Полночь

– Свобода от ответственности, от тревог, от бремени цивилизации, от обязанности ломать себе голову над проблемами. Это искушение влечет к себе неудержимо, ты видишь в этом новом существовании легкость и привлекательность. – Уоткинс явно говорил о своих собственных ощущениях в тот момент, когда его тянуло превратиться в примитивное существо. – Когда ты превращаешься в животное, мир сужается под твои органы чувств, для тебя существует лишь боль и удовольствие, и нет необходимости размышлять. Ты как будто сливаешься с природой.

Шаддэк молчал, пораженный страстью, с которой Уоткинс – будучи в жизни очень сдержанным человеком – говорил об искушении. Раздался новый раскат грома, самый сильный по сравнению с предыдущими. Задрожали стекла. Шаддэк сочинял на ходу новую теорию:

– Итак, важно отметить, что, когда Пейзер почувствовал необходимость превращения в зверя, в хищника, он не мог регрессировать по человеческой генетической линии. Так как, по его мнению, волк, очевидно, олицетворял хищника, он и решил превратиться в нечто подобное волку.

– Вот так, значит, – скептически хмыкнул Уоткинс.

– Да, вот так. Хотя это трудно себе представить. Превращение в данном случае представляет собой большей частью ментальный процесс. Хотя, конечно, оно влечет и физические изменения. Но мы не можем говорить о полном изменении материи… речь идет только о биологических структурах. Базовые нуклеотиды остались прежними, но порядок считывания с них генной информации кардинальным образом изменился. Структурные гены были превращены в операторные усилием воли…

Голос Шаддэка сорвался, возбуждение смешалось со страхом и не дало возможности продолжать, он задыхался. Проект «Лунный ястреб» вел к результатам, которых он не мог и предполагать. Неожиданные открытия были источником как радости, так и нарастающей тревоги. Радости – в силу того, что ему удалось дать человеку способность изменять свою физическую форму, а может быть, и материальную сущность простым усилием воли. Тревогу вызывало то обстоятельство, что он не был уверен, что ему удастся проконтролировать Новых людей в смысле использования ими своих новых возможностей.

– Я сделал вам хороший подарок – благодаря компьютерной поддержке и освобождению от эмоций вы можете теперь направить силы своего разума на управление собственной материальной сущностью. Ваше сознание может управлять формой.

Уоткинс мотнул головой. Мысль Шаддэка явно не называла у него восторга, наоборот, пугала его.

– Возможно, Шолник и Пейзер хотели стать теми, кем они стали. Но, черт побери, я этого никогда не хотел. Когда меня охватило это искушение, я чуть с ума не сошел от такой перспективы. Я не хотел меняться. Это как бы нашло на меня… так, наверное, полная луна действует на оборотней.

– Нет-нет, – стоял на своем Шаддэк. – На самом деле подсознательно вы хотели измениться, Ломен, и, без сомнения, частично хотели этого и осознанно. О вашем желании в какой-то степени свидетельствует хотя бы тот факт, что вы говорили об искушении очень образно и возбужденно. Вам удалось воспротивиться, так как превращение было неприемлемо для вас в большей степени, чем сохранение своего обычного образа. Если бы вы утратили страх пред превращением… или если бы новый образ Стал для вас более привлекательным… тогда баланс нарушился бы в другую сторону и вы бы изменились. Но здесь не может быть никакого влияния внешних сил. Это вопрос вашей собственной воли.

– Тогда почему Пейзер не смог вернуться к человеческому образу?

– Как я уже говорил и как вы предполагали, он не очень-то и хотел этого.

– Он был в ловушке.

– Никто его не принуждал.

Уоткинс взглянул на уродливое тело «одержимого».

– Что вы с нами сделали, Шаддэк?

– Вы не поняли моих объяснений?

– Что вы сделали с нами?

– Вы не цените дара, которым теперь наделены.

– Под даром подразумевается страх, заменивший нам все остальные чувства?

– Нет. Просто теперь ваш разум свободен и вы способны полностью контролировать вашу физическую сущность. – Шаддэк говорил с жаром. – Есть только одна вещь, которой я не понимаю. Почему все без исключения «одержимые» избрали для себя способ примитивного существования. Ведь вы, несомненно, имеете все возможности для совершенствования. Вы можете свободно развиваться, превосходить остальных людей во всем, становиться выше, чище, здоровее. Возможно, в какой-то момент вы сможете превратиться в существ, воплощающих в себе чистый разум, свободный от всякой телесной оболочки. Почему же Новые люди избрали вместо этого путь вырождения?

Уоткинс оторвал взгляд от мертвого тела и взглянул на своего повелителя. Глаза Уоткинса словно вобрали в себя черную тень смерти и выглядели погасшими, полумертвыми.

– Какой толк обладать божественной властью, если ты не можешь при этом испытывать простых человеческих радостей?

– Разве? Вы можете позволить себе все, что угодно, – Шаддэк явно был озадачен.

– Мы не можем любить.

– Как вы сказали?

– Мы не можем любить, ненавидеть, радоваться. Мы можем только испытывать страх.

– Зачем вам эти чувства? Вы освободились от страшного бремени, избавившись от них.

– У вас, безусловно, гениальная голова, – продолжал Уоткинс, – но вы, видимо, не можете понять меня, так как ваша душа… изуродована, искалечена.

– Я не позволю вам говорить со мной, как с…

– Я просто пытаюсь объяснить вам причины, по которым предпочтение отдается примитивным формам жизни. Причина проста – для думающего существа не может существовать наслаждений без чувств. Если вы отказали человеку в чувствах, если вы отказали человеку в наслаждениях, он ищет состояния, в котором сложные чувства отделены от наслаждений. Он находит то, что искал, если превращается в безмозглое и дикое животное.

– Чепуха. Вы просто… Уоткинс грубо перебил Шаддэка:

– Выслушайте меня, ради Бога. Даже доктор Моро, насколько я помню, выслушивал то, что ему говорили существа, которых он создал.

С лица Уоткинса сошла бледность. Глаза ожили, загорелись, в них даже появился какой-то звериный блеск. Он стоял всего в двух шагах от Шаддэка и, казалось, написал над ним, хотя на самом деле ростом был ниже своего шефа. Чувствовалось, что он напуган, страшно напуган – и очень опасен.

Уоткинс продолжал:

– Вот вам пример – сексуальная жизнь. Для того чтобы получать удовольствие в сексе полной мерой, необходимо, чтобы в отношениях двоих присутствовала любовь или по крайней мере какая-то взаимная симпатия. Конечно, если человек имеет какие-то психические отклонения, он может получать удовольствие в сексе, реализуя свое стремление к превосходству или насилию, – для ущербного человека даже отрицательные эмоции могут быть приятными. Но когда у человека в сексе не возникает вообще никаких эмоций, это становится бессмысленным, это превращается в животный инстинкт, в механические движения.

В окнах спальни сверкнула молния, страшный раскат грома, казалось, встряхнул дом. Яркая вспышка на мгновение затмила слабый свет ночника.

При этом необычном свете Шаддэку показалось, что с лицом Уоткинса что-то случилось… черты его странно исказились. Но после вспышки молнии Уоткинс вновь стал похож на самого себя, возможно, Шаддэку просто почудилось.


Уоткинс говорил и не мог остановиться: страх развязал ему язык.

– Впрочем, это относится не только к сексу, но и к другим физическим наслаждениям. К еде, например. Да, я еще могу ощущать вкус шоколада, когда я его ем. Но я уже не переживаю той гаммы удовольствий, которую я испытывал прежде, до обращения. Вы замечали в себе эту перемену?

Шаддэк не ответил на вопрос Уоткинса и надеялся, что ничем не выдаст свою тайну – ведь он не стал проходить через обращение. Он ожидал, что в процессе эксперимента удастся получить больше данных и усовершенствовать болезненную операцию превращения. Он не без оснований опасался, что Уоткинс весьма отрицательно отнесется к тому, что их создатель и повелитель не стал принимать дара, которым благословил своих подданных.

Уоткинс продолжал:

– Вы знаете, почему меня теперь не радует еда? Прежде вкус шоколада, например, был для меня связан с тысячами разных воспоминаний. Я подсознательно помнил, когда я впервые попробовал его, я помнил, что нам его давали в детстве по праздникам. Это создавало особое настроение. Но когда теперь я чувствую этот вкус, у меня нет никаких дополнительных ощущений. Я помню, какое настроение у меня было прежде, но теперь его нет и в помине. Вкус шоколада больше ни с чем у меня не ассоциируется. У меня внутри пустота, у меня украли чувства. У меня забрали все чувства, кроме страха, и теперь мир окрасился в серый цвет, в серый, мертвенный цвет, словно я уже вошел в царство мертвых.

Неожиданно левая часть головы Уоткинса начала распухать. Скулы налились и стали широкими. Изменилась форма ушей, они стали вытягиваться в длину.

В страхе Шаддэк попятился назад.

Уоткинс наступал на него, все время повышая голос, он начал проглатывать некоторые звуки, но голос его звучал твердо, наполненный скорее не злобой, а страхом, беспокойством и мрачной решимостью:

– Какого черта мы должны стремиться к каким-то там высшим формам, ведь там будет еще меньше удовольствий для тела и для души? Наслаждение интеллектом – это еще не все, Шаддэк. Жизнь гораздо богаче. Если в ней не останется ничего, кроме интеллекта, она станет невыносимой.

Лоб Уоткинса прямо на глазах уходил назад, он словно плавился, подобно снегу на солнце, вокруг глаз проступали мощные очертания костей.

Шаддэк уперся спиной в стенной шкаф. Уоткинс продолжал наступать и бросать слова прямо в лицо Шаддэка:

– Боже праведный! Разве вы еще не поняли? Даже человек, прикованный к больничной койке, парализованный, имеет в жизни кое-что еще, кроме интеллектуальных радостей. Никто не отнимал у него чувств, никто не оставлял его наедине со страхом и чистым интеллектом. Нам нужны удовольствия, Шаддэк, удовольствия, удовольствия. Без них жизнь ужасна, бессмысленна.

– Остановитесь, Уоткинс.

– Вы сделали эмоциональную разрядку невозможной для нас, в дополнение к этому мы не можем теперь наслаждаться плотскими радостями, так как они ничто, если нет никаких чувств. Человеку нужны радости и для души, и для тела, поймите это.

Ладони Уоткинса стали шире, суставы пальцев словно опухли, вместо ногтей показались коричневатые острые когти.

– Вы не контролируете свое тело, – предупредил Шаддэк.

Уоткинс, казалось, не слышал его, он говорил теперь каким-то странным, чужим голосом из-за того, что рот его тоже менял свою форму:

– Именно поэтому нас так тянет в дикое животное состояние. Мы бежим куда глаза глядят от вашего интеллекта. Да, в зверином образе нам дано узнать лишь плотские удовольствия, радость плоти, плоти… но, по крайней мере, мы забываем о том, что потеряли, нас ничто не отвлекает, наше удовольствие правит бал, мы купаемся в нем, таком глубоком и сладком. Вы сделали нашу жизнь невыносимой, пустой, вы превратили ее в мертвечину… поэтому нам ничего не остается, как только деградировать душой и телом… чтобы найти смысл в нашем существовании. Мы… нам хочется бежать сломя голову из страшной клетки, от бессмысленной жизни, которой вы наградили нас. Люди – не машины. Люди… Люди… Люди – не машины.

– Вы – «одержимый»! Боже, Ломен!

Уоткинс остановился и застыл, словно парализованный. Затем замотал головой, как будто пытаясь сбросить с себя наваждение. Он поднял руки, посмотрел на них и закричал от ужаса. Он увидел себя в зеркале стенного шкафа, и крик его превратился в хриплый и дикий вопль.

В тот же момент Шаддэк ощутил запах крови, наполнявший комнату. В голове промелькнула мысль о том, что Уоткинс тоже чувствует этот запах, и его этот запах не раздражает, а, наоборот, возбуждает.

Еще раз сверкнула молния, грянул гром. Следом хлынул ливень, застучал в окна.

Уоткинс перевел взгляд на Шаддэка, поднял руку, как будто намереваясь ударить его, затем повернулся и побежал вон из комнаты в коридор, подальше от сладкого запаха крови. В коридоре Уоткинс упал на колени, затем повалился на бок. Свернувшись в клубок, сотрясаемый судорогой, изрыгая вопли и ругательства, он бесконечно повторял:

– Нет, нет, нет.





Глава 57




Ломену Уоткинсу удалось остановиться на самом краю пропасти.

Почувствовав, что снова владеет собой, он сел на полу и прислонился к стене. Уоткинс был весь в испарине и ощущал зверский голод. Он истратил всю свою энергию на борьбу со страшным искушением. Он испытывал чувство облегчения, но одновременно – чувство пустоты, он словно был в сантиметре от заветного плода, но не смог его сорвать.

Откуда-то доносился глухой шуршащий звук. Сначала Уоткинс подумал, что у него шумит в голове, что нервные клетки гибнут в мозгу, раздавленные страшным напряжением борьбы. Однако он тут же сообразил, что это всего-навсего дождь, стучащий по крыше.

Уоткинс открыл глаза, но сначала не мог ничего видеть: перед глазами плыли круги. Затем возник Шаддэк, он стоял в другом конце коридора, в дверном проеме. Худой, с вытянутым лицом, со светлыми, почти как у альбиноса, волосами, с желтыми глазами, закутанный в свое темное пальто, он напоминал призрак пли даже само воплощение смерти.

Если бы он на самом деле был смертью, Уоткинс с удовольствием поднялся бы и устремился навстречу.

Шаддэк не был смертью. Поэтому Уоткинс оставался на полу, ожидая, когда к нему придут силы. Он крикнул Шаддэку:

– Больше никаких обращений! Вы должны прекратить ваш эксперимент!

Шаддэк молчал.

– Так вы что, не собираетесь останавливаться? Шаддэк впился глазами в Уоткинса.