Приз

— Это все вчерашние люди. Большинство из них в последние годы вынуждены жить за границей, поскольку находятся под следствием. Связываясь с ними, он серьезно рискует. Никто из них не разделяет его взглядов. Эти люди воры, у них нет никаких принципов, они думают только о себе, им плевать на судьбу своей страны, на будущее мира. Они потеряли влияние. В их окружении полно предателей, и любой контакт с ними…

— Мы говорим сейчас не о взглядах и принципах, — резко перебил толстый, — мы говорим о деньгах. Если у него есть реальные шансы получить власть, почему никто до сих пор не вкладывал в него денег?

— Потому что он ни к кому не обращался. У него есть свои деньги.

— Откуда у него деньги?

— Простите, но этот вопрос я считаю неэтичным и преждевременным. Вы еще не дали ему ни гроша, а уже хотите, чтобы он делился с вами всеми своими секретами.

— У него есть причины скрывать от нас происхождение своих капиталов?

— У него есть капиталы. Остальное не важно.

— Хорошо. Допустим. Тогда зачем же он обращается к нам?

— Ему нужно больше.

Толстый и тонкий опять стали совещаться по-арабски. Совещались долго.

— Мы дадим ему пока одну десятую той суммы, которую он просит, — сказал переводчик, — мы будем очень внимательно наблюдать, как он распорядится нашими деньгами. На следующую встречу он должен приехать сам.

Все трое встали. Комната опустела. Запись кончилась.

Григорьев и Кумарин несколько минут сидели молча. Тишину нарушило тихое покашливание Клер. Она принесла небольшую распечатку с информацией о господине Рихарде Мольтке и о двух господах из Саудовской Аравии.

— Деньги вам пришли? — спросил Кумарин.

— Да. Часть денег уже переведена на счет фирмы. Спасибо, — кивнула Клер, — наши люди продолжают наблюдать за Мольтке. Покинув кофейню, он позвонил кому-то, сказал всего несколько слов. Примерно так: все хорошо, пока одна десятая, но на большее нельзя было рассчитывать сразу, это только начало. Затем взял такси, отправился на набережную. Сейчас сидит на пляже. Телефон выключен. Что касается арабов, они поехали в аэропорт. Пятнадцать минут назад зарегистрировались на рейс Ницца — Женева. Имена, паспортные данные, номер рейса — тут все записано. Продолжать наблюдение за ними мы не можем. У нас нет лицензии на работу в Швейцарии.

— Понятно, Клер. Спасибо. В Женеве этими господами займется Интерпол. Главное, не упустите Мольтке.

— Не волнуйтесь, месье, — она впервые улыбнулась, скупо, не разжимая губ. — На пляже рядом с ним три наших агента.





ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ




В качестве фотографа вместе с журналисткой к режиссеру Дмитриеву должен был отправиться Серый. Он приехал к Призу, загнал «Тойоту» в гараж, на всякий случай отвинтил номера, привинтил другие, запасные. Потом долго, шумно плескался у Приза в джакузи. Наконец вышел, довольный, розовый, растирая полотенцем мощную спину.

— Пожрать дашь?

— Открой холодильник, возьми, что найдешь.

— Слышь, Шама, а чего у тебя до сих пор прислуги нет?

Серый присел на корточки перед открытым холодильником и глубоко задумался.

— Приходит одна тетка, два раза в неделю, убирает квартиру, — тусклым голосом ответил Приз.

— Надо, чтобы каждый день, чтобы жрачку готовила, все покупала. Бли-ин! Да у тебя здесь одни йогурты и трава! Ты чего, на диете, что ли? — он мерзко, нагло заржал.

Призу захотелось ему врезать. Было бы удобно дать пинка сзади. Вова представил, как его друг заваливается вперед, мордой в открытый холодильник, бьется лбом или носом о железную полку. Лучше носом, так больнее. Впрочем, сейчас лицо Серого должно быть целым, чистым и привлекательным.

— Ну так чего насчет пожрать-то? — Серый встал, полотенце скользнуло на пол, он наступил и не заметил.

— Подними! — тихо сказал Приз.

— Что? — белесые брови Серого поползли вверх.

— Подними полотенце.

Возможно, если бы Приз промолчал, Серый сам спокойно поднял бы полотенце, отнес в ванную и не обратил внимания на эту ерунду. Но что-то вдруг произошло. Легкая ледяная молния пробежала между ними.

— Я тебе что, шестерка? — сказал Серый и криво усмехнулся.

Приз замер. Такое было впервые.

— Подними, — повторил он и сжал кулаки.


Серый был сильней физически, но никогда раньше это не имело значения. Работало нечто совсем другое. Много лет назад, когда все они были детьми, Шаман стал главным потому, что он Шаман, и никому не приходило в голову сомневаться и обсуждать это.

Но сейчас вдруг какая-то пружинка лопнула у него внутри, и до слуха Серого донесся тонкий жалобный звон этой пружинки. Все вроде бы по-прежнему, но уже не так, как было.

«Я жил без своего перстня, и ничего. Что же теперь? Почему он смеет так нагло усмехаться? Сволочь, я ведь убью тебя! Ну давай, гнись, гнида, чего ты ждешь?»

В детстве у Шамана случались истерики. Он катался по земле, выл, вопил, грыз зубами все, однажды даже разгрыз до кости собственную руку.

Когда они были детьми, друзья реагировали на эти припадки с суеверным страхом, собственно, из-за них его и стали называть Шаманом. В эти минуты он становился для трех деревенских мальчиков сказочным персонажем, колдуном, Змеем Горынычем, злым, но жутко интересным. Серый, Миха, Лезвие воспринимали его истерики как мощные выплески той дикой таинственной энергии, которую чувствовали в нем постоянно и которой привыкли подчиняться. В минуты приступов он делался невероятно сильным. Исчезали боль и страх. Если он начинал драться, то мгновенно побеждал. Правда, потом дрожал от слабости и обливался холодным потом.

С возрастом суеверное почтение друзей к загадочной истерии постепенно остывало. Чутье вовремя подсказало Шаману, что еще немного и очередной припадок вызовет у них только насмешку. Достаточно одной кривой улыбочки, спокойного скептического замечания, и весь его авторитет рухнет.

Он научился держать себя в руках и выпускать волны бешеной энергии другими способами, регулировать их, использовать, как элемент публичной игры. Для этого хороши были роли в сериалах, экстремальные шоу и политические дебаты.

Его друзья взрослели. Но толпа, публика, оставалась вечным ребенком, для которого истерические заклинания колдуна, сказки, смешные и страшные, куда интересней, чем взрослые умные речи.

Дядя рассказывал ему, как нацисты заряжались магической энергией, сколько было у них разных ритуалов и оккультных штук. Им помогали кинжалы, перстни, сама свастика, древний индийский символ солнца, вечного движения, и еще черт знает что.

Больше всего маленького Шаму заинтересовала история с копьем Лонгина. Лонгин был римский легионер. По легенде именно он наконечником своего копья пронзил сердце Христа на кресте. Когда Адольф Гитлер был совсем молодым, он увидел это копье в Вене, в музее, прикоснулся к нему и зарядился магической силой, которую все в нем чувствовали потом, до конца его земной жизни, и чувствуют до сих пор, хотя он умер почти шестьдесят лет назад.

Дядя Жора считал это сказками, бредовой мистикой, но рассказывал с удовольствием. Маленький Шама слушал, открыв рот, и запоминал.

Через много лет он услышал эту же историю от писателя Льва Драконова. Драконов не считал мистику бредом, знал значительно больше, чем покойный дядя Жора. Он рассказывал о нацистских экспедициях на Тибет, о подвалах Гиммлера, в которых работали алхимики, о теории космического льда и четырех лун, об оккультных обществах «Тиле» и «Аненербе». Огромный архив «Аненербе» был тайно вывезен в СССР после войны и изучался в секретных лабораториях НКВД. Архив «Тиле» бесследно исчез, возможно, его уничтожили сами нацисты, чтобы он не попал в руки врагам.

Однажды Драконов обмолвился Призу, что во Франкфурте живет его старый знакомый, бывший репортер, у которого неплохая коллекция всяких нацистских магических штуковин. Вове очень захотелось посмотреть и потрогать.

— Никаких проблем, — сказал Драконов, — можешь сослаться на меня.

Он дал Вове телефон Генриха Рейча, адрес его магазина на Вагнер-штрассе. При первой же возможности, когда выдалось несколько свободных дней, Приз отправился в Германию и вернулся с платиновым перстнем на мизинце.

О докторе Отто Штраусе он знал, что это был личный врач Гиммлера, который проводил научные опыты на заключенных в концлагерях. Только это, и ничего больше. Но сам доктор его не особенно интересовал. Для него главным был перстень. Он почувствовал родную, целебную энергию, исходившую от маленького кусочка металла. Уже через неделю после поездки во Франкфурт он вообще забыл, кому прежде принадлежал этот магический предмет. Для него перстень стал недостающей частью его собственного тела. Вот не было, а теперь появился в свой срок, как зуб мудрости.

С перстнем он казался себе мудрей и спокойней. Истерики уже не клокотали внутри, не требовалось никакого напряжения, чтобы сдерживать их и направлять в правильное русло. Они сами направлялись, куда надо. Даже физически он стал крепче и здоровей. Очистилась кожа, заблестели и перестали лезть волосы. Лучше заработал желудок. Уже не надо было столько времени мучить себя занятиями на тренажерах и соблюдать такую строгую диету. Он не толстел, даже если позволял себе есть больше, чем обычно, и не пьянел от спиртного.

Перстень хранил его, давал силы, укреплял здоровье и был гарантом будущих побед. Следовало срочно его вернуть и надеть на палец.

Серый стоял на белом мягком полотенце и усмехался. Если сейчас ему врезать, он даст сдачи, да так, что мало не покажется. Если оставить все как есть, просто отступить, забыть об этой несчастной махровой тряпке, будет еще хуже.

«Надо смотреть прямо в глаза, не моргать, не отводить взгляда, представить, что твои зрачки два черных дула. Не говорить больше ни слова, просто молчать и смотреть».

Собрав в кулак всю свою волю, Приз молчал и смотрел. Казалось, прошла вечность. На самом деле, не более минуты. Серый отвел взгляд, криво усмехнулся, медленно, очень медленно наклонился и поднял полотенце.

— Кто мог сообщить о тебе ментам? — ровным голосом, едва справляясь с одышкой, спросил Приз. — Почету они поперлись проверять тебя? Где ты прокололся? Ну? Думай, вспоминай.

Перекинув полотенце через плечо, Серый стоял перед ним, уже вполне ручной, прежний, виновато моргал и не решался поднять глаза.

— А хрен их знает, — сказал он, — может, из жильцов кто заметил, что машина с водителем так долго стоит во дворе, ну и это, короче, решил выяснить. Рядом крутой клуб, ну и ваще, центр. Так чего насчет пожрать, а, Шама?

— Пошарь как следует, там должен был остаться шашлык из ресторана, разогрей в микроволновке и жри.

Приз поплелся в ванную. Он дрожал от слабости и был весь мокрый. Только что он колоссальным усилием воли согнул спину Серого, заставил подчиниться. Он устал, как будто гнул руками подкову. На этот раз удалось. Но удастся ли опять?

Он влез под душ, тихо запел песню про лютики. Стало немного легче.

Через пятнадцать минут он сидел напротив Серого в гостиной и спокойно проводил инструктаж.

— Никаких «блинов» и «короче». Никаких матюков, и даже «ёкелэмэнэ». Молчи и улыбайся. Здравствуйте, пожалуйста, спасибо, головку чуть левее, да, так хорошо. Внимание, снимаю! Вот все, что будешь говорить. Постарайся снять девчонку, но так, чтобы это не вызвало подозрений. Попробуй выяснить, правда ли она не может говорить или только придуривается, или вообще это какая-то лажа, ловушка.

— То есть, блин? Я не понял, в натуре! — Серый похлопал сонными глазами.

Чтобы он проснулся и стал живее соображать, Приз протянул ему три купюры по сто долларов и сказал:

— Это тебе аванс. Тебе лично, понял? Лезвие и Миха ничего не знают. И не надо с ними ничего обсуждать. Это наши с тобой дела. Я тебе плачу, ты делаешь. Сумеешь достать перстень, получишь больше. Чем быстрее его достанешь, тем больше получишь. Действуй.

У Серого была подружка. Она работала медсестрой в частной косметической клинике, имела среднее медицинское образование. Она выросла в «Викинге», ничего не боялась, никого не щадила. Ее звали Надя. Она вполне годилась на роль сиделки для внучки Дмитриева. Надя сразу поняла, в чем ее задача. Она должна была вступить в игру уже сегодня вечером. Корреспондентка поговорит с Дмитриевым, позвонит Наде прямо от него, попросит поскорее приехать.

Корреспондентка Марина не понравилась Серому, он ей — тоже.

Она смерила его брезгливым взглядом и потихоньку спросила Приза:

— Володя, это что, твой друг?

— Он очень добрый и честный парень, — заверил ее Приз, — у него просто комплексы, он стесняется красивых умных женщин, поэтому такой зажатый и хмурый.