонился к стене.

– А вот еще одна…

– Господа! – немного повысив голос, обратился к собравшимся Юрий Иванович. – Я немного устал от всего этого. И хочу поскорее закончить. Все, что вы обнаружите в моей квартире, это моя жизнь. Возможно, что это и жизни других людей, которых уже нет на этом свете. Раз вы пришли ко мне, значит, вам известно, кто я такой. Да, признаюсь, что я – Канцлер. Да, мои люди грабили квартиры, на которые я им указывал, а теперь эти люди сдали меня. Честно скажу, я давно ожидал этого. И потому немного слукавил, когда вы спросили меня на предмет наличия огнестрельного оружия. У меня есть заряженный «браунинг», в отличном состоянии и прекрасного боя…

– Где вы его храните? – спросил Евдокимов.

– А вот здесь, – ответил Охотников и выдернул из-за спины небольшой револьвер.

– Теперь прошу присутствующих не дергаться и выслушать меня до конца. Кто шевельнется, получит пулю: стреляю я хорошо. Да и расстояние до вас всего ничего. Просто выслушайте. Дело в том, что я безумно люблю искусство, вы даже представить себе не можете, насколько люблю. Картины для меня – это самые лучшие друзья, потому что люди могут надоесть или предать, а картины великих мастеров никогда. Я даже Тарасевича приказал убить в наказание за то, что он однажды отнял у меня маленькое полотно. Но сегодня я прощаюсь с ними со всеми…

– Охотников, пожалуйста, опустите пистолет, – попросил Евдокимов, – зачем вам стрельба, зачем портить холсты? На них будут дырки, а еще, не дай бог, кровь попадет…

– Вы меня не дослушали, господа. Так вот, меня осудят, дадут, скорее всего, пожизненный срок. Но это сущая ерунда, господа, – жить можно во дворце, в хижине, в собачьей будке, это не важно… Душу не запереть в клетку… Но только пусть моя душа останется здесь со всеми этими полотнами. Я уже давно простился с миром, а теперь прощаюсь и с вами. Удачи вам всем, господа.

– Стой! – закричал Евдокимов, начинающий уже понимать. – Не надо!

Охотников подмигнул Вертову и приставил револьвер к своей груди. Иван Васильевич бросился к нему, но не успел. Грохнул выстрел. Так громко он прозвучал, что на несколько секунд все замерли и стояли в оцепенении. Тело Охотникова сползало по стене, оставляя на ней алую полосу крови.

И только теперь, прижав ладони к глазам, истошно закричала Юлия Сергеевна – жена заслуженного артиста Евгения Вертова.






Глава двадцать первая




Поскольку Аня не совсем поправилась, Бережная разрешила ей работать дома, и как-то так получилось, что там же работал и Егорыч. Конечно, получилось не само собой: просто Окунев так настойчиво упрашивал Веру Николаевну, говорил, что девушке нужен уход, кроме того, он хочет научить ее пользоваться новейшими аудиторскими и бухгалтерскими программами, что отказать ему было невозможно.

Главное, что и сама девушка не возражала.

Теперь они вдвоем сидели на маленькой кухне старой квартиры, пили чай и разговаривали. Хотя они не разговаривали – они делились мыслями.

– Все так изменилось вокруг, – говорила Аня, – все теперь другое. А главное, теперь я другая. Теперь у меня и работа, о которой и мечтать не могла…

Она посмотрела на Егорыча и улыбнулась своим мыслям, которые не могла скрывать от него.

– Только мне неловко немного, – продолжила девушка. – Едва я стала заниматься этим банком, и тут же встал вопрос об отзыве лицензии. Санация и внешнее управление даже не рассматриваются. Страдают от этого не только владельцы, но и клиенты банка.

– Это они раньше страдали, – не согласился Окунев, – когда их обманывали, использовали средства вкладчиков и клиентов банка для незаконных финансовых операций. Зря, что ли, Сопаткин в Англию рванул? В последний момент его взяли в аэропорту. Мартынов и вовсе заявил, что его использовали, а сам он личной материальной выгоды не имел, что ложь. Оба теперь под арестом. Ты благородным делом занимаешься, Анечка, ты помогаешь простым людям, которым, по большому счету, и помочь-то некому. Жадные, злобные, порочные – теперь хозяева жизни. То есть они считают себя таковыми. Они презирают тех, кто беднее их, кто работает не покладая рук, чтобы прокормить свои семьи. Об униженных и оскорбленных нигде не говорят, их не показывают на всех каналах, где постоянные герои передач – тупые и богатые бездельники, которые выставляют напоказ свои пороки и даже гордятся ими. И это везде. Меньшинство правит миром. Порочное и агрессивное меньшинство. Они даже термин придумали – толерантность, что по сути своей означает лишь благосклонное отношение к чужим порокам. Отменяются слова «отец», «мать» – семью пытаются называть «партнерство». Слово «родина» заменяют на неопределенное понятие «эта страна»…

Егорыч посмотрел на Аню и уже не с таким запалом, а, наоборот, очень спокойно и тихо спросил:

– Я что-то не так говорю?

Девушка положила руку на его ладонь:

– Все так, все правильно, но… У меня сегодня радостный день, и не только потому, что ты рядом. Сегодня Перумов встречался с Филиппом, и тот подписал все бумаги. Он отказывается от отцовства, от всех прав на ребенка. Вера звонила сюда, когда ты работал, но я не стала тебя отвлекать. Теперь жду маму и Даниила Александровича, которые скоро подъедут, хотела сразу всем объявить. Но не сдержалась.

– Ура-а! – крикнул Егорыч.



Федор Степанович вышел из комнаты внука и направился в свой кабинет проверить почту.

Хотел сразу взглянуть на пришедшую из банка выписку, но вдруг увидел послание, отправленное ему с незнакомого адреса.

«Ad rem» и по-русски «строго конфиденциально».

Первеев поморщился, вспоминая, что обозначает «Ad rem». Конечно же, это юридический термин, он в переводе с латыни означает «по сути дела». Открыл письмо. В нем было два видеофайла и один аудио. Подумал: раскрыть содержание или не стоит этого делать? Но любопытство победило. Он открыл аудио, решив, что это обращение к нему лично. И сразу услышал голос невесты сына – Илоны.

– Так, может, потусим в клубе вдвоем…

– У тебя же муж…

– Не муж он мне. Просто типа как жених. Только я за него замуж не собиралась вовсе, а теперь тем более. Во-первых, он жадный. Во-вторых, он мне изменяет. Или это во-первых? Изменяет со всеми подряд, даже с этой старухой Гасановой. Я это точно знаю. Представляешь, как это подло – его папашка с ней спит, и Филя туда же. И это он специально, чтобы Федору Степановичу отомстить. Он вообще своего отца ненавидит: Филя считает, что его отец должен ему больше средств давать и вообще обязан переписать на него свои… как их – активы. Федор Степанович, конечно, уже в маразме. Взял чужого внука и носится с ним. Мы поначалу с Филей так хохотали, ну, ладно, думали – пусть, а теперь дело далеко зашло. Сейчас договоримся с этой лохушкой, отдадим ей ребенка… Алле, ты слушаешь меня?

– Слушаю, слушаю, – отозвался Первеев, словно Илона обращалась именно к нему. – Тварь такая! Кому ты чушь несешь, пургу гонишь, на сына моего наговариваешь, шадолба гнилая! Шваль подзаборная! Я и тебя, и твоего папашку в придачу наизнанку выверну.

Запись оборвалась.

Федор Степанович выдохнул и раскрыл видеофайл.

На мониторе появился зал какого-то заведения. Играла музыка. Камера показывала столик, за которым сидел Филипп с какой-то блондинкой в платьице, декольтированном настолько, что из него почти полностью вылезла грудь.

– А теперь о деле, – игривым тоном произнесла блондинка, – твоя фирма точно только твоя или есть еще владельцы?

– На самом деле эта фирма принадлежит моему отцу, – оскалился Филипп. – Но я от него избавлюсь.

– Избавляйся скорее, – посоветовала блондинка, – как можно скорее. В нашем деле старперы не нужны.

– Согласен, – кивнул Филипп и положил ладонь на ее руку.

Запись продолжалась, Федор Степанович уже не хотел смотреть, но не мог оторваться.

– Вот гнида, – прошептал он, – ведь для него старался. Какой подлец!

Он закрыл файл и открыл следующий, надеясь, что там будет какое-то объяснение. То, что он увидел на мониторе, вдавило Федора Степановича в кожаную спинку рабочего кресла. На экране шло самое настоящее жесткое порно. Обнаженная троица занималась любовью: двое мужчин и блондинка. Та самая блондинка, которая обсуждала с Филиппом его самого! Блондинка стонала, и огромная ее грудь тряслась, словно жила отдельной от владелицы жизнью. У Первеева внезапно пересохло в горле, вдруг он почувствовал то, что не испытывал уже очень давно.

Но камера приблизилась, и Федор Степанович поневоле закрыл глаза. Одним из этих мужчин был его сын. Первеев не смотрел на экран, но с какой-то ненавистью слушал вздохи, вскрики, чмоканья…

Потом все утихло, и голос Филиппа произнес:

– Ну что – перекурим?

– Ты же не куришь, сволочь, – не выдержал Федор Степанович, словно этим мог остановить сына.