Последнее время

И боги перестали помогать людям. Они ушли, но перед уходом послали людям бурю с молниями, способными и испарить любую волшбу, и страшно усилить ее. Патор-утес был огромным и неоспоримым подтверждением этого.

Арвуй-кугыза пытался спорить, но Вайговат сказал: «Ты мне должен, помнишь?» Арвуй-кугыза закрыл больные глаза и отошел.

И Вайговат, уже выросший из боевого возраста, полетел на утес. А Кокшавуй, которому в голову и пришла эта диковатая – особенно для зрелого мужа и пивовара, сроду не волховавшего над предметами крупнее шишек хмеля, – мысль, настоял, что будет помогать. Сам уж не зная как и чем.

Так и не узнал: Вайговат, не ответив, побежал к нацеленному в грозу выступу посреди площадки, обмотал его силовым стеблем, вернулся на обращенную к Юлу сторону и замер, время от времени поглядывая за край.

Кокшавуй заглядывать не решался, боялся сорваться: коленки еще мелко и не в лад подрагивали после полета. Он подождал немного, вытер лицо от дождя, который заливал глаза и рот, затекал в уши и собирал косы и складки одежды неприятными валиками, поёжился и снова закричал:

– Чего ждем-то? Жить здесь собрались?

– Умирать! – гаркнул в ответ Вайговат, не умевший ни петь, ни шутить.

Кокшавуй кивнул, уперся ногами покрепче и пробурчал:

– Предупредить не забудь, сынок.

Намотал силовой стебель на дрожащий кулак и запел про Сидуна – чтобы тот готовил баню. Отец замерзшим придет.



– Лети над лесом, – велел Юкий и зачавкал прочь.

Эврай мотнул головой. Юкий остановился, будто смог услышать еле заметный шорох ворота о шею сквозь рев дождя, хлюпанье грязи и крики, крики, крики со всех сторон.

Крыло уже почти зарастило дыру под заплатой и жадно досасывало медово-солевое питание из туеса, найденного в куче брошенных на берегу припасов, которые никто не захотел нести. Припасов оказалось сильно больше, чем мары. Теперь, получается, их стало еще больше.

Взять огонь и полететь к лодям, понял Эврай. Будут стрелять – плевать, кто подстрелит, на того с огнем и упаду. Долететь все равно успею, даже мертвым. Или можно с утеса ведь.

– Можно с утеса! – заорал он.

Юкий оборвал:

– Сынок, на утес уже летят, с берега идут, все тут, все хотят… Мстить хотят. Нам не мстить, нам жить надо, а для этого смотреть и думать придется, понимаешь? Враг – он не один, в лесу тоже враг. Может, хуже. А у нас там никого. Лети над лесом, умоляю. Если кучники там, дай знать. И не лезь к ним, сразу назад. А то мы ничего не узнаем, и получится, что погиб зря, как…

Он замолчал, погладил Эврая по голове и еще быстрее, чем раньше, зачавкал к берегу, не дав Эвраю крикнуть: «Сам ты зря! Она не зря погибла!»

Эврай пробормотал это негромко, сказал крылу: «Хватит жрать уже», повесил свежий туес с медом на пояс и стал вдевать в проймы сразу заболевшие руки.



Руки и ноги всегда не поспевают за мыслью, но никогда это не было так страшно и отчаянно. Мысленно Кул уже расстрелял обслугу ловителя молний, поджег и пустил пять стрел, запалив три лоди в местах, куда тушильщики быстро не доберутся, во второй раз стремительно сменил тетиву на одну из десятка новых, выращенных и свитых лично, перебежал на новую точку и бил по рулевым двух сближающихся лодей, чтобы они хотя бы ненадолго остались без управления и столкнулись – а на самом деле он раз за разом поджигал смоляной шарик на третьей стреле, а тот сильно дымил, шипел под дождем и гас, и каждая струйка зряшного дыма вспучивала и расталкивала так ладно сложившуюся картину быстрого и кучного поражения противника.

Все было неправильно, не там и не так, это давило и душило, вдохнуть давала только правильно спущенная тетива. Ладно хоть успеваю уворачиваться, подумал Кул, сделал очередной шаг в сторону, и сразу две стрелы свистнули между ним и отпрянувшим Озеем, который так и бегал за ним с факелом и плошкой смолы с войлоком.

– Уйди, ты им помогаешь, они в огонь целят! – яростно заорал Кул, пустив так и не занявшуюся огнем стрелу в грудь самого опасного лучника с ближайшей лоди и следом вторую – во второго по опасности. Второй успел отпрыгнуть, стрела вместо живота пробила пах, сам виноват.

Кольцо на большом пальце молило о тетиве.

Озей наконец исчез, перестав отвлекать, и следующая стрела взялась огнем сразу. Кул воткнул ее в рулежную рукоять самой большой лоди и нахмурился. Лодь была пустой, вторая – тоже. Не мог же он всех перебить.

Кул всмотрелся в черное шевеление между запылавшими бортами и тускло извивающейся полосой прибоя и заорал, стискивая последний колчан. Шевелились не волны, шевелились головы и плечи. Шестипалые попрыгали в воду и приближались к берегу. Не десятками – сотнями.



Кучников Эврай заметил чудом – молния распахала небо, внизу проявился и погас клубок отблесков. Эврай сделал широкую петлю, переключаясь с ночного зрения на поисковое, и лишь тогда увидел, что поляна на окраине леса заполнена людьми, причем большинство сидит сужающимися кругами, а несколько человек толпятся у тропы, ведущей к опушке, вырубке перед болотцами и ялу.

От очередной вспышки Эврай ослеп и чуть не рухнул, зацепив ногами широкую верхушку ели. Он спешно набрал высоту, промаргиваясь. Бо́льшая часть сидевших кучников теперь сунулась лицами в траву, прикрывая головы и тоскливо воя. Этот вой был слышен даже сквозь рокот грома, переползающий от Юла к далеким гарям, и сквозь бой бесчисленных капель по веткам. Он будто извилистым дымом поднимался по длинным блестящим струям, пока не оборвался резким окриком.

Отряд у тропы расступился. На траве остался человек, сложившийся примерно так, как кучники вокруг, лицом в колени, но не скорчившийся, а будто безвольно и бескостно опавший. Даже руки у него не прикрывали голову и не были подобраны к коленям, а вывернуто лежали на траве по примеру подола слишком широкой одежды, темной и многосоставной. Было еще какое-то царапающее несовпадение между тем, как выглядел этот человек, и тем, как вели себя люди вокруг. Эврай зашел на второй и третий круг, не слишком заботясь о том, что окажется замеченным, пока не понял, что кучники вокруг скрючившегося ничком человека внимательно слушают, что он там говорит в мокрую траву, слежавшуюся хвою и гудящую землю, готовясь подчиняться.

И, явно подчиняясь, двое из них точно так же встали в паре локтей впереди и позади человека, пали на колени и тут же лицами в колени – и замерли. Эврай заложил широкую медленную петлю, считая и запоминая на всякий случай копья, луки и сабли, которые кучники не выпустили даже в крайнем испуге, и сразу почти забыл все подсчеты, зависнув над краем поляны.

Скорчившаяся троица восстала, совершенно одновременно и одинаковым движением, и двинулась вперед – не просто в ногу и подлаживаясь друг под друга, а одним существом о трех телах. Человек посередине оказался стариком, невысоким и щуплым, это было видно даже под двумя накидками разного цвета и длины, а кучники впереди и позади него были крупнее и моложе, но одно на троих движение было не старческим и не молодым, оно было скупым и осторожным: очень прямая спина, голова не прячется от дождя, левая полусогнутая нога вперед – правая полусогнутая рука назад, правая полусогнутая нога вперед – левая полусогнутая рука назад. Будто трех человек вдели в одну пару лыж, причем не только ногами, но и локтями, спинами и головами. Люди так не ходят. Звери так не ходят. И насекомые так не ходят, хотя больше всего троица была похожа на членистоногое, забавы ради решившее шагать в ногу.

Но здесь не забава.

Один из кучников пристроился в спину троице и крикнул, видимо, приказ остальным. Кучники с поляны боязливо, но быстро и умело влились в цепочку, которая поползла к поляне и ялу.

Прав Юкий, подумал Эврай, устремляясь к всполохам над Юлом. С двух сторон враг. И что делать теперь?

И почему нам не дали просто уйти?




Волшба не работала. Озей был к этому готов, был готов к тому, что придется отступать и, возможно, умирать. Но никто не готовил его к тому, что это произойдет так быстро и бессмысленно.

Луки с лодей скверно доставали до берега – мешали дождь и высокие волны. Видимо, поэтому лучники прыгнули в Юл первыми, первыми приблизились к берегу – и открыли огонь, еще стоя по пояс в реке. Некоторые не дошли, ловили стрелу под поднятую руку с луком и будто вдергивались под воду, некоторые падали уже в размазанную ливнем полосу прибоя: Кул не останавливался. Но на всех его не хватало. Большинство лучников дошло, большинство дошедших не отвлекалось на Кула, бегавшего по холмам, окружавшим берег, Перевернутый луг и Смертную рощу, большинство быстро отдышалось и начало попадать.

А за лучниками шли мечники. Они грузились в лодки, но Кул поджег все три и расстрелял половину шестипалых в той, что пыталась двигаться горящей. Остальные высыпали за борт. Плыть и даже продираться сквозь воду им было тяжелее, чем лучникам. Наверное, кое-кто утонул, а кое-кто сбросил перевязь с тяжелым железом оружия. Но на берег выбирались все равно многие, слишком многие. Их было куда больше, чем мары. И они сразу кидались убивать. А мары убивать не умели, хотя уже начинали хотеть.

Озей уж точно.

– Бежать, бежать! – шептал он, глядя на замершую в приседе троицу Перепелов, на которую, вздымая снопы брызг, шумно надвигались мечники.

Перепела рванули прочь, когда первый из четверки шестипалых уже отвел палаш для удара. Они успели, почти. Успели вдеться в крылья, разбежаться, взлететь и дернуть веревки так, чтобы выдернуть чеки, удерживающие земельные речки, – и те, шипя, размотались длинными светлыми языками почти к самому прибою, заставив мечников споткнуться и съехать по холму, как по раскатанной ледяной дорожке, сшибая и увлекая за собой всех, кто бежал следом. Но один из мечников, падая, сумел швырнуть то ли нож, то ли дрот. Видное даже сквозь плотную сеть дождя лезвие ударило Якая в ногу и отлетело в сторону, а Якай, теряя высоту, стал падать в другую сторону, еще свободную от земельных речек. Вокруг него тут же мелькнула пара почти незаметных стрел, а от берега навстречу падающему крылу карабкался шестипалый, не охваченный свалкой.

Озей повел взглядом вдоль берега. Гусята и Перепелята везде успели сбить первый наскок земельными речками и уйти успели почти везде – почти. Пара Гусят на ближайшем, самом неудобном склоне, круто забирающем вверх, сшиблась крыльями, которые, кажется, сцепила то ли случайная, то ли небывало умная стрела. Крылы дергались, пытаясь разъединиться, а на них уже набегали сразу двое мечников – не снизу, а чуть сбоку, где можно было не бояться поскользнуться на земельной речке.

Озей отчаянно обернулся к Арвуй-кугызе. Тот смотрел на мечников, распахнув глаза, как будто считал про себя. Лицо было молодым, а глаза даже старее, чем всегда, и старели прямо сейчас. Это не спасет, подумал Озей, и раз-два не спасет, хоть ты пятьсот раз повтори, и рванул чуть выше по склону.

Ему повезло, что крылы не успели размотать следующий ряд земельных речек, ждали, пока поднимутся шестипалые, – а Гусятам повезло, что Озей успел. Он бросился, раскинув руки, на почти добежавших шестипалых. Озею тоже повезло: зацепил обоих мечников, сшиб, кувыркнулся вместе с ними по склону, не поймав лезвие в живот, упал на земельную речку, с трудом, но выдернул руки из-под трепыхания шестипалых, перевалился вперед, приподнялся, ловя равновесие, как в детстве, долетел до конца земельной речки на полусогнутых ногах и вовремя спрыгнул с нее на траву, пробежав еще немного по дуге, которая позволила уклониться от метнувшегося навстречу мечника.

Мечник не отставал. Озей кинулся вверх по склону, поскользнулся, упал и с трудом повернулся, чтобы встретить врага ногами или хотя бы взглядом. Мечник замахнулся и рухнул мимо, безуспешно ловя замолчавшую в его горле стрелу. На его месте тут же вырос второй мечник, почти донес лезвие до лодыжки Озея, но тот успел поджать ноги – а мечник отвалился, мотнув головой с выросшим из виска оперением стрелы.

Третий мечник, грузный и в возрасте, замедлил шаг, огляделся по сторонам, тяжело дыша, улыбнулся и молниеносно ударил без замаха. И упал. Озей прошипел в два приема – от боли и выпуская дух от тяжести рухнувшего на него шестипалого. Он с трудом выбрался из-под трупа, оцарапав грудь обломком стрелы, ощупал бедро – порез был длинным, но неглубоким, – выкрутил палаш из пальцев трупа, пару раз махнул им, приноравливаясь, и, хромая, зашагал вверх к раскачивающимся спинам шестипалых.



– Там кучники! – закричал Эврай, еще не приземлившись. – Степняки из леса идут, полсотни!

Арвуй-кугыза быстро взглянул на него и уставился себе под ноги. Эврай подбежал к нему, с трудом выдираясь из крыла, и повторил, тяжело дыша:

– Кучники вышли из леса и стоят! Полсотни их, вооруженные!

Молния ослепила светом и беззвучным схлопыванием тьмы, из которой вырос Юкий. Он хлопнул Эврая по плечу и закричал сильнее грома:

– Видишь, как хорошо, что слетал!

– Чего хорошего? – спросил Эврай, переводя отчаянный взгляд с Арвуя-кугызы на Юкия. – Чего хорошего?! С двух сторон сейчас ударят, и всё!

– Почему всё? Готовились же, забыл, что делать? Пошли, поможешь собрать пятерку. Если цела.

Последние слова Юкий произнес еле слышно. Мог бы и громче, Эврай все равно не обратил бы внимания. Он смотрел на Арвуй-кугызу, который, опустив руки и прижав кулаки к груди, брел вверх по холму, не переставая бормотать что-то, неслышное под дождем.

– Пошел, да? Все дохнут там, а ты пошел? – заорал Эврай ему вслед.

– Молчи! – рявкнул Юкий, но Эврай уже неловко сбегал, вправляясь в крыло, по склону, а в низкое небо скакнул в очень опасной близости к шестипалым и их стрелам. Впрочем, они были слишком заняты попытками зарубить Якая, который, отступая, сшибал мечников уже третьей и четвертой земельной речкой.



Найти растопку оказалось почти невозможно: ливень был сильным, упорным и пронырливым, он не оставил сухих мест ни во мшанике, укрытом лапами самых раскидистых елей, ни в сердцевине редкого сухостоя. Кошше все-таки набрала пучок легких, а значит, непромокших веток и обломков в середке буреломной кучи и понесла их, сгорбившись, у живота, чтобы прикрыть от разлютовавшего дождя. Молния на миг сделала лес серебристо-черным, с неба отвесно ударил ветер, и Кошше заспешила. Мальчик вырос в городе, но был, как и Кошше, степняком – значит, грозы боялся смертельно, даже если пока не знал об этом. Навес из лапника и веток, наспех сооруженный Кошше, спасал от дождя и молний, но от страха спасти не мог. Особенно если уступил ветру.

Навес держался. Кошше увидела это издалека, успокоилась и чуть сбавила шаг, уже не так рискуя потерять равновесие на скользких кочках и корнях. И замерла.

Мальчик смеялся. Негромко, еле слышно, но вполне определенно. Как не смеялся, наверное, с младенчества.

Кошше осторожно, чтобы не хрустнуть веткой, не показаться раньше времени и не спугнуть, подошла к навесу окружным путем и увидела, что мальчик не просто смеется, он играет. Не с игрушкой, не с человеком, слава небу – со зверем. Небольшим, быстрым, юрким. Хвостатым.

Зверь прыгал через вытянутые руки и ноги мальчика, струйкой вылетал из его сомкнутых ладоней, с размаху исчезал подмышкой и выпрыгивал с плеч, небрежно махнув длинным и вроде не слишком мокрым хвостом по лицу мальчика, отчего тот заливался счастливым смехом.

Кошше, сперва окаменевшая от ужасного предчувствия, чуть обмякла, отогнала от себя живую картинку мелкого хищника, вгрызающегося в детское горло, и принялась давить в себе порыв подойти и прекратить безобразие: зверь дикий и грязный, может укусить и царапнуть, даже если того не хочет, такие игры плохо кончаются, не увечьем, так заразой. Порыв все равно победил, Кошше сделала решительный шаг, но тут мальчик засмеялся совсем звонко, ухватил зверя и, обняв, прижал к себе, грудь к груди, голова к щеке. И зверь замер, лишь чуть подрагивая хвостом то ли из вежливости, то ли от неудовольствия. И Кошше замерла тоже.

Она медленно выдохнула, делая шаг назад, наступила на что-то здесь неуместное, торопливо обернулась и оказалась лицом к лицу со столь же быстро обернувшейся и еще более, похоже, изумленной девкой из колдунов. Та стояла не дыша, придерживая левой рукой самодельную котомку, скрученную из перекинутого через шею длинного платка, а правой опиралась на испачканную в земле сучковатую дубинку.

Кошше помнила девку – та приставала с какими-то расспросами к отроку в баулы. И зверя ее тоже помнила, оказывается, а не сообразила вот, что где зверь, там и хозяин. Надо ее успокоить, подумала Кошше, улыбнулась, подбирая слова, и для начала показала, что руки у нее заняты растопкой.

А девка ударила Кошше дубинкой по голове.



Гром застрял в черепе Кокшавуя и что-то сделал со слухом – теперь всё звучало плывуще и пронзительно, как после выныривания, когда вода еще гуляет в одном ухе, а из другого уже вытекла. Иначе ныл ветер, иначе цокали капли, иначе ревел Юл, и совсем не стало слышно людей, даже умирающих. Не нравятся им мои песни, подумал Кокшавуй оскорбленно, предупреждают, и замолчал, глядя, как Вайговат подходит к уродливому железному пеньку, проверяет прочность силового стебля, прилаживает его виток к плоскому участку и бьет по нему извлеченной из поясной сумки снастью – кажется, тяжелой и металлической, вроде кузнечных, не очень поощряемых в земле мары и прямо запрещенных рядом с Патор-утесом. А тем более на утесе.

Стебель брызнул искрами. По лопаткам Кокшавуя прошла крупная дрожь. Небо заворчало. Вайговат ударил еще раз – и искры исчезли во вспышке неурочной молнии, а гром, только что докатывавшийся из-за леса, теперь вывалился прямо на макушку. Кокшавуй открыл рот, чтобы предупредить Вайговата, а лучше прикрикнуть на него, что доиграется. И тут сообразил, что для этого они сюда и добрались – чтобы доиграться. Так что лучше бы Вайговату не мешать, он знает, что делает, пусть даже делает неправильно – это лучше, чем не делать. К гневу богов мы прислушивались, когда боги были нашими; теперь они не наши и, говорят, мертвые, чего их слушать.

Зря открыл рот, получается, подумал Кокшавуй смущенно и, чтобы не зря, запел снова – теперь уже про Патора-кузнеца. Вайговат раздраженно вскинул лицо, которое тут же изменилось на внимательное и понимающее, показал, чтобы Кокшавуй держал свой конец стебля прочно и натянуто, и стал подпевать. Как умел.

Не умел никак, конечно: орал, не угадывая слова и даже длину строки, раздирая Кокшавую голову и сердце, оскорбительно криво и совершенно неправильно, мимо лада, строя и размера.