Приз

Штраус замер. Он уже закончил разгребать завал. Глаза слезились от пыли. По грязному лицу тек пот. Одежда и руки были в копоти, в известке. Оставалось только поднять люк. Там, в убежище, имелся запас свежей воды, чтобы умыться, белье и одежда, чтобы переодеться.

За стеной послышался шум, голоса зазвучали совсем близко и отчетливо. Штраус, тяжело дыша, обдирая распухшие пальцы, поднял люк.

— Товарищ капитан, я гляну быстренько, они могли с той стороны зайти в дом. Кстати, дом хороший, почти целый.

— Давай, Пашка, только осторожно. А дом правда хороший. Ты там посмотри все, как следует, проверь верхние этажи. Под командный пункт, конечно, не годится, а ребята отдохнуть здесь могут. Мусор разгрести маленько, и ничего.

Штраус спустился вниз по ступенькам, тихо закрыл люк и оказался в кромешной темноте. Никакого электричества давно не было. Он щелкнул зажигалкой.

Удивительно, как среди руин мог уцелеть этот маленький оазис чистоты, покоя и порядка. Все в убежище осталось, как было месяц назад, когда Штраус зашел сюда, чтобы спрятать последнюю, третью, исписанную от корки до корки тетрадь.

Даже запах прежний: сандаловое мыло, хороший американский табак, одеколон с мягким хвойным оттенком. Штраус не ведал чувственных удовольствий, но чистота, уют, хорошие запахи были ему приятны. Они означали покой и безопасность, две вещи, необходимые для нормальной работы.

В зажигалке осталось мало бензина. Огонек вздрагивал и гас. Штраус на ощупь нашел комод. Там, в верхнем ящике, имелся запас свечей и спичек. При свечах стало совсем хорошо, уютно. Он сел на диван и тут же почувствовал, что засыпает. В последние десять дней он ни разу не спал больше трех часов подряд. Пока добирался до Берлина, не смыкал глаз двое суток.

Наверху отчетливо слышались шаги. В любом случае следовало дождаться, когда русский уйдет. Главное, не заснуть здесь, на этом милом мягком диване. Штраус позволил себе посидеть с закрытыми глазами минут пять, не больше. Встал, потянулся, сделал несколько приседаний и наклонов. Налил в умывальный таз воды, разделся, намочил полотенце, аккуратно, не спеша, обтер тело. Он знал, что сюда больше не вернется, но все равно не хотелось плескать воду на мягкий дорогой ковер, которым покрыт был пол. Затем почистил зубы, поставил подсвечник у зеркала и побрился.

Шаги над головой затихли. Штраус быстро оделся во все чистое. Проверил карманы. Прочистил и перезарядил пистолет. Открыл сейф. Переложил все его содержимое в небольшой добротный чемоданчик, запиравшийся на кодовый замок. Следовало уходить, пока наверху тихо. С каждым часом, с каждой минутой все трудней выбраться из Берлина, даже имея американские документы. Глупо умереть от случайной шальной пули, когда ты так близок к разгадке тайны, которая в течение долгих веков дразнила и сводила с ума разных упорных одиночек. Но совсем уж глупо, что именно сейчас, в такой ответственный момент, стоят часы и раскалился перстень.





* * *


«Эта вещь кричит о себе», — подумала Маша.

Такое объяснение никуда не годилось, но других не было, а из прихожей послышался растерянный громкий шепот Дмитриева:

— Прямо как сквозь землю провалилась!

— Вы о чем, Сергей Павлович?

— Да о визитке! Там же все ее телефоны! И фамилию я забыл, как назло. Теперь одна надежда, что она сама перезвонит. Вы точно не доставали с верхней полки эти книги?

— Какие книги?

— Ну вот же! «История гестапо» «Нюрнберг». Кому это могло понадобиться? Ведь не сами они спрыгнули!

Маша взглянула на Василису. Глаза ее были приоткрыты, ресницы дрожали. Она дышала ртом, очень быстро, с легкими хрипами. При таком дыхании пульс не может быть семьдесят ударов в минуту.

«История гестапо» была открыта, лежала обложкой вверх. Маша взяла ее в руки, перевернула. Несколько жутких фотографий: узники Освенцима и Дахау. Лагерная больница, в которой проводились опыты на заключенных. Личный врач Гиммлера, генерал СС Отто Штраус.

— Сергей Павлович, можно я позвоню по вашему телефону во Францию? — шепотом спросила она Дмитриева. — У моего мобильного села батарейка. — Конечно. А я пока поищу визитку.

Он метнулся к столу, покосился на Машу, быстро схватил бутылку, налил, выпил.

— Ваше здоровье, Машенька. Все. Это последний глоточек. Я больше не буду, честное слово.

— Хотя бы закусите, — вздохнула Маша. — Вы знаете, что все это время у вас телефонная трубка лежит неправильно? Сюда никто не мог дозвониться, ни ваша корреспондентка, ни Арсеньев.

Дмитриев болезненно сморщился, помотал головой и залпом допил все, что осталось в рюмке.

Отец долго не отвечал. Маша посмотрела на часы.

Была полночь. Значит, в Ницце сейчас десять вечера. Хотя нет. Не может быть полночь. Она приехала сюда в начале десятого, прошло минут сорок, не больше.

Дмитриев встал и продолжил суетиться, искать визитку журналистки, заглянул даже в банки с сахаром и крупой. Иногда замирал, растерянно смотрел на Машу, виновато разводил руками и шептал:

— Куда я мог ее деть, не понимаю!

«Он пьян от водки, я от усталости, — подумала Маша, — часы, кажется, стоят, причем не только мои. Настенные тоже показывают полночь. Этого не может быть. Ну хорошо. А кольцо на пальце Василисы может быть раскаленным, как утюг? Папа, пожалуйста, возьми трубку!»

Она слушала протяжные гудки и, не отрываясь, смотрела на часы. Стрелки не двигались. Даже секундная застыла. Гудков прозвучало много, не менее десяти, прежде чем раздался наконец голос отца. Маша перевела дух и выпалила быстро, на одном дыхании:

— Папа, насколько достоверна информация, что Приз мог носить перстень из белого металла, с печаткой, на которой профиль Генриха Птицелова? От кого ты ее получил? Он удивленно кашлянул и ответил:

— От Рейча. Приз якобы купил у него перстень, принадлежавший Отто Штраусу. Ты все-таки видела его?

— Да. Но не у Приза.

— У кого?


— У девочки, которая попала в зону лесного пожара и пока не может говорить. Возможно, она единственная свидетельница убийства. Возможно, она нашла этот перстень на месте преступления. Там шесть трупов. Сейчас он у нее на руке. Папа, он горячий, как утюг. К нему нельзя прикоснуться. Девочка молчит. Но зачем-то достала с полки книгу, «История гестапо», и открыла ее на фотографии Отто Штрауса.

Было слышно, как отец щелкал зажигалкой

— Машуня, успокойся, не кричи. На внутренней стороне перстня должно быть выгравировано имя «Отто Штраус». Прежде всего, надо снять и посмотреть.

Маша тихо всхлипнула. Дмитриев сидел рядом с ней. На руке его были часы. Стрелки замерли на двенадцати.

— Папа, который час? — спросила она в трубку.

— У нас без двадцати девять, у вас, стало быть, без двадцати одиннадцать. Ты поняла, что надо снять перстень?

— Папа, это невозможно. Он не снимается!





* * *


Чемоданчик был пристегнут к левому запястью браслетом наручников. Кроме американского паспорта у Штрауса имелась бумага, подписанная лично Алленом Даллесом. Достаточно добраться до любого американского или английского блокпоста. С такой бумагой никто не посмеет обратить внимание на то, что у американского профессора отчетливый немецкий акцент.

Очень медленно, осторожно, он поднял крышку люка. Огляделся. Никого. Где-то совсем близко затараторила автоматная очередь. Разорвалось сразу несколько снарядов. Если сейчас начнется уличный бой, неизвестно, как долго придется просидеть в убежище. А если русские захотят здесь остановиться на отдых? Дом почти целый. Они же говорили об этом.

Он вылез из люка. Постоял секунду, прислушиваясь. Очереди замолчали. Стрельбы не было. Наступила тишина, странная, невозможная для этих дней в Берлине. Внутри Штрауса тоже стало тихо. Существо притаилось, вероятно, подавленное торжественностью момента. Доктор Штраус уходил в вечность. Ему даже захотелось взглянуть на себя в зеркало. Возможно, эта великая война, которая закончится через пару дней, была посвящена ему. Во всем должна быть целесообразность. Высшая мотивация. Что может быть выше тех знаний, которые приобрел он. Отто Штраус, используя уникальные возможности, подаренные войной? Что может быть целесообразней самой войны, санитарного очищения пространства от лишних жизней, миллионов жизней, в которых нет смысла? Чем примитивней существа, тем быстрей и обильней они плодятся. Если их не уничтожать, они заполнят землю так, что дышать станет невозможно. Войны выводят шлаки Как говорят англичане, организм без слабительного похож на дом, в котором сломана канализация. Отто Штраус гений. Гений должен жить вечно.

Едва заметная дрожь пробежала по телу. Напряглись губы, стало щекотно в солнечном сплетении Штраус не сразу понял, что это смех, причем не его, а чужой

«Посмотри, посмотри на себя в зеркало. Ты сейчас лопнешь от гордости, гений! Ты все знаешь, все разгадал. Зачем? В твоей вечности можно сдохнуть со скуки»

Он не слушал. Ему некогда было слушать. Он делал скидку на возможную легкую контузию от взрывной волны. Он спокойно, осторожно шел к выходу, перешагивая через мусор и обломки.

Разорвался очередной снаряд, на этот раз достаточно далеко. Прямо перед Штраусом, в дверном проеме, возник молодой русский офицер в полевой форме, судя по погонам, лейтенант. Каска съехала набок, лицо в копоти. В руках автомат. Ствол направлен на Штрауса и — Стой! Хенде хох!

Откуда он взялся, этот русский? Он должен был давно уйти. Но вернулся. Зачем? Впрочем, не важно. Штраус покосился на оконные дыры. Прислушался. Судя по всему, никого, кроме них двоих, здесь не было.

— О, хелло, рашен! — доктор приветливо оскалился. — Хау ар ю?

— Американец, что ли? — русский не опустил автомат, но слегка расслабился, улыбнулся, сверкнув белыми зубами. — Привет. Хелло, — взгляд его уперся в пистолет, зажатый в правой руке Штрауса, — документы покажи. До-ку-ментс. Андерстенд?

— О, докъюментс? Оф коуз!

Улыбка полиняла на чумазом лице. Лейтенанту явно что-то не нравилось. Штраус легко и быстро просчитал в уме, что именно. В этом районе американцев еще не было. Лейтенант, разведчик или связист, должен это знать. Спрашивается, откуда тут взялся американец, да еще в штатском, такой весь чистый, одеколоном пахнет? Пистолет у него вроде бы «Вальтер», маленький, блестящий, на вид легкий, и держит он свое красивое оружие наготове. В любой момент может пальнуть.

Штраус спокойно смотрел русскому в глаза, продолжал улыбаться.

— Релекс, май френд. Виктори! Гитлер капут!

— Капут, капут, — кивнул русский, уже без всякой улыбки, — ты давай, документы показывай. И пистолет убери.

— О'кей, о'кей, донт уарри! Уан момент, плиз!

Пистолет был снят с предохранителя. Палец лежал на спусковом крючке. Легкий хлопок выстрела, прямое попадание в сердце. Лейтенант даже не успеет понять, что его уже нет на свете. Доктор Штраус перепрыгнет через тело, найдет самый короткий и безопасный путь среди руин, доберется до ближайшего американского блокпоста. Через неделю окажется в Вашингтоне и продолжит свою научную работу.

Он не будет жить вечно, однако протянет долго, почти до ста лет. Не важно, что он там еще изобретет, каких намешает эликсиров. Жалко этого парня, лейтенанта. Он дошел до Берлина, ему хочется домой. С какой стати он должен погибать здесь и сейчас, за двое суток до конца войны, от руки Отто Штрауса? Безумно, до слез, жалко лейтенанта.





* * *


Сразу после разговора с отцом Маша набрала мобильный Арсеньева, узнала, что Саня будет здесь минут через десять-пятнадцать. Часы по-прежнему стояли.

Дмитриев выпил еще водки и заснул в кресле, в кабинете.

Маша сидела на краю дивана, рядом с Василисой. Осторожно взяла ее руку. Прикоснуться к перстню было по-прежнему невозможно. Металл раскалился докрасна. Или просто красный абажур торшера отражался в нем? Если смазать палец синтомицинкой, попытаться прихватить перстень сквозь несколько слоев бинта, все равно не получится. Палец слишком распух. Василисе будет больно. Наверняка в больнице пробовали снять и не смогли.

Маша встала, тихо вышла на кухню, включила чайник, села, не замечая, что теребит в руках дешевые сигареты Дмитриева.

Отец сказал, что информацию Рейча нельзя считать достоверной на сто процентов. У старого коллекционера что-то сдвинулось в голове. Генрих Рейч рассказывал, будто перстень он получил от самого Отто Штрауса. Якобы Штраус явился к нему под видом американского профессора, надел ему на палец перстень и сказал: «Приз победителям». Это случилось в начале 70-х. Пока перстень был у Рейча на руке, он не мог говорить. Ему то и дело мерещились кошмары, он проживал целые куски жизни Отто Штрауса, видел его глазами войну, концлагеря, думал и чувствовал вместе с ним. Когда это происходило, все часы, которые были рядом с Рейчем, останавливались. Стрелки замирали на двенадцати, а перстень раскалялся так, что на пальце оставались ожоги. Палец распух. Снять перстень удалось только через неделю. Рейч хотел избавиться от него, но боялся выбросить. Решил ждать, когда за ним придет какой-нибудь покупатель. Показывал и предлагал многим. Никто не покупал. Только через тридцать лет за перстнем явился русский по фамилии Приз, купил его, не торгуясь, надел на мизинец и теперь носит, не снимая. «Суди сама, можно верить человеку, который рассказывает такое, или нет», — сказал отец.