Полный газ

– Кто? – спросил перепуганный, ничего не понимающий Чарн. – Кто пришел?

Фоллоуз перекинул свой конец лассо через сук нависшего дерева.

– День! – ответила девочка, и, словно по команде, Фоллоуз вздернул брыкающегося Чарна на воздух.





Запоздалые




Когда мои родители ушли, они ушли вместе.

Сначала папа написал пару писем. Одно – в отделение полиции Кингсворда. Видел он очень плохо – к тому времени уже три года официально считался незрячим, – и письмо вышло коротким и неразборчивым, почти нечитаемым. В нем сообщалось, что в голубом «Кадиллаке», припаркованном в гараже отцовского дома на Кин-стрит, полиция найдет два тела.

Все эти годы за папой ухаживала мама; но за три месяца до того ей поставили диагноз прогрессирующей деменции, и ее состояние быстро ухудшалось. Оба боялись стать долгосрочной обузой для меня, их единственного сына, и решили уйти сами, пока еще в силах. Папа искренне извинялся за «все тяготы и хлопоты», которые повлечет за собой их выбор.

Второе письмо он оставил для меня. Писал, что просит прощения за кошмарный почерк, но я же в курсе, как у него с глазами; а «мама не хочет писать тебе сама, боится слишком расчувствоваться». Мама сказала папе: хочу умереть прежде, чем забуду всех, ради кого стоило жить. И попросила помочь ей с самоубийством. А он в ответ признался, что уже пару лет «готов покончить со всем этим дерьмом», и до сих пор останавливало его только одно – мысль о том, как же она без него останется.

Еще папа писал, что я классный сын. Я – лучшее, что было в его жизни, писал он. И мама тоже так думает. Просил не сердиться на них (как будто я мог на них сердиться!) Он надеется, что я пойму. Наступила такая точка, когда жить дальше просто нет смысла.

«Я говорил это тысячу раз, но верю, что некоторые слова не теряют силы, сколько их не повторяй. Так вот: я люблю тебя, Джонни. И мама тебя любит. Не грусти слишком долго. Это правильно, когда дети переживают своих родителей. Быть может, это единственный счастливый конец, доступный человеку».

Оба конверта он запечатал, положил в почтовый ящик и повернул наверх красный жестяной флажок. Потом пошел в гараж, где на пассажирском сиденье «кадди» ждала его мама. Двигатель работал, пока не кончился бензин и не разрядился аккумулятор. Машина была старая, еще с кассетным магнитофоном, и они ушли под звуки «Портрета Джоан Баэз». Мне думается, что папа обнимал маму правой рукой, а она положила ему голову на грудь; но так ли было на самом деле, не знаю. Когда в гараж вошла полиция, я был в Чикаго, вел «уолмартовскую» фуру с красным виноградом. В последний раз увидел родителей в морге, с лиловыми от удушья лицами. Такими мне и пришлось их запомнить.

Компания грузоперевозок, на которую я тогда работал, выкинула меня на мороз. Когда копы позвонили мне на мобильник, я просто развернулся и поехал в аэропорт, так и не доставив груз. Пара «Уолмартов» на Среднем Западе лишилась своего красного винограда, начальство взбесилось: вот так я оказался на улице.

Мои старики умерли так, как захотели и как сами выбрали. И жизнь прожили так же. Хотя с виду, наверное, этого не скажешь. Что у них было? Одноэтажный дом в захолустном городке в Нью-Хэмпшире, двадцатилетний «кадди» и куча долгов. На пенсию они вышли одновременно, а до того мама преподавала йогу, а папа был дальнобойщиком. Они не разбогатели, не прославились и даже дом свой полностью выкупили, только прожив в нем двадцать пять лет.

Но мама читала папе вслух, когда он готовил, а папа читал маме, когда она гладила. Каждые выходные они собирали паззл из тысячи элементов, каждый вечер вместе разгадывали кроссворд в «Нью-Йорк Таймс». Курили траву, много и с удовольствием, – и в машине перед тем, как уйти из жизни, сделали по паре затяжек. Как-то раз на День благодарения, когда мне было девятнадцать, мама нафаршировала травой индейку: ох, как меня потом тошнило! Сам я так и не понял, в чем кайф от травки; они посмеялись и смирились.

Папа судил, наверное, больше тысячи игр Малой лиги. Мама волонтерила для Берни Сандерса, Ральфа Нейдера и Джорджа Макговерна. Никто так усердно и с таким оптимизмом не сражался в заведомо безнадежных битвах! Однажды я сказал, что у нее аллергия на победителей, а папа воскликнул: «И слава богу, иначе у меня не было бы ни единого шанса!» А еще они гуляли, держась за руки.

И оба обожали библиотеку. Когда я был маленьким, мы отправлялись туда каждое воскресенье после обеда. А первым рождественским подарком, который я помню, стал ярко-голубой конвертик, и в нем читательский билет.

Вспоминая наши визиты в библиотеку, я почему-то всегда думаю о первом снеге. И вижу, как папа сидит за исцарапанным деревянным столом в зале периодики, под витражным окном, где изображен средневековый монах, склонившийся над манускриптом, и в свете лампы с зеленым абажуром читает «Атлантик». Мама ведет меня в детский зал с огромными диванами простых и ярких цветов – красными, синими, зелеными – и оставляет там на воле. Если она мне понадобится, я всегда знаю, где ее найти: сидит под огромной пластмассовой совой в очках и читает Дороти Сейерс.

Для них это было важное место. Мои родители и познакомились в библиотеке – в каком-то смысле. Мама жила в соседнем городке Фивер-Крик, в кирпичном домике при церкви, со своим отцом – мрачным и нервным англиканским священником. Папа проводил в Крике лето, работал на свалке у своего дяди. Каждую неделю в Фивер-Крик приезжал из Кингсворда Библиобус: в нем-то они и встретились. В те дни в библиотеках можно было брать не только книги, но и грампластинки. Стояло Лето Любви – и мои тогда-еще-не-родители поспорили о том, кому достанется единственный экземпляр «Портрета Джоан Баэз». Наконец заключили соглашение: пластинку возьмет мама, но папа сможет приходить в дом священника, когда захочет, чтобы ее послушать. И все лето напролет – сначала на полу в спальне, потом и в кровати – они вместе слушали Джоан Баэз.





* * *


Я никогда не думал стать библиотекарем. И пришел сюда через пять недель после похорон только с одной целью: вернуть книгу, просроченную на много лет.

Папа и мама оставили по себе гору неоплаченных медицинских счетов и еще долг в сотню тысяч долларов за кредит, взятый для моего высшего образования. Напрасная трата денег. Я получил степень бакалавра английской литературы в Бостонском университете, но в чисто финансовом смысле это дало мне куда меньше, чем двухмесячный курс водителей грузового транспорта.

Я остался без работы с двенадцатью сотнями в банке и без всяких надежд на страховку: какая там страховка при самоубийстве! Адвокат отца, Нил Беллак, посоветовал избавиться от всего, что я точно не хочу сохранить на память, и продать дом. Если повезет, это позволит мне оплатить неподъемные родительские долги и оставаться на плаву, пока не подвернется работа еще в какой-нибудь транспортной компании.

Так что я распахнул настежь двери отцовского дома, закупил пару сотен больших и прочных мусорных мешков, взял напрокат вакуумный пылесос и принялся за работу. В последний год папа и мама запустили дом. Им было тяжело всем этим заниматься, а мне теперь тяжело на это смотреть: везде горы пыли, мышиные какашки на паркете, половина лампочек перегорела, на обоях в темном коридоре между гостиной и хозяйской спальней завелась плесень. Пахло кремом «Бен-гей» и заброшенностью. Я понял вдруг, что это я забросил родителей в последний год их жизни, – и теперь был рад поскорее от всего этого избавиться. С каждой выброшенной вещью – все меньше мыслей о злосчастных последних месяцах, о подступающей слепоте и деменции, с которыми им пришлось бороться в одиночку, о том, как они готовились к последнему путешествию на старом «кадди», как решились уехать от всех своих горестей, не выезжая из гаража. Груды одежды и заплесневелые одеяла я отнес в «Доброе дело». Диван выволок во двор и повесил картонку с надписью большими буквами: «БЕСПЛАТНО». Даже бесплатно никто не забирал, но я оставил его там: пусть гниет под дождем.

Сунув метлу глубоко под кровать и пошуровав там в надежде вымести пыль, я извлек пару папиных носков и мамину обувную коробку. Заглянул туда, думая, что найду туфли, – но вместо туфель с удивлением обнаружил квитанции неоплаченных штрафов за неправильную парковку и превышение скорости почти на две тысячи долларов. Самый ранний штраф за нарушение правил парковки был выписан в Бостоне в 1993 году! Еще там лежал неоплаченный счет от зубного, от 2004 года, видеокассета «Когда Гарри встретил Салли», взятая напрокат в «Блокбастер-видео», и книга в бумажной обложке под названием «Еще одно чудо». Книга была библиотечная; с первого взгляда я понял, что ее мама тоже взяла в прошлом веке – и так и не вернула. К заднему форзацу приклеен конвертик из плотной бежевой бумаги, в нем пожелтевшая карточка-формуляр, на карточке штамп с датой возврата. Реликвия из древней, сказочной эпохи до «фейсбука». Если за просрочку в библиотеке взимают по десять центов в день, возможно, мы задолжали библиотеке целый дом. Или, по крайней мере, стоимость самой книги.

Зубной врач, которому мама так и не заплатила, в 2011 году вышел на пенсию и переехал в Аризону. «Блокбастер-видео» давным-давно сменился магазином мобильных телефонов. О штрафах за парковку можно было не думать: что взять с мертвой? Оставалась книга. И я сунул «Еще одно чудо» в карман мешковатой армейской куртки и двинулся в путь.

Был конец сентября, но погода стояла совсем летняя. Вокруг старинных кованых фонарей на углах улиц вилась мошкара. На одной лужайке трое аккордеонистов в полосатых рубахах и штанах с подтяжками развлекали нескольких слушателей. На веранде кафе-мороженого все столики занимали детишки и их родители. Не будь автомобилей, легко было бы вообразить, что на дворе 1929 год. Я шел в библиотеку – и впервые за месяц с лишним не чувствовал, как изуродован горем. Не то чтобы оно прошло, но, пожалуй, немного отпустило.

По белым мраморным ступеням я поднялся в величественное здание городской библиотеки, под медным куполом восьмидесяти футов высотой. Шаги эхом отдавались от стен. Я не помнил, когда был здесь в последний раз, и жалел, что так долго сюда не заглядывал. Библиотека походила на собор: то же возвышенное, величественное спокойствие. Только пахло здесь не ладаном, а книгами.

Я подошел к внушительной стойке розового дерева, ища глазами ящик, в который можно опустить книгу. Но ящика не было. Вместо него на стойке стояла табличка, гласившая: «ВСЕ ВОЗВРАТЫ ПРОСИМ СКАНИРОВАТЬ». И рядом черный лазерный сканер с пистолетной рукоятью, вроде тех, что можно увидеть на выходе из супермаркетов. Я осторожно подошел ближе, думая провести сканером по обложке и пуститься наутек, но пожилая дама за стойкой помахала мне рукой, призывая подождать. Другой рукой она прижимала к уху телефон. Показала пальцем на сканер, а затем выразительно провела ладонью по горлу, словно перерезала себе глотку. Не работает! Что ж, сказал я себе, подожду, пока она освободится, попрошу обновить мой читательский билет, и, когда библиотекарша отвернется, как-нибудь незаметно суну просроченную книгу за стойку. Обсуждать штрафы за просрочку мне не хотелось, смерть мамы – тем более.

Подойдя к застекленной витрине, я принялся разглядывать новые поступления местных авторов. Среди них нашлась книжка в картинках с безумного вида коалой на обложке, под названием «Это есть нельзя!», и мемуары женщины, которую в детстве похитили инопланетяне, потом она выучила язык дельфинов, а теперь добивалась официального разрешения на брак с морской свиньей. Изданные за свой счет, разумеется. «Ну и дали бы ей выйти замуж за свинью, в чем проблема?» – подумал я. А в центре, конечно, романы Брэда Долана, любимого сына Кингсворда. Я с ним однажды встречался: он выступал у нас в школе перед восьмым классом. Меня в нем очаровало все: старомодные усы, кустистые брови, раскатистый бас, клетчатое пальто и кепка, и даже то, как он изучал нас немигающим взором, суровым и пристальным – так смотрит полководец на карту вражеской территории.

Вскоре после этого я прочел все тринадцать его романов. Читал с утра до вечера, даже в школе под партой; тут мне частенько приходилось зажимать себе рот, чтобы заглушить смех. Вы, конечно, знаете эти книги: все названия с восклицательными знаками. «Умри, смеясь!» – роман о вьетнамской войне: авиация США применяет во Вьетнаме новое химическое оружие, от которого люди начинают безудержно хохотать над всем вокруг и умирают в конвульсиях, а единственным противоядием оказывается секс. «Крибле-крабле-бумс!» – о мире, в котором волшебные палочки защищены второй поправкой, а герой ищет человека, который распилил надвое его жену. «Все под знамя!» – о том, как вице-президентом Рональда Рейгана становится шимпанзе Бонзо, потомок той самой обезьяны, с которой молодой Рейган снимался в фильме «Бонзо пора спать». Стало ли в этих уморительных историях меньше веселья от того, что Долан покончил с собой? Вряд ли. Хотя, пожалуй, какая-то горчинка в них появилась. Словно ешь сахарную вату, когда у тебя сломан зуб: чувствуешь сразу и сладость, и боль. И сахарное облако, и кровь.

– Нет, мистер Галлахер, привезти вам книгу мы не сможем, – говорила тем временем по телефону библиотекарша. – Могу придержать для вас Билла О’Рейли, но вам придется прийти за ним самому. И не забудьте захватить те книги, которые сейчас у вас на руках.

Я обернулся. Библиотекарша напоминала хоббита: маленькое квадратное личико, седые кудряшки. Она встретилась со мной взглядом и грустно покачала головой. Из трубки доносилось неразборчивое, но явно негодующее кваканье.


– Дорогой мой, мне очень жаль, поверьте, меня это тоже совсем не радует. Но наш библиобус попал в аварию и восстановлению не подлежит. И даже будь у нас библиобус, мистер Хеннесси больше у нас не работает. У него отобрали права. Да. Да, именно это я и сказала. И читательский билет тоже! А мистер Хеннесси – единственный водитель, у которого была необходимая квалифика…

С того конца провода донесся возмущенный вопль, а затем мистер Галлахер с грохотом швырнул трубку. Библиотекарша поморщилась.

– Еще один довольный клиент? – сказал я.

Она вздохнула.

– Это мистер Галлахер из апартаментов «Сиринити». Читает только Билла О’Рейли и Энн Коултер, только печатные издания в твердых обложках, и помоги нам бог, если мы не привезем ему то, чего он хочет! Начинает выяснять с пристрастием, на что же мы тратим городской бюджет, в который он платит налоги. Иногда очень хочется ему ответить: «Лично на ваши налоги, мистер Галлахер, мы выписываем «Еженедельник социалиста»!»

– Не знал, что вы еще и развозите книги по домам, – заметил я. – А пиццу заодно не делаете?

– Дорогой мой, мы ничего больше не развозим, – покачала головой библиотекарша. – С тех пор как новый библиобус превратился в груду металлолома, а…

– Дафна, сколько можно называть его «новым»? – донесся мужской голос из задней комнаты. – Он на ходу с 2010 года – вполне почтенный возраст. Пусть совершеннолетия еще и не достиг, но судить его за содеянное уже можно!

Дафна закатила глаза.

– Наш бедный более новый библиобус ни в чем не провинился, чего не скажешь об этом несчастном пьянчуге – его водителе! Люди вроде Сэма Хеннесси наводят меня на мысль, что смертная казнь не так уж плоха!

– Послушай, он просто разбил машину, – отозвался голос из задней комнаты. – Даже ни одного ребенка не задавил… слава богу. И в свою защиту могу заметить, что у него имелись оба качества, необходимых для этой работы: нужные нам водительские права – и готовность работать за скромную плату!

– А какие водительские права вам требуются? – услышал я вдруг собственный голос. – Класса Б?

Послышался скрип офисного кресла на колесиках, и в поле моего зрения появился человек из задней комнаты. Возраст неопределенный – такому может быть и пятьдесят пять, и семьдесят пять. Серебристая седина, в которой еще виднеются золотистые нити, яркие голубые глаза, пристальный взгляд. Пожалуй, есть что-то от фотомодели преклонного возраста, из тех пожилых, но бодрых джентльменов, что сплавляются на каноэ где-нибудь посреди рекламы «Виагры». Одет в твидовый костюм, заметно потертый на локтях и коленях, галстук свободно болтается на шее.

– Точно, – ответил он.

– У меня есть права класса Б. И если тот библиобус, что помоложе, восстановлению не подлежит, – значит, где-то у вас есть и другой библиобус, постарше?

– Постарше? – повторила библиотекарша. – Да это настоящее ископаемое!

– Ну-ну, Дафна! – примирительно отозвался человек в твидовом костюме. – Хотя что верно, то верно, в последние годы мы его вывозим только на парад Четвертого июля.

– Ископаемое! – повторила Дафна, уже обращаясь ко мне.

Человек в твиде почесал горло, откинулся в кресле, чтобы лучше меня разглядеть.

– Вы занимаетесь грузоперевозками?

– Занимался, – ответил я. – Пришлось уволиться, чтобы уладить кое-какие семейные дела. Скажите, о какой машине речь?

– Хотите взглянуть? – предложил человек в твиде.





* * *


Несколько секунд я разглядывал этот библиобус молча, а потом спросил:

– Слушайте, а на чем он ездит? На неэтилированном бензине? Или на кальянном пару?

Ральф Таннер вынул изо рта свою ливерпульскую трубку и ответил так:

– Как-то раз этот библиобус остановил на дороге патрульный и начал выяснять, кто его разрисовывал. Сказал, что арестует художника за нарушение общественных приличий. А нынешний наш начальник полиции очень строго подходит ко всему, что связано с наркотиками, поэтому требует, чтобы мы держали библиобус здесь, в четырех стенах и взаперти.

Помимо просторной стоянки под открытым небом, которую библиотека делила с мэрией и отделом городского благоустройства, в ее распоряжении находился старый каретный сарай. Лошадей здесь уже почти сто лет не бывало, но все еще пахло лошадьми. Большое, неуклюжее дощатое здание походило на амбар: через щели в крыше и в стенах сочился дневной свет, на стрехах под крышей ворковали голуби. Отдел благоустройства держал здесь большую поливальную машину и маленький, с машинку для гольфа размером, снегоочиститель для тротуаров и парковок. А позади них стоял старый библиобус.

Это был переоборудованный грузовой автофургон, «Интернэшнл харвестер» 1963 года, трехосный, с двенадцатью колесами – и весь покрытый вырвиглазной психоделической росписью. Над пассажирским сиденьем расположился Марк Твен с открытым ртом, из которого, бурля и пенясь, вытекала Миссисипи всех цветов радуги. Гек и Джим, и с ними Гусеница из «Алисы» с трубкой во рту, плыли на плоту вдоль правого бока фургона. Гусеница выдыхала мощную струю дыма: дым заворачивал за угол и на заднем бампере превращался в океан. Здесь из волн появлялся Моби Дик, а на нем висел Ахав и целился гарпуном ему в глаз, тут же в ярко-лазурных глубинах мелькал «Наутилус». На левом боку фургона океанская пена взмывала ввысь и собиралась в облака; дождь лился на Шерлока Холмса, который ползал по земле с лупой, не замечая, что над ним, высоко в грозовых тучах, парит Мэри Поппинс со своим зонтиком.

– Кто же его водил в те годы? Чич и Чонг? – спросил я. Бросил косой взгляд на Ральфа Таннера и добавил: – Или вы сами?

Он рассмеялся в ответ.

– Боюсь, шестидесятые я проворонил. Эра Водолея наступила для других, а я в это время смотрел «Остров Гиллигана». И эпоху диско пропустил. Даже ни разу не надел брюки клеш. Вместо этого носил галстуки, жил в Торонто и работал над диссертацией о Блейке, надеясь сказать новое слово в литературоведении; а потом научный руководитель вернул мне этот «кирпич», приложив к нему флакон жидкости для розжига. Слишком поздно я понял, что молодость стоило провести иначе. Заглянете внутрь?

Он кивнул на дверцу в задней части фургона. Я распахнул дверь, и складная лесенка из двух изъеденных ржавчиной ступенек с грохотом выпала мне навстречу, приглашая зайти.

Стальные полки были пусты, с флуоресцентных ламп на потолке свисали клочья паутины. С некоторым удивлением я увидел позади кабины водителя замечательный стол красного дерева, сверху обитый кожей и прикрепленный к полу. Середина «библиотечного зала» застелена ковровой дорожкой цвета шоколада. Я провел ладонью по пустой полке – рука немедленно покрылась серой пыльной перчаткой.

– За сорок лет все изрядно запылилось, – заметил Таннер у меня за спиной. – Но машина на ходу и, думаю, сколько-то еще протянет. Был бы лишь водитель…