Приз

— Бедный старик, — вздохнула Маша

— Ты о ком? — удивился Арсеньев

— О Набокове. Он написал гениальную книгу. Вряд ли он мог предположить, что потом многие годы разные ублюдки, уголовные и литературные, будут использовать ее страницы в качестве красивых оберток, в которые так удобно заворачивать собственное дерьмо

— Я не читал, — покачал головой Арсеньев, — я не хочу читать, как взрослый мужик развращает ребенка Даже если это гениально написано.

— Книга ни в чем не виновата. Ну ладно, — она улыбнулась, — о Набокове мы с тобой потом поговорим. Ну и как сидится Феликсу?

— Ничего сидится. Уже в КПЗ его опустили, но он, кажется, не слишком огорчился. Легко сменил ориентацию. У него ведь всегда было пристрастие к декоративной косметике. На зоне активно участвует в художественной самодеятельности. А как ты думаешь, где сейчас та девочка, которая сиганула из окна лесной школы в ноябре восемьдесят пятого, спасаясь от маньяка Феликса?

— Понятия не имею, — быстро, тихо, произнесла Маша и отвернулась. — Откуда мне знать?

Они замолчали надолго, оба смотрели прямо перед собой. Наконец Саня чуть слышно спросил:

— Он ведь тебя не тронул тогда? У него ничего не получилось, правда?

Она съежилась так, что стала совсем маленькой, и пробормотала:

— Конечно. Я выпрыгнула в окно.

— А потом уехала в Америку?

— Нет. Я там родилась.

— Маша, перестань. Что ты говоришь?

— Ну, хорошо Я там родилась во второй раз. Меня вывезли в инвалидной коляске, без всякой надежды на выздоровление, к тому же с психиатрическим диагнозом. Я никому ничего не могла рассказать. Все считали, что я просто пыталась покончить с собой. По сути, я это и сделала. Я хотела умереть, когда прыгала из окна. Знаешь, от него так воняло. От него воняло смертью, тленом, хотя он был вполне реальным и деятельным. Этот запах я никогда не забуду. Он заклеил мне рот пластырем, водил раскрытыми ножницами у глаз, у горла.

— Перестань. — сказал Арсеньев, — не надо больше. Забудь об этом. Прошло столько лет, Феликс Нечаев сидит, и сидеть будет очень долго. Если бы не ты, его вряд ли сумели бы поймать.

— Да, но перед тем, как его поймали, он убил трех человек.

— Ты так говоришь, как будто ты в этом виновата.

— Я виновата, что никому не рассказала о нем. Конечно, можно найти множество оправданий. Мне было четырнадцать лет, у меня погибла мама, умерла бабушка, я не могла говорить об этом с чужими людьми, с врачами в детской больнице. Все вполне уважительные причины. Но если бы я тогда, в восемьдесят пятом, рассказала о нем, его бы нашли. Вика Кравцова, Томас Бриттен, проститутка с подмосковного шоссе, не помню, как ее звали; три человека были бы живы сейчас, если бы я тогда заговорила. Но я молчала.

— У тебя преувеличенное чувство вины, — сказал Арсеньев.

Маша впервые решилась повернуться к нему.

— Василиса — девочка, которая пережила кошмар, чудом уцелела и никому не может об этом рассказать. Вот почему я и торчу здесь, с тобой, жду твою опергруппу, а не сижу у Женечки Рязанцева и не вытираю ему сопли.

— У тебя есть кто-нибудь там, в Америке? — внезапно спросил Саня и почувствовал, что краснеет.

— Да. У меня есть Дик. Мы с ним встречаемся дважды в неделю.

— Понятно.

— Ничего тебе не понятно.

Арсеньев взглянул на нее быстро, искоса.

— Но тогда зачем ты встречаешься с ним дважды в неделю? — спросил он шепотом, надеясь, что она не расслышит. Но она расслышала и ответила спокойно, с мягкой улыбкой:

— Чтобы от меня отстали. В моем возрасте, при моей профессии, неприлично не иметь бой-френда. Я обязана быть во всем о'кей. Как все. Я не могу позволить себе никаких странностей. А быть одной, когда тебе тридцать, — это странно.

— Маша! — он взял ее за плечи, притянул к себе, прижался лбом к ее лбу и быстро, на одном дыхании, произнес:

— Ты можешь не улетать в этот свой Нью-Йорк?

Она не ответила. И он больше ничего не спросил. Они стали целоваться, как в первый и в последний раз в жизни.





* * *


На экране возникла мутная черно-белая картинка, какая бывает, когда снимают скрытой камерой в плохо освещенном помещении.

Кумарин и Григорьев увидели комнату, обставленную по-восточному. Ковры, низкий столик, подушки вместо кресел. Вокруг стола на подушках сидели трое мужчин.


— Это Рики, — Григорьев ткнул пальцем в экран, указывая на красивого худого юношу с хвостиком на затылке, — остальных не знаю.

— Ну вам же объяснили, — улыбнулся Кумарин, — это предположительно граждане Саудовской Аравии.

Толстый араб в длинной просторной рубахе, в клетчатом платке на голове поглаживал огромное пузо, вяло жевал большими блестящими губами. Второй, худой, как скелет, в черном костюме, в белой рубашке с черным галстуком, жгучий брюнет с бледным плоским лицом, напоминал агента похоронной конторы. Через минуту стало ясно, что он переводчик.

Толстяк на экране сердито произнес что-то по-арабски.

— Почему он выбрал именно тебя? — спросил тощий по-немецки.

Оба хмуро уставились на Рики. Толстый все жевал губами. Тощий нежно провел ладонью по своей идеальной, глянцевой прическе.

— Наверное, потому, что доверяет мне больше, чем всем остальным, — сказал Рики и улыбнулся, — а также потому, что мне доверяете вы. Вы же согласились со мной встретиться, верно?

— Мы доверяем тем, кто тебя рекомендовал. Но это не значит, что мы доверяем тебе. Скажи, ты мужчина или женщина?

Кумарин захихикал.

Рики нисколько не смутился, гордо тряхнул головой и ответил:

— То, что у меня красивое лицо и хорошая фигура, еще не доказывает, что я гомосексуалист.

Переводчик на экране стал что-то объяснять своему шефу по-арабски, вероятно, заступился за Рики. Толстый снисходительно хмыкнул, кивнул.

— Ты гомосексуалист, но это не важно. Из уважения к тем, кто за тебя поручился, и к тому, кто тебя прислал, мы будем с тобой говорить. Итак, что он просил передать?

— Он согласен на все ваши условия.

— Какие он может дать гарантии того, что наши условия будут выполнены?

— Главная гарантия — ваша поддержка. Вы поможете ему добиться такого уровня влияния, который даст ему возможность действовать в ваших интересах.

— Ты хочешь сказать, что его интересы полностью совпадают с нашими?

Когда толстяк произносил этот свой вопрос по-арабски, его губы перестали жевать и растянулись в усмешке. Похоронный агент, переведя вопрос, тоже усмехнулся.

— Вы сами знаете, что это так, — сказал Рики, — вы имели возможность подробно ознакомиться с его программой.

— Но официально он декларирует совсем другое, — заметил переводчик, — он живет двойной жизнью. Нельзя понять, где кончается правда и начинается ложь.

— Политика не бывает без лжи. Он обманывает врагов. Друзьям он всегда говорит правду.

Толстый сказал что-то, худой льстиво, восхищенно улыбнулся и перевел:

— Мы видели и слышали его публичные выступления. Он врет миллионам своих сограждан. Они все его враги?

— Он врет толпе. Чтобы толпа понимала правду, ее надо очистить, от скверны и потом строго воспитывать, как непослушного ребенка.

Кумарин покачал головой и заметил шепотом:

— Смотрите, он совсем не дурачок, этот мальчик-девочка. Он довольно лихо болтает языком.

— Ну так! — пожал плечами Григорьев. — Писатель!

Толстый и тонкий долго возбужденно говорили между собой по-арабски. Они как будто забыли о Рики, так увлеклись своей беседой. Тот сидел, прихлебывал кофе, терпеливо ждал.

— Он не мусульманин, — наконец сказал тощий по-немецки.

— В его стране, будучи мусульманином, невозможно добиться серьезного политического влияния.

— Это не совсем так, — тонко улыбнулся переводчик. Толстяк произнес по-арабски длинный монолог. Переводчик молча слушал, кивал, затем обратился к Рики.

— Одним из наших условий было то, что он примет мусульманство. Ты говорил, он согласен выполнить все наши условия. Это тоже?

Рики явно растерялся. Он не был готов ответить. Несколько секунд он молчал, низко опустив голову, теребил пуговку на рубашке.

— Я затрудняюсь сейчас сказать точно, да или нет. Но я знаю, что он не христианин и для него вопрос религии не является принципиальным.

— А что для него принципиально?

На этот раз Рики ответил, не задумываясь:

— Спасти свою страну, очистить ее от еврейско-американской заразы, навести порядок и установить новый, правильный режим.

— Почему он не пытается обратиться за поддержкой к кому-то внутри своей страны? Там есть очень богатые люди.