Последнее время

Кокшавуй запел громче, а Вайговат – еще громче, против всех законов, правил и богов, а запретные для произнесения вслух слова «Сковал бы нож прочнее жизни, сильнее смерти» просто проорал – и врезал по стеблю изо всех сил.

Искры взметнулись к небу, и небо вспыхнуло.

Вайговат широко улыбнулся и исчез. Кокшавуй успел удивиться этому, но не успел понять, что исчез тоже.



Серебряный гриб жевался с трудом, будто илистый песок, но хотя бы не имел мерзкого вкуса. Он не имел почти никакого вкуса, даже грибного. Немного пах листом хрена, но рот запахов не различает. Впрочем, нос тоже уже ничего не различал, он распух и не принимал дыхание. Айви плакала.

Айви успела найти гриб до полудня и не выпустила из виду, даже когда он спрятался. Сидела рядом, любуясь прозрачной серебряной шляпкой, исчезающей, едва отведешь взор, жалела себя, чуть не плача, и придумывала желание. А затем пришел враг. И Айви заплакала.

Айви плакала, потому что смотрела на пылающий Юл, на берег яла, на смерти там и здесь, не слишком понимая, что́ за клочья огня роняют на лоди крылы и даже птены и удается ли другим крылам сшибать шестипалых, на скорости падая почти к самой земле с туго натянутыми то ли веревками, то ли силовыми стеблями. Она видела плывущие по Юлу тела в походной одежде мары, в основном женские, видела, как то один, то другой птен валится с высоты явно не по собственному желанию, а вспышка молнии заставила Айви увидеть сверкание лезвий, которыми шестипалые добивали упавших или догнанных, – и жевать сильнее, до боли под глазами и за ушами. Жевать и шептать сквозь нажеванный ком, сопли и слезы: «Чтоб вы сдохли. Чтоб вы сдохли и дохли всегда. Чтоб…»

Новая молния вспыхнула прямо над головой, мгновенно обсушив Айви до треска и звона, сгустив кровь, застывшую в венах и жилах, в сотканную из черных червей тень бесцветных силовых линий, распяливших мир, а небо превратив в ревущую пустоту без дна, цвета и границ, за которые можно было зацепиться, и эта пустота начала всасывать весь Юл и всё, что было в нем, на нем и при нем, и Айви повалилась в эту пустоту, не понимая, где верх, где низ, где ее рука, а где Патор-утес, такой же маленький и белый, к тому же треснувший пополам по тоненькой неровной линии и отбросивший ненужную половину в руку Айви, в тело Юла и на палубы лодей. Маленькая половина утеса рухнула сквозь мгновенно сложившиеся горелые мачты, сквозь толщу воды, сквозь покачивающиеся в тихом водном глазу между бортами тела, сквозь донные отложения – и с невозможной силой ударила в тысячевековое ложе реки.

Небо закрылось, мир стал черным, в лад грому взревел и зашипел Юл, давно не принимавший такой тяжести. И ответил.

Две толстых белых стены воды и пара поднялись в небо и застыли. Айви, обмерев, успела рассмотреть вытянутый к тучам косяк серебристых карасей, раскинутое снежинкой тело шестипалого и мохнатое дно лоди, обрамленное изумительно ровной пеной.

Стены рухнули, и мир превратился в дикий черно-серый ураган, с ревом бьющий одновременно во все стороны. Он усадил Айви в траву мокрым теплым толчком в лицо и грудь, неуловимо поменял право и лево, издали торжественно показал с разных боков странно знакомую лайву – и повел ее к Айви, медленно ускоряясь.

Айви зажмурилась, чтобы проглотить грибной ком, без чего не удавалось вдохнуть, распахнула веки и с силой вдохнула, вместе со странным воздухом, одновременно сырым, пересушенным, прохладным и жарким, вбирая в себя зрелище лайвы, как будто притягиваемое вдохом Айви.

Айви, костенея, сообразила, что это не просто зрелище, это настоящая лайва, подброшенная волной от рухнувшего утеса, падает на Заповедный остров. Айви поняла, что ее, пусть и сидящую на высоком взгорье, лайва, скорее всего, минует, со всего маху опустившись за ее спиной, ближе к опушке леса. Айви начала выдыхать с облегчением – и краем уха сквозь свист, плеск и грохот услышала визг Луя и вякание степного ребенка. Он опять что-то спрашивал удивительно спокойным голосом на совершенно непонятном языке, как спрашивал всю дорогу до берега.

Айви уже не успевала обернуться – она и так знала, что степной ребенок так и сидит под прикрытием боярышника с Луем на коленях, что боярышник не сможет прикрыть его от падения огромной лайвы и что метнуться и вытащить их оттуда невозможно. Айви успела на остатках выдоха прокричать что-то непонятное ей самой, вспухая от толчка закостеневшей в венах крови и выкинув руку с остатками гриба так, как выкидывал навстречу ей руку кто-то очень похожий на нее с кормы проплывавшей мимо тихой лайвы, очень похожей на эту, точно такой же, той же, – и зажмуриться, падая от сокрушительного двойного удара ветром и волной.



Озей не увидел падения утеса. Он неуклюже наскакивал на пару шестипалых, нагнавших Якая между двумя земельными речками, поскользнулся и беспомощно валился наземь, понимая, что выпавший из поля зрения мечник сейчас разрубит и Якая, и его, а Озей даже не увидит – и в этот миг Юл вздохнул, и берег упал на пол-локтя.

Озей неловко брякнулся оземь, твердь выбила воздух из легких, он захрипел, пытаясь отползти куда получится от близкого, он знал, палаша, но мир перевернулся. И Юл прошел по берегу косой из воды и пара.

Холодный поток проволок Озея вверх по склону, он попробовал зацепиться, но пальцы мазнули по земельной речке и заставили кувыркнуться лишний раз, приложившись лбом о плотную кочку. В ушах зазвенело, вбитая в нос и горло вода резко ударила изнутри в переносицу и глаза, ладони проехались по веткам, Озей вцепился в них, мучительно закашлялся, задохнулся сильнее, из последних сил вытолкнул голову на очень теплый воздух, тут же ставший ледяным, с ревом выбросил из носоглотки бочку воды и жадно задышал.

Кругом бурлила вода, поверх Юла клокотал еще один Юл, неровный и бешеный, а там, где должен был находиться Заповедный остров, висел огромный шар, будто сплетенный из жгутов белого, совсем белого и ослепительно бесцветного огня.

Озей сразу ослеп и зажмурился, но жуткое полыхание легко продавливалось сквозь веки, а сквозь виски продавливался голос: «Видим молнию, тянемся к ней, осторожно берем, превращаем в огонь, окунаем в воду», и это был голос Юкия, и слова его, и строй речи такой, каким он был на занятиях, где боевые птены учились-учились, да так и не попробовали никогда обращение стихий.

Сейчас попробуем, подумал Озей – и больше не думал, а тянулся к белому шару молний, с давно забытой радостью чувствуя, что он не один, что вместе с ним к шару тянутся птены и крылы, которых еще немало, бережно, не мешая друг другу, подхватывают шар с разных сторон, нежно, не крича от боли и дрожи, растягивающей кожу скачущими костями, запускают обращение силы в огонь и мягким движением втискивают шар в дно Юла, к удивительно ровно срезанной верхушке упокоившегося там утеса.

Только после этого Озей закричал. Он успел услышать, как закричал кто-то неподалеку, – и белый шар беззвучно вскинулся над Юлом, с оглушительным ревом и шипением швырнув лезвие огня и раскаленного пара во все стороны.



Подпрыгнувшая земля уронила Кула. Он поводил наложенной на тетиву стрелой в разные стороны, прислушиваясь, вскочил и пошел дальше, не обращая внимания на бушевавшие за спиной рокот, рев и вспышки, отщеплявшие от Кула длиннющую, почти до леса, тень. Мучительно хотелось вернуться или хотя бы повернуться и посмотреть, что́ там, помочь, спасти. Но Арвуй-кугыза попросил быть у леса – попросил так, что Кул не смог ни отказать, ни возразить, ни просто кивнуть на бойню, в которой гибли птены и выйти из которой живыми у птенов без Кула не было даже надежды. Арвуй-кугыза видел бойню куда лучше Кула, во всей жуткой и гнусной полноте. И при этом просил идти к лесу. Вот Кул и пошел. Сквозь ливень, озноб и куда труднее расталкиваемое напряжение и неудовольствие от неправильности всего, что делалось вокруг и что делал он сам.

– Что там грохочет? – спросил Эврай, сидевший на крыле у кустов напротив опушки.

Он смотрел на лес и на Кула даже не оглянулся, будто знал, что со спины может подойти только Кул. Может, и правда знал.

Кул пожал плечом, не заботясь о том, что Эврай не увидит, всмотрелся в лес и поёжился. Арвуй-кугыза послал его сюда не зря – но при этом непонятно зачем. Кул уже понял, что почему-то умеет многое, но в одиночку войско не победил бы даже бог войны, если бы у мары был такой бог.

У леса стояло войско. Не очень крупное по степным понятиям, которые Кул представлял себе по всплывавшим в памяти песням, не слишком тяжело вооруженное, к тому же пешее, – но настоящее. Полсотни человек, все с луками и саблями. А Кул один и без сабли. Да если и найдет саблю – дальше-то что? И в колчане два десятка стрел, не больше. Не хватит, даже если попросить степняков сомкнуться спинами по двое.

Никто не обещал ни легкой жизни, ни легкой смерти, напомнил себе Кул. Никто ничего не обещал. И уже не пообещает. Это печально, зато честно.



Вильхельм резко сел, вдохнул с сипением и долго мучительно кашлял, беззвучно стуча ладонями по горячей воде, уходившей из травы очень медленно. Наконец он сумел оглядеться – и пожалел, что жив и что видит.

Гроза наконец иссякла и открыла чистое черное небо и жирную луну. Луна ярко освещала мир, украшая его густыми длинными тенями. Тишина была оглушительной. Остро пахло свежестью и немного – мясным бульоном на водорослях.

Склон холма, на котором Вильхельма удержала странная скособоченная пластина, видимо, кусок колдовской скользилки, сорвавшей атаку, был чист. Всех снесло вниз, на прибрежную полосу, всё еще бурлящую мутной водой. Всех – нападавших и защищавшихся, почти победителей и почти побежденных, храбрецов и трусов, пылающих яростью атаки и полумертвых. Теперь они были мертвы, все, и валялись в воде недвижным топляком, не шевелясь и не пуская пузырей. Все его люди. Его флотилия и его армия. Знакомые и незнакомые, хорошие и плохие, старые и молодые, опытные бойцы и случайный сброд, отданные ему и другим мастерам в подчинение для того, чтобы обеспечить не процветание, не богатство, а выживание родины. Они победили, почти. Но колдуны в последний момент украли победу и убили всех.

Так бывает. Такова судьба военных. Не всегда получается побеждать. Но всегда надо наносить максимальный урон – чтобы проще было тому, кого родина пошлет доделывать не доделанное тобой.

Вильхельм встал, опираясь на палаш, который все норовил войти в размягченную землю и перебросить Вильхельма через себя, постоял, покачиваясь, и пошел искать врага, чтобы убить.

Слух к нему так и не вернулся, поэтому он не услышал ни хлюпания шагов, ни окрика.

Озей вздохнул и почти без замаха ударил Вильхельма палашом под ухо. Вильхельм повалился лицом в воду, подергался и замер. Озей сипло подышал и пошел дальше. Лицо у него было неподвижно. Шевелить обожженным лицом и даже моргать было больно и неприятно.




– Наши все ушли, кто остался жив, – сказал Юкий.

Арвуй-кугыза молча огладил ворот. Рубаха была неровно черной до пояса, но бо́льшая часть вышивки сохранилась. Многие нитки были оборваны или перекручены, некоторые обгорели, но узор читался и оставался узором.

Юкий обернулся к уцелевшим птенам и крылам. Их было трое – Лура, Якай и Пезик. Это из трех десятков. Я больше никогда не буду считать от десяти до одного, пообещал себе Юкий, посмотрел на бредущего издали Озея и спросил:

– Больше никто никого не слышит?

– Эврай у леса, сейчас к нему пойду, – ответил Лура.

– Нет, – отрезал Юкий.

– Там степняки.

– Степняки не напали, – напомнил Юкий. – Пусть приходят. Пусть делают что хотят. Пусть живут, если эта земля и эта вода примут их. Они нам не сделали…

Он помолчал и добавил:

– А из этих никто жить не должен. Пройдите и проверьте. Справитесь?

Млады молча кивнули. Юкий пояснил, хотя особой нужды в этом не было:

– Никто не должен знать, куда и как ушли мары. Никто не должен даже думать искать мары и убивать. Не должно остаться никого, кто до этого умеет додумываться.

– Улетайте, – сказал вдруг Арвуй-кугыза.

Крылы посмотрели на него, Пезик сплюнул под ноги и отвернулся.

Юкий поморщился и сказал:

– Да, улетайте. Мы сами справимся.

– А ты? – спросил Пезик, подчеркнуто не замечая Арвуй-кугызу, который, в свою очередь, подчеркнуто не замечал такого пренебрежения.

– Я следом, – заверил Юкий. – Крылья есть, зарядка есть, куда – знаю. Надо нашим сообщить, подготовить и… вообще.

Прав Арвуй-кугыза, подумал он, хватит с вас. А вы неправы, но объяснять это я не буду, не место и не время. Потом. Если будет это «потом».

Троица пошла к холму, на котором были сложены припасы для последней обороны и бегства. Так и не пригодились, надо же, удивился Юкий и тут же сообразил, что никто просто не успевал спастись. И не успел бы, кабы не чудо. Не цепочка чудес, которую он не размотал в сознании до сих пор. Успеет еще.

– Ты-то что? Тоже иди, – сказал он Озею, так и стоявшему перед ним.

– Я с тобой, – ответил Озей, будто отмахнулся. – Что с Арвуй-кугызой?

– Все в порядке, – сказал Юкий, убедившись, что сам Арвуй-кугыза не собирается ничего пояснять и просто обращать внимание на собеседников, а так и стоит, прислушиваясь к еле слышному шипению возвращающейся в Юл воды и время от времени бормоча что-то беззвучное.

– Ждал до последнего, а до последнего еще далеко, – все-таки пояснил Юкий и неловко усмехнулся. – Вот так нам повезло.

Вдали загудело, будто кто-то не очень умело изображал лосиный зов.

– Улетайте, быстро, – сказал Арвуй-кугыза и быстро пошел в сторону леса.

– Степняки, что ли? – спросил Озей.

Губы у него еле шевелились, лицо было неровно красным, будто ошпаренным, но запястье, с виду зажившее, он потер. Юкий не без усилий нагнал Арвуй-кугызу и напомнил:

– Они же ничего не сделали.

– Сейчас сделают, – сказал Арвуй-кугыза. – Пожалуйста, уводи крылов. От вас многое зависит – вы видели, вы воевали, вы знаете. Научите остальных. Они же как… птенцы там.

Юкий велел подошедшему Озею:

– Слышал? Так и есть. Улетай со всеми.

– А ты?

– Да что ж вы… – начал Юкий, замолчал и бросился за Арвуй-кугызой, который был уже еле виден.

Лосиный зов зазвучал во второй раз.

– Отец, – окликнул Юкий, нагнав Арвуй-кугызу.

– Как отец – прошу, поскорее, – пробормотал Арвуй-кугыза.