Приз

— Они все равно заговорят, Гейни, — объяснял ему Штраус, — они заговорят, даже если уничтожить всех до одного. Голоса зазвучат оглушительно громко, но совсем не долго их будут слушать. Сначала, конечно, в нас полетят камни, нас станут судить. Одно из самых острых удовольствий — судить и казнить. Однако чем острее удовольствие, тем оно скоротечней. Праведный гнев увянет, в пламени речей обуглятся красивые слова. Всему дадут определения. Мы — злодеи, палачи, они — невинные жертвы. Кого-то из нас повесят, кого-то посадят. Выживут, останутся на свободе только самые сильные и умные из нас. Таков закон природы. Мучеников будут жалеть, бесплатно лечить. По всей Европе поставят памятники их страданиям. Но довольно скоро станет неловко и скучно говорить об этом. Страны-победительницы будут долго, нудно делить трофеи, займутся своими рутинными склоками. Пройдет двадцать, тридцать, пятьдесят лет. Их, мучеников, забудут. Нас, палачей, никогда. Но память о нас приобретет совсем новые черты, привлекательные, таинственные. Божьи детки любят страшные истории. Им без этого скучно.

Гейни не понимал. Он никогда не отличался остротой ума. Был гениально хитер, этого не отнять. Но все-таки хитрость и ум — разные вещи. В последние месяцы бедняга совсем отупел от страха и от наркотиков. Он все не желал верить, что война проиграна. Его интрига с Бернадотом работала вхолостую.

Наконец принесли свечи. Гиммлер сидел, низко опустив голову, сдвинув колени, аккуратно положив на них руки. Так когда-то он сидел, выслушивая строгие наставления своего отца. Бернадот бросил на него холодный брезгливый взгляд, потом посмотрел на часы, шевельнул бровями, чуть склонился к одному из своих спутников и тихо спросил:

— Который час, Рене?

Рене приподнял манжету, поднес циферблат своих наручных часов к пламени свечи и удивленно прошептал в ответ:

— Не знаю, кажется, мои встали. Сейчас не может быть двенадцать.

Доктор Штраус поднялся так резко, что опрокинул тяжелый стул, отступил в темноту. Оттуда послышался глухой удар. Никто не увидел, как генерал стукнулся головой о стену.

— Что с тобой, Отто? — испуганно спросил Гиммлер.

— Оставь меня в покое! — глухо рявкнул Штраус из темноты.

Все подумали, что слова это были обращены к Гиммлеру. Очередной разрыв бомбы заглушил следующую фразу:

— Что тебе надо? Кто ты?

Штраус зажал себе рот и обжег губы раскаленным перстнем.

— Доктору стало нехорошо, — спокойно заметил Бернадот, — думаю, пора заканчивать, господа. Господин Гиммлер, я передам все ваши предложения своему правительству, оно решит, следует ли доводить эту информацию до сведения союзников. Надеюсь, что вы, в свою очередь, поможете решению вопроса о заключенных. Прошу вас сделать это как можно скорей. Речь идет о десятках тысяч жизней, которые для нас чрезвычайно важны.

— Конечно, граф, — энергично кивнул Гиммлер, — я сделаю все, что в моих силах.

Он встал. Все холодно попрощались. Гиммлер остался в подвале. Штраус слегка взбодрился, отправился провожать Бернадота и его спутников.

Пока шли по коридорам опустевшего консульства, доктор все держал руку у рта. Он немного отставал, и вместе с ним отстал от группы еще один человек, среднего роста, лет сорока, с неприметным лицом. Швед по национальности, он числился в охранной службе президента Красного Креста и являлся сотрудником американской разведки.

— Что с вами, доктор? — произнес он и незаметно сунул Штраусу в карман толстый маленький конверт из плотной бумаги.

— Благодарю вас. Со мной все в порядке, — ответил Штраус, — просто несколько бессонных ночей и зубная боль.

Он опять прижал ладонь к губам и мучительно сморщился. Молчаливое присутствие неизвестного существа было еще ужасней, чем открытый диалог с ним. Оно, или, скорее, она молчала. Она знала, что в плотном конверте был американский паспорт и другие документы, которые помогут группенфюреру СС доктору Штраусу исчезнуть и возродиться вновь под именем гражданина США, профессора Джона Медисена. Об этом никто не должен был знать. Даже она, хотя ее нет.

— Я есть, а ты — где? Кто ты, зачем? — прорычал Штраус и постарался скрыть слова в искусственном приступе кашля.

Ответа не последовало, Штраус споткнулся и чуть не упал. Голова сильно закружилась, в ушах зазвучали какие-то смутные голоса, мужские, женские, в глазах на долю секунды вспыхнул бледный белый луч.



Осколок зеркала, валявшийся у коврика в прихожей, отразил свет лампы. Василиса продолжала смотреть на него, не отрываясь, пыталась сосредоточиться на световом пятне, избавиться от чужой постылой реальности.



… Когда Штраус вернулся, Гиммлер сидел за столом и при слабом свете свечей что-то быстро писал.

— Письмо Кристиану Понтеру, министру иностранных дел Швеции, — пояснил он, не поднимая головы, — Понтер должен ускорить процесс передачи моих предложений американцам и англичанам. Нам надо срочно сформировать новое правительство. Вместо НСДАП я создам новую партию. Партию Национального единства.

Он был сильно возбужден. Глаза сверкали. Штраус не слушал его. Он тяжело опустился в кресло. Ему было нехорошо: дурнота, озноб. Он убеждал себя, что все дело в обыкновенной простуде и переутомлении. Он не заметил, что часы опять идут. В ушах невыносимо громко звенело, он вдруг вспомнил, как много лет назад, в Мюнхене, еще студентом, посещал психиатрическую лечебницу. Там был больной, который все кричал, чтобы ему срочно сделали операцию, вырезали чужие чувства из сердца и чужие мысли из мозга.





* * *


Девушка в ларьке «Кодак» узнала Приза и попросила автограф. Он машинально расписался на каком-то календаре.

— Ой, спасибо, а то мне никто не поверит, что я вас видела, живого, так близко. Вы знаете, вы совсем другой в жизни. На экране вы кажетесь моложе и как-то крупней. А можно вас спросить? — щебетала девушка, заклеивая конверт со снимками, укладывая пленку в фирменный пакет.

— Да. Что?

Конечно, это было ошибкой, не стоило самому заезжать за снимками. Серый сдал пленку, и он должен был взять готовые фотографии. Но он забыл квитанцию у Приза дома, на журнальном столе, обещал заехать только вечером. А Призу не терпелось.

— Вас, когда снимают, сильно гримируют? А трюки вы правда все сами выполняете? У вас никаких нет дублеров? Вот я читала…

— Извините. Я очень спешу.

Оказавшись в машине, он распечатал конверт. Серый был совсем неплохим фотографом. Приз мог, наконец, разглядеть Василису Грачеву, ее сумасшедшие круглые глаза, маленькое, с кулак, лицо, ссадину на скуле, темные патлы, тонкую жалкую шейку, распухшие обожженные руки и свой перстень на ее пальце. Она была типичным «лютиком», слабеньким, ядовитым. И главное, смазливым. «Лютики» женского пола с привлекательными личиками были ему особенно гадки. Сквозь слой сахара он видел их дерьмовую суть. А что может быть гаже дерьма? Только дерьмо в сахаре.


Он перебирал снимки, и тяжелые жгучие волны поднимались в нем от живота к груди, к горлу, душили его, мешали соображать. Голова пульсировала болью. Чтобы успокоиться, потребовалось значительно больше сил, чем когда он заставлял Серого поднять полотенце. Он отложил две фотографии Василисы, остальные порвал в мелкие клочья. От этого стало чуть легче. Клочья аккуратно ссыпал в конверт. Позже надо будет сжечь. Главное, не забыть, не оставить в бардачке.

В машине, в аптечке, был парацетамол. Он проглотил две таблетки, равнодушно отметив про себя, что с утра ничего не ел и на голодный желудок это вредно. Закурил, пару раз жадно затянулся и набрал номер Михи. Из них четверых Миха был самый молчаливый и четкий. В свое время дядя Жора помог Мише Данилкину, деревенскому мальчику из неблагополучной семьи, попасть в юношескую сборную Москвы по вольной борьбе. Миха никогда не забывал об этом. Он был фанатично предан Шаману с детства. Смотрел ему в рот, пытался подражать во всем. В отличие от Лезвия и Серого, он всегда помнил о дистанции, которая их разделяла с самого рождения. Шаман для него был безусловным лидером. Но у Михи имелся один изъян: тупость. Ему приходилось очень долго все объяснять. Фразу, в которой больше пяти слов, он не понимал. Если длинными фразами с ним говорил чужой, Миха зверел и мог набить морду. Если свой — он терпел дольше, честно пытался понять, но потом все равно зверел и тоже мог набить морду. Всем, кроме, конечно, Шамана. Правда, свои знали эту его особенность и, общаясь с Михой, использовали простые, нераспространенные предложения. Не больше пяти слов. Мат и «блины» не в счет. То, что не несло смысловой нагрузки, Данилкина не раздражало.

— Есть дело, — сказал Приз, — Лезвие и Серый не знают.

— Понятно, — ответил Миха.

— Надо встретиться. Ты где сейчас?

Говорить по телефону он не хотел, хотя знал, что ни каких прослушек нет и быть не может. Однако лучше не рисковать. Слишком серьезный предстоял разговор.

— В «Кильке», — ответил Миха, пережевывая что-то.

— Нет. Там нельзя. Через полчаса выйдешь, пройдешь квартал, до сквера. Стой и жди меня. Я подъеду.

— Понял.

— Никому не рассказывай.

— Понял.

«Килька» была одной из московских резиденций Лезвия. Хозяин кафе когда-то вместе с Лезвием служил в армии. Лезвие назначал в этом неприметном, но приличном заведении важные встречи, помогал своему бывшему сослуживцу решать проблемы с «крышей», с налоговой инспекцией. Старший лейтенант Коля Мельников, хотя и работал в Лобне, имел прочные связи в московской милиции и в прокуратуре.

На самом деле писателю Льву Драконову не повезло, что он жил поблизости и часто наведывался в «Кильку». Если бы не это, возможно, он остался бы в живых. Впрочем, писателю Драконову и во многом другом не повезло. Есть такие хронически невезучие люди. Тоже — типичные «лютики».

Когда Приз узнал, что «лютик», да еще с ярко выраженной нерусской внешностью, да еще Абрамович по отчеству, собирается писать книгу о дяде Жоре, ему это, разумеется, не понравилось. С Драконовым он был знаком с детства, относился к нему неплохо, но одно дело — личные отношения и совсем другое — память и честь дяди Жоры.

Для начала Приз решил понять, что собирается изложить в своей книге Лев Абрамович. Он стал чаще встречаться с Драконовым, сочетая приятное с полезным. Старик много знал о Гитлере, о Третьем рейхе и с удовольствием рассказывал. Тогда-то и возник на горизонте коллекционер Генрих Рейч.

Во Франкфурте Приз не только купил перстень, но и познакомился с Рики, который свел его со своими товарищами из культурной организации «Врил».

Приз знал, что они существуют, что их много в Европе, в Америке, что их не сравнить с нашими, разрозненными, жалкими шоу-придурками, со шпаной, не имеющей ни денег, ни связей, ни четкой идеологии. Он давно хотел выйти на них, настоящих, близких по духу, но все не получалось. А тут — такая удача.

С немецким у Приза не было проблем. Он закончил хорошую московскую спецшколу и болтал по-немецки вполне свободно. До знакомства с ними он считал себя одиноким волком. Лезвие, Миха, Серый, ребята из «Викинга» казались ему мелкими грызунами. Во Франкфурте он, наконец, оказался среди равных, среди своих братьев и единомышленников.

У него было слишком мало времени в первый приезд, и он решил съездить еще раз, уже на неделю. О второй поездке не знал никто. Приз сказал, что отправляется в Австрию, на курорт, хочет привести себя в порядок перед съемками очередного сериала. Альпийский воздух, массаж, всякие полезные процедуры. Никому в голову не пришло сомневаться и проверять. Он взял билет до Вены, оттуда, через Мюнхен, на поезде, добрался до Франкфурта.

В течение семи дней он умудрился сделать невероятное. Какой ценой — не важно. В Москву он вернулся другим человеком, не только из-за целебного действия перстня, но еще потому, что довольно скоро должна была решиться одна из самых серьезных его проблем — проблема денег.

Все было отлично. Оставалось только ждать. Что касается Драконова, дядиных мемуаров, он, окрыленный франкфуртской удачей, на время выкинул эту лабуду из головы.

Но Лев Абрамович Драконов был все-таки фатально невезучим человеком. Угораздило его той же осенью отправиться во Франкфурт, на книжную ярмарку, угораздило встретиться там со своим старым знакомым Генрихом Рейчем! Разумеется, они говорили о Вове Призе, обсуждали его, сплетничали. Он ведь знаменитость, а о знаменитости всегда приятно посплетничать. Рики присутствовал при их разговорах. Нет, никакой серьезной информации он выдать не мог, в это смысле Рики был абсолютно надежен. Он продумал все до мелочей и даже подарил Призу мобильный телефон. Номер был записан на имя Рихарда Мольтке. Теперь они могли общаться, не опасаясь, что кто-то через телефонные кампании зафиксирует их разговоры.

Когда Драконов вернулся, при первой же встрече с Призом он, подмигнув, шепнул ему на ушко:

— Вова, тебе привет от Рики. Он от тебя в полном восторге. Похоже, это любовь. Ты что, переспал с ним? Клянусь, я никому не скажу.

Вот тут пришлось вспомнить о дядиных мемуарах.

Следовало как-то объяснить Лезвию, почему надо убрать Драконова. И Вова принялся обрабатывать своего нерешительного друга, убеждать, что все это очень серьезно.

Просто приказать Лезвию он не мог. Не те у них были отношения.

Лезвие отличался исключительной, филигранной осторожностью. Он старательно взвешивал все за и против, сомнения одолевали его. Для начала он решил посмотреть, что там кропает этот писака.

В «Викинге» занимались не только стрельбой, борьбой и истреблением «лютиков». Была небольшая группа программистов, пока только пять человек. Трое из них жили в Москве, учились в разных институтах.

Бармен из «Кильки», с которым Драконов любил поболтать и поделиться творческими планами, узнав о его проблемах с компьютером, порекомендовал ему Стаса, студента, подрабатывающего обучением «чайников». Стас стал приходить к Драконову два раза в неделю. Драконов учился трудно, не мог запомнить элементарных вещей: как открывать новый файл, сохраняться, перегоняться на дискету.

В самом разгаре работы над мемуарами случилась беда. Полетел твердый диск, Стас взялся помочь, кое-что восстановить. Но, чтобы впредь не случалось таких несчастий, посоветовал купить новый приличный компьютер. Драконов хотел ноутбук.

Именно тогда Лезвие и Приз получили возможность ознакомиться с текстом так называемых мемуаров. По общему мнению, это оказалось полнейшее паскудство. Доблестный генерал Колпаков представал пьяницей, бабником, вором и мерзавцем. Более того, несколько уже готовых глав были посвящены племяннику генерала, его бурному детству и отрочеству, его жизни на генеральской даче, дружбе с деревенской шпаной. Старый писатель даже сумел вспомнить клички друзей будущей звезды: Лезвие, Серый, Миха.

Из уважения к памяти дяди Жоры Лезвие сам лично взялся организовать убийство, чистое и аккуратное. Пока он думал, произошел один маленький, незначительный эпизод, который ускорил развязку.

В «Кильке» числился экспедитором некто Куняев, по прозвищу Булька, наркоман, с двумя небольшими «ходками» за плечами. В кафе он выполнял всякую грязную работу, грузил ящики, иногда подменял уборщицу. И очень любил слушать разговоры про деньги: у кого, сколько и откуда. Однажды швейцар Иваныч застукал его в туалете, когда он нервно рылся в портфеле писателя. Лев Абрамович, уходя, забыл свой портфель в туалете на подоконнике.

Швейцар заставил Бульку все сложить на место, закрыть портфель, рявкнул на него как следует. Булька плакал, клялся, что больше не будет. Швейцар сжалился над ним, пообещал молчать, забрал портфель, а через двадцать минут отдал его испуганному писателю, который вернулся в кафе. Все осталось в портфеле, кроме папки с рукописью.

— Ну что же вы, Лев Абрамович, нельзя быть таким рассеянным.

Драконов, правда, был рассеянным, тем более в тот вечер крепко выпил за ужином в «Кильке». Он обрадовался, что портфель нашелся и вроде бы все цело: бумажник, кредитка, паспорт. Что касается папки с рукописью, он не помнил точно, клал ли ее туда, или она дома, в ящике письменного стала.