Последнее время

– Если эти выпустят, – сказал Юкий, повернувшись к Патор-утесу, скрывавшему последний небыстрый участок Юла выше по течению.

Почти все оттенки чутья, верхнего, нижнего, водного и воздушного покинули Юкия вместе с чутьем земным, но кое-что он то ли слышал, то ли чувствовал. Как и Арвуй-кугыза. Он погладил Мать-Гусыню по щекам, повернулся к народу и сказал:

– Дети. Эта земля кормила нас, содержала нас, любила нас тысячи лет. Тысячи лет прошли. Наступило последнее время для нашего союза с этой землей – но не для этой земли и не для нас. Земля уйти не может. Поэтому уходим мы, а она остается. Забудьте обиды, найдите в своих душах, сердцах и головах всё лучшее, вспомните это, поблагодарите землю – и мы пойдем.

– Когда? – спросила Унась.

Арвуй-кугыза посмотрел на нее с любовью и сказал:

– Сейчас.

Да, вот сейчас, поняла Кошше.

Она давно сидела на главной мачте лайвы – вернее, на длинном поперечном брусе, к которому множеством веревок был притянут нижний край туго натянутого паруса. Кошше добежала сюда, удостоверившись, что к трюму никто не подходит и не заглядывает, а другим судам не до наблюдения за соседними палубами. Людей на лайве было немало, рассмотрела она из-за паруса с высоты двух человеческих ростов. Не меньше двух десятков вооруженных мужчин расселись или разлеглись под рогожей, растянутой между бортами приподнятой носовой части лайвы. Кошше не разобрала, был это армейский или стражный взвод либо наемники, например, из Желтой гильдии, часто подвязывавшиеся, насколько она помнила, к рейдам по соседним городам – и, возможно, дальнему пограничью. В любом случае, мужчины не вылезали из-под рогожи и даже не особо шевелились, что указывало на боевую выучку, заставляющую сохранять и накапливать впрок покой где только возможно.

Они разом зашевелились после того, как стоящий на носу смутно знакомый северянин, закутанный в толстую шерсть не по погоде, крикнул неразборчиво, но явно испуганно, тыча рукой в небо. Кошше осторожно подняла голову и обомлела: к кораблям приближалась стая крупных птиц, в каждой из которых, чуть напрягшись, можно было узнать человека, вдетого в почти неподвижное и совсем не птичье крыло непонятного цвета, но ярко выделяющееся в потемневшем небе.

– Не стрелять! – донеслось до Кошше. Она съёжилась, прильнув к брусу, осторожно огляделась и увидела, что на соседних лодях, побыстрее и помощнее, стрелки́ опускают луки – но не головы. Так и стоят с раскрытыми ртами. Рот раскрывается у самого невозмутимого человека, глядящего в зенит, так организм устроен, но Кошше все равно почувствовала злорадное торжество: вот кого вы покорить хотите, дурни шестипалые, колдунов летающих.

Она сама воззрилась в зенит и чуть не свалилась: прямо над ней, очень высоко, но различимо до волоска и складочки, пролетел один из колдунов – и это была женщина. Сердитая, чуть старше Кошше, в штанах, а больше ничего не разобрать из-за розовой тени крыла и огромного живота – нет, чего-то привьюченного к животу, огромного, гладкого, как скорлупа лесного ореха, и цвета такого же. Кошше моргнула, и крылатая женщина оказалась над хвостом флота, а из скорлупки, будто махнув на прощание, высунулась и исчезла маленькая рука.

Это люлька, поняла Кошше. Они детей вывозят. Спасают. А я мальчика не спасаю, сижу тут, хотя самое время – вот сейчас, пока все пялятся на небо.

Она стекла по мачте, незамеченной скользнула к трюму и очень быстро, а главное, почти бесшумно смогла собрать всех схваченных у трапа. Высунулась наружу и застыла.

Молния вспыхнула и расколола мир на три слоя, в каждом из которых на бесконечный миг ослепительно и резко застыла своя, вроде бы не связанная с остальными жизнь.

В первом слое лоди впереди и вокруг лайвы слаженно поменяли курс и стали расходиться, уступая ей первенство, реку и вид на страшно далекий берег.

Страшно далекий берег распахнулся во втором слое мира, чудесным образом схваченный и осознанный Кошше сразу и во всех подробностях. Этот берег и этот мир заполнили сотни мары, самых разных возрастов и манер поведения, от мелких, меньше ее мальчика, до стариков и старух. Мелкие таращились на реку, улыбаясь, бабы чуть не плакали, мужчины всех возрастов помалкивали, и все размазывали по лицу, прямо поверх носа, рта и глаз, бесцветную слизь. На лицах мары, успевших войти в воду или почти исчезнуть в ней, слизь блестела твердо, будто лакировка, на шедших следом высыхала на ходу – и они именно шли, потихоньку, уверенно, не снимая ни обуви, ни одежды, входя в реку по пояс, по грудь, по ноздри и исчезая с головой, мрачно, но спокойно, не взвизгивая и не плескаясь, как будто не вода вокруг них, а негустой туман. Не врал, значит, Хейдар, подумала Кошше, есть у них такая мазь для переходов по дну. Ни в чем Хейдар не врал, получается.

Ну или почти ни в чем, поправилась она, с трудом переключая внимание на третий слой и выдергивая из подошвы клинок, потому что в третьем слое из-под рогожи выползали, разминаясь, полдюжины вояк, и целью их был трюм, и первый из вояк, невысокий и гололицый, Кошше уже заметил и улыбнулся, берясь за рукоятку меча.

Ты и есть сипатый, решила Кошше, забывая сипатого, лежащего в трюме, и закричала себе под ноги – громко, пронзительно, так, чтобы слои треснули, осыпались осколками и снова слились в поганую, трудную, болезненную, но понятную ей жизнь:

– Все быстро за борт!

Полыхнула новая молния, испаряя грани, загадки и разделения миров, и Кошше, молясь заткнутому тучами небу, чтобы мальчик застыл там, где велено, кинулась на сипатого.





7


Человека приводит на этот свет женщина, а провожает с этого света мужчина. Поэтому женщине не место на поле битвы, пусть она и умеет биться лучше, чем мужчины.

Женщина должна покинуть поле битвы, даже если ради этого ей придется перебить всех.

Молния снова выжгла мир, сделав всех, кто остался, белыми и распяленными по серому рисунку реки с лодями. Остались многие: узники тянулись к бортам, чтобы прыгнуть в воду, за бортами стояли снопы брызг от уже прыгнувших, стражи ловили тех, кто еще не прыгнул, и швыряли под брезент, рассекая упорным лодыжки.

Мир оглушительно зарокотал и стал черным с цветными мазками, искалеченные узники валились, беззвучно крича и нелепо шевеля ногами, а стражи ринулись на Кошше – все, кроме гололицего сипатого, до которого она дотянулась. Кошше заставила себя сделать несколько шагов назад, ударилась лопатками о мачту, скользнула за нее, держа клинок у бедра, и, вспомнив вдруг, с усилием сделала вдох и выдох. И еще.

Голова закружилась, но стала чуть ясней. А в ясной голове не бывает растерянности и сомнений по поводу того, что делать. Для ясной головы все просто: надо беречь и спасать мальчика.

Кошше, убедившись, что подступы к трюму свободны, как и видимая часть трапа, в два прыжка достигла люка и нырнула в него.

Трюм был практически пуст. У основания трапа лежала незнакомая грузная тетка с безнадежно свернутой шеей. Мальчик стоял, где велено, издали похожий, как и рассчитывала Кошше, на белесый, например, от плесени столбик. Он молча вцепился в плечи Кошше, когда она подбежала, на ходу без особой охоты убирая клинок в подошву, и уткнулся лицом ей в шею. Привык выполнять «Не смотри» без команды, подумала Кошше с одобрением и ужасом и выскочила на трап, попутно отбросив мысль пересидеть бойню здесь. Трусливые мысли редко бывают неглупыми, потому что рождены не человеческим рассудком, а животным страхом. Он превращает человека в животное, которое обречено быть побежденным и съеденным человеком, не превратившимся в животное, – так видит небо.

Небо снова распахнулось до ослепительного второго слоя, и Кошше вдруг узрела реку его огромным бесконечным глазом, всю сразу, с берегами, усеянными суетливыми или застывшими людьми, с черной тяжелой водой, в которой пугали рыбу кипящие столбы рухнувших с борта людей и нитяные столбы людей, бредущих по дну, с лодями, люди на которых испуганно съёжились на невыносимом свету или деловито разбегались по беззвучным приказам, что отдавали почти такие же, но немного другие люди, постарше и поплюгавей, и приказы эти очевидно относились не только к ходу лодей и подготовке стражей к высадке, но и к тем, кто барахтался в воде.

Мир погас, и Кошше слепо помчалась к корме, с которой не прыгал никто и на лодях за которой людям не отдавались обращенные против беглецов приказы. Она чуть не рухнула, зацепившись ногой за веревочную петлю, едва удержала, похолодев, в руках мальчика, ударилась бедром об ограждение борта, но все-таки перевалилась через него и ухнула в пропасть, пробормотав «Не дыши» и вжимая в себя затылок и зад мальчика, чтобы удар не сломал ему шею или хребет.



– Все будет хорошо, – сказал Юкий не столько остальным, сколько себе. – Они все умеют ходить по дну хоть всю ночь, пройдут под этими лодями, дойдут до Мятного склона, там птены и малки уже подготовят и ужин, и ночлег, а завтра переправятся с болотными на тот берег. Болотные не помогут – сами перейдут, снастей хватит. На ночную сторону идти безопасней, чем на край дня, там и люди близкие, и места родные. Не найдем приюта – пойдем к восходу. Поздновато спохватились, но лучше сейчас, чем никогда, и лучше без крови, чем от себя куски отрезать.



Удар ошеломил Кошше, река всосала в холодную вязкую глубь, мутная тьма без верха и низа влилась в уши и ноздри, утробно ворча. Но мальчик сильнее вжался лбом Кошше в плечо, мальчик боялся смотреть и дышать, и она, поозиравшись и придавив мальчика к себе, чтобы не выскользнул, заработала ногами, отдалилась от угольно-черного с болтающимися водорослями и вытолкнула себя туда, где черно-бурое становилось буро-серым с пятнами, где пятна собирались в скачущие картинки с четкими краями, где лишь один неровно натянутый прозрачный слой отделял от вечно ждущего неба, порвала слой головой, жадно вдохнула и выдохнула: «Дыши».

Мальчик задышал. Кошше перехватила и вытолкнула его чуть выше. Теперь можно было оглядеться.


Кошше всплыла на безопасном участке воды: лайва потихоньку ползла к левому берегу, следующая лодь держала курс прямо и Кошше пока не грозила. Плеск воды поднимался к небесам, сшибаясь с его рокотом и вытирая остальные звуки. Но они были, эти звуки, резкие и не очень понятные. Кошше и не хотела их понимать. Она поболталась между усами волн, разбрасываемых лайвой, поняла, как и с какой скоростью ползут и будут ползти лоди, и убедилась, что к берегу рваться бесполезно, раздавит. Зато есть смысл плыть в противоположную сторону – там неожиданно близко виднеется то ли правый берег, то ли, что вероятнее, отмель либо остров, перед которым лоди замедляли ход, собираясь обходить по глубине либо остановиться вовсе, чтобы двинуться к берегу мары, дождавшись, пока высадку завершат передовые лоди – и лайва, получается.

Пусть высаживаются и что угодно делают, подумала Кошше, пристроив мальчика на спине – он не дергался и не задыхался, как будто каждый день купался с нею в обнимку, только перецепить его пальцы нужным образом удалось с трудом да зрачки были огромными, кажется, не только от залившего воздух сумрака. Оказавшись за спиной и просунув руки под ремни на лопатках, мальчик сразу успокоился, задышал ровно и плыть не мешал.

Течение было довольно сильным, а лоди маневрировали нервно. Кошше приходилось то и дело мощными гребками менять направление, не теряя сосредоточенности. Она не стала оглядываться, когда над волнами прокатился протяжный звук, похожий на стон, тут же разрубленный множественным свистом и плеском. Тем более не оглянулась, когда молния ударила прямо за спиной, тут же вскрыв голову ревущим рокотом грома. Косы шевельнулись, а кожа на спине, кажется, приподняла вцепившегося в ремни мальчика, вместе с ним и Кошше. Она выскочила на поверхность, кашляя, мокро вдыхая и даже не пытаясь понять, как и когда нырнула, бесконечный миг вспоминала, о чем очень важном забыла, вспомнила: мальчик! – и заколотила по воде одной рукой, другой нащупывая кулак и плечо мальчика, нащупала и рванула к берегу, запрещая себе замереть на миг и послушать, дышит ли он.

Берег прыгнул навстречу, провернулся, подставляя илистое дно под ноги. Кошше продралась сквозь вязкую воду, потеряла равновесие и рухнула коленями на сухое и твердое, отползла подальше от воды и только тогда села, рывком перетащила на грудь, рассмотрела, пытаясь не рыдать, и прижала к себе мальчика. Он дышал часто, но ровно и был даже не очень испуган.

Лайва осталась далеко позади, но Кошше четко ее видела – не только правый борт, мимо которого спешно проплыла, но и левый, с которого только что прыгали узники. Теперь над бортом торчали плечи и головы стражей, кто-то даже свисал, тыча в воду то ли копьем, то ли багром. Но заметнее была не лайва, а две лоди, отрезавшие беглецов от берега. На палубах творилась малопонятная суета, а вода между лайвой и лодями кипела и кричала: в нее били стрелы, десятками.

Кошше мазнула ладонью по глазам, чтобы разлепить ресницы и понять, что за маленькие мачты болтаются на воде. Небо порвалось и вывернулось изнаночным ослепительным светом. Шарахнул гром, сотрясая воду и едва не выбив мальчика из рук Кошше. Оба судорожно вцепились друг в друга. Мальчик больно уткнулся Кошше твердой головой в висок. А Кошше смотрела.

Люди на палубах лодей были лучниками, но не только. На ближней лоди несколько человек застыли вокруг невозможно длинных железных копий, спущенных с бортов у носа и кормы. Одним концом копья прятались в воде, к другому, торчащему, был приделан железный канат, вздернутый на самый верх мачты. На кончике мачты, надставленной металлическим штырем, с шипением плясали искры, медленно падая. Такие же искры плясали на палубе, на опущенных в воду копьях и на копьях поменьше, которые Кошше приняла за маленькие мачты. Копья торчали из тел, распростертых на поверхности воды. Рядом с этими телами качались на волне другие, менее заметные, пробитые стрелами. Их подталкивали новые тела, белесо всплывавшие на поверхность: рыб, мелких и крупных, и людей, старых и молодых. Они мертво распускались друг рядом с другом, будто высушенные цветочные бутоны в кипящем отваре. Тела стариков, женщин, детей. И тела мары.

Стражи поймали молнию и ударили ею в реку, убив тех, кто плыл от лайвы, и тех, кто шел по дну, поняла Кошше.

Над головой коротко и надсадно протрубила птица. Кто летает в такую погоду, с онемелым удивлением подумала Кошше, набираясь сил. Силы требовались, чтобы подняться, не выпустив мальчика и не позволив ему оглянуться, и убежать с ним в траву и лес, шумящий за спиной, в лес, полный, возможно, опасностей, ядовитых колючек и голодных хищников, но в котором не всплывают мертвые дети и старики. Она поймала краем глаза неровное крыло, почти достигшее того берега, и поняла, что это не птица, а горестно кричащий человек – может, даже та самая женщина, что пролетала над Кошше днем.



Огромная птица с криком упала среди мишеней и замельтешила там, дергая и черпая волну кривым крылом. Вильхельм с трудом понял, что это не птица, а человек вроде тех, что недавно проскочили над флотилией по небу, и теперь рассмотрел, что крыло не похоже ни на птичье, ни на нетопырье, ни вообще на крыло, а больше напоминает человеческое предплечье, мышцы которого расплющены и растянуты между длинными плоскими костями. Да и человек был не то чтобы настоящий – сопляк лет двенадцати, к тому же рыдающий.

Вильхельм рявкнул лучнику, выцеливавшему кого-то со стороны берега:

– Стреляй!

Тот вздрогнул, развернулся, тщательно прицелился и спустил тетиву – почти промазав, как обычно бывает при показном старании. Сопляк как раз оторвался от воды, попытавшись выдернуть грузно болтавшуюся на волне тушу, крыло крутнулось гигантским кленовым семечком, воду не черпануло, зато поймало стрелу. Вильхельму показалось, что крыло дернулось и сжалось вокруг стрелы, но клясться он не стал бы. В следующий миг крыло распахнулось чуть не вдвое и выбросило сопляка выше мачты.



Арвуй-кугыза сел, комкая рубаху на груди. Вышивка на вороте вспыхивала и осыпалась, не отдельными нитями, а прядями и кусками. Остальные застыли, пытаясь высмотреть, что происходит на Юле, но лоди и тень утеса все перекрывали.

Эврай, крича, опал чуть в стороне, пробежал несколько шагов и повалился, без малого сминая крыло с торчащей стрелой и выкручивая руки из суставов, но, кажется, уберегся. Крик ушел в стон и шепот, он сипло вдохнул, закашлялся, с трудом сел, глядя перед собой, и пробормотал еле слышно, но все услышали:

– Мать-Перепелка умерла, а я даже поднять не смог.

Юкий пошатнулся и сел рядом с Арвуй-кугызой.

– Так не бывает, – убежденно сказал Мурыш. – Так не может быть.

Арвуй-кугыза недоверчиво взглянул себе на плечи и грудь, с последней надеждой вперился глазами в рубаху Юкия. Но грудь того заслоняла борода, поэтому он посмотрел на Мурыша и завыл. Грудь была почти вся черной и осыпа́лась мелкими чешуйками.



– Можешь поднять меня? – спросил Кул.

Озей не понял, откуда он взялся, только что ведь не было.

– Ты видел, что там… – начал он, трясясь от боли и бешенства, но Кул его оборвал.

– Крыло вон лежит, можешь его нацепить и меня поднять? С утеса когда хватал, мог же?

Озей помотал головой, сперва пытаясь сообразить, о чем он, затем показывая, что нет, невозможно, и торопливо объяснил:

– Подъемной силы на двоих не хватит, падать – одно, взлетать…

– Огонь сделай, быстро, – скомандовал Кул, подбегая к обрыву.

– Какой огонь? – спросил Озей раздраженно, но Кул уже подбежал к кромке обрыва и целился из лука. Озей пошел за ним, сперва медленно, но с каждым выстрелом ускоряя шаг, ш-шх, быстрее, ш-шх! – куда он стреляет, ш-ш-шх! там же темно, а потом опять будет говорить, что ничего не помнит и что это сам Озей.

Он встал рядом с Кулом и туповато проследил за следующей стрелой: тонкое темное острие дугой выскочило из колчана, ушло к изгибу лука, замерло перед кулаком Кула и с глухим хлопком исчезло – еле заметная черточка с жужжанием метнулась к лоди и растворилась в темном человечке, человечек упал, а к кулаку уже подтянулось следующее острие.

– Огонь мне дай! – заорал Кул, щелкнув тетивой и на миг повернув лицо к Озею. Глаза у него были узкими и бешеными. – Они всех убьют, огонь давай!



Кокшавуй не надевал крыла с младости. От полетов грубеют плечи, теряется чуткость пальцев и тонкость нюха, рабочие снасти пивовара. Но днем Кокшавуй сам, сдерживая слёзы, выбил и вывернул из печи главный котел, а трубы и подводящие желоба раздергал и пустил на крепеж для тюков и сум, в которые упихивалось всё, без чего мары будет тяжко или грустно на новом месте. Больше он не был пивоваром. А если будет сидеть сейчас, то никакое новое место не дождется мары. Всех убьют шестипалые дикари – из-за того, что Кокшавуй разучился летать.

Он поводил плечами, надеясь, что не сломает их первым взмахом, тяжело побежал по мокрой траве, молясь, чтобы не подвели выставленные на предел цепкости бегунки, все равно поскользнулся, но на втором прыжке взлетел сквозь ночь, сквозь ветер, заворачивающий веки, и сквозь дождь, который больно лупил по лбу и студил заворачиваемые веки.

На середине подъема Кокшавуя обогнал Вайговат, быстро слившийся с чернотой утеса. Он встретил Кокшавуя на вершине, чтобы тот не заходил на посадку раза три, выдернул его из воздуха, помог устоять на ногах и сбросить крыло, сунул ему в руки конец силового клубка и побежал, разматывая стебель, спиной вперед через всю площадку.

– А это зачем? – крикнул Кокшавуй.

Вайговат должен был принять волшбу выстроившихся внизу боевых крылов и отразить ее, обрушив на врага. Сам он колдовать не мог, на Патор-утесе волшбы не было, да утес никогда и не вписывался в рисунок обороны: чтобы прихлопнуть весь берег, достаточно было пятерых крылов на берегу. Но на Юл такая волшба не распространялась, к тому же утренние занятия показали, что волшба может не получиться: земля не помогала, а собственных сил десятков крылов, птенов и мужей, даже умноженных взаимодействием и яростью, не хватает.