Семь камней

Ничего страшного, сказала себе Минни, сжимая кулаки в складках своей юбки и борясь с желанием придушить миссис Баджер, которая медленно-премедленно хлопотала возле очага, разместив на подносе несколько ломтиков хлеба с маслом, клинышек сыра и кружку, а потом принесла щербатый чайник, три глиняные кружки, помятую жестяную коробку с чаем и маленький, липкий горшочек меда. Ничего страшного, если она не поговорит со мной. Ничего, если она даже не сможет меня выслушать. Я просто хочу ее увидеть!





8

Часослов




Это был крошечный каменный сарай, крытый соломой. Минни решила, что в нем прежде держали овец или другую скотину. Эта мысль заставила ее понюхать воздух, раздувая ноздри. Запах определенно был, но вовсе не теплая деревенская вонь от животных, а слабый запах ладана. Минни заморгала от удивления.

Миссис Симпсон посмотрела на солнце, уже спускавшееся к горизонту.

– Ты долго не задерживайся, – сказала она, слегка крякнув, когда поднимала тяжелый засов на двери. – Скоро наступит время для нона – того, что она считает ноном. Услышав колокола, она не будет ничего делать, пока не закончит молитвы, а после этого она часто замолкает.

– Нона?

– Да, это служба девятого часа, – ответила миссис Симпсон, распахивая дверь. – Поторопись, если хочешь, чтобы она поговорила с тобой.

Минни удивилась, но она действительно хотела, чтобы ее мать поговорила с ней. Она быстро кивнула и, пригнувшись под низкой притолокой, нырнула в сияющий полумрак.

Сияние исходило от единственной большой свечи на высоком железном подсвечнике и от стоявшей на полу жаровни. От обеих курился ароматный дымок и плыл к низким, закопченным потолочным балкам. Слабый свет просачивался в сарай сквозь щели и, казалось, собирался вокруг женской фигуры в белом, преклонившей колени на грубой скамейке для молитв.

Женщина обернулась, услышав шаги Минни, и застыла при виде нее.

Минни тоже сковало волнение, но она заставила себя медленно пройти пару шагов. Она инстинктивно выставила перед собой руку, как делают при встрече с незнакомой собакой, чтобы она понюхала сгиб пальцев.

Женщина поднялась на ноги, медленно шурша грубой тканью. Она была без головного платка и без вуали, что удивило Минни, а ее волосы были грубо подстрижены, но немного отросли и изгибались под ушами, охватывая лицо. Густые, прямые, цвета зрелой пшеницы на летнем поле.

Мои, подумала Минни, с учащенно забившимся сердцем, и заглянула женщине в глаза. Миссис Симпсон была права. Тоже мои…

– Сестра? – нерешительно проговорила она по-французски. – Сестра Эммануэль?

Женщина ничего не ответила, но ее глаза стали совершенно круглыми. Они скользнули по фигуре Минни и вернулись к ее лицу. Повернув голову, она обратилась к распятию, висевшему над ней на оштукатуренной стене.

– Est-ce un vision, Seigneur? – спросила она сиплым голосом человека, который редко говорит вслух. – Господи, это видение? – Ее голос звучал неуверенно, возможно, даже с испугом. Минни не слышала, что ответил с креста Христос, но сестра Эммануэль, кажется, слышала. Она снова повернулась к Минни, выпрямила спину и перекрестилась.

– Хм-м… Comment ça va? – спросила Минни, не придумав ничего лучше. Сестра Эммануэль заморгала, но не ответила. Вероятно, для видения это была не самая удачная фраза.

– Надеюсь, у вас все в порядке, – вежливо добавила Минни.

Мама, внезапно подумала она с болезненным уколом, когда увидела грязный подол грубого облачения, пятна от еды на груди и юбке. Ох, мама…

На скамейке для молитв лежала книга. Сглотнув комок в горле, Минни прошла мимо матери, чтобы посмотреть на книгу, но тут увидела распятие. Дорогое, полированное черное дерево с инкрустацией из перламутра. Туловище было сделано другой, более умелой рукой. Тело Христа сияло при свете свечи, искаженное, в плену узловатого куска какой-то отшлифованной темной древесины. Его лицо было повернуто в сторону и невидимо, но тернии в венце были острыми настолько, что, прикоснувшись к ним, можно было уколоть палец. Раскинутые руки были лишь наполовину высвобождены из дерева, и Минни сокрушительно ударило в грудь ощущение плена и мучительной агонии.

– Mon Dieu,[60] – пробормотала она вслух. Она произнесла это в шоке, не как молитву, но услышала, как женщина за ее спиной перевела дух. Минни услышала, как зашуршала солома, – она и не заметила, когда вошла, что пол был выстелен чистой соломой, – и заставила себя стоять тихо, с бьющимся в самых ушах сердцем, хотя больше всего ей хотелось повернуться и обнять сестру Эммануэль, взять ее на руки, унести отсюда, вернуть ее в обычный мир. После долгого мига, когда она слышала дыхание женщины, Минни почувствовала, как та дотронулась до ее плеча, и медленно повернулась.

Мать стояла совсем близко от нее, Минни даже ощущала ее запах. Как ни удивительно, запах был приятный, сладкий – запах пота, заношенной одежды, благовоний, которыми пропахли ее волосы, ткань платья и рука, дотронувшаяся до щеки Минни. Запах был теплым и… чистым.

– Ты ангел? – неожиданно спросила Эммануэль. Сомнение и боязнь снова появились на ее лице, и она отшатнулась. – Или демон?

Минни видела все морщинки на ее лице – веер морщинок возле глаз, нежные морщины от носа к губам, – но само лицо было расплывчатым отражением того, которое она видела в своем зеркале. Она вздохнула.

– Я ангел, – твердо сказала она. По-английски, не подумав, и глаза Эммануэль широко раскрылись от шока. Она неловко попятилась и упала на колени.

– Ой, не надо! Не делайте этого! – воскликнула Минни с огорчением. – Я не это имела в виду – то есть… Je ne veux pas[61]… – Она наклонилась, чтобы поднять мать на ноги, но Эммануэль закрыла пальцами глаза и не хотела вставать, только покачивалась из стороны в сторону и тихонько скулила.

Тут Минни поняла, что это не просто жалобные звуки. Мать шептала: «РафаэльРафаэльРафаэль». В панике она схватила ее за запястья и оторвала ее руки от лица.

– Перестаньте! Arrêtez! Пожалуйста, перестаньте!

Мать замолчала и глядела на нее, тяжело дыша.

– Est-ce qu’il vous a envoyé? L’Archange? Etez-vous l’un des siens? Он прислал вас? Архангел Рафаил? Вы из его свиты? – Ее голос дрожал, но она немного успокоилась. Минни осторожно отпустила ее руки.

– Нет, никто меня не присылал, – ответила Минни как можно ласковее. – Я пришла сама, чтобы повидать вас. – Не зная, что еще сказать, она выпалила: – Je m’appelle Minerve.[62]

Лицо Эммануэль побелело.

Что такое? Неужели она знает это имя? Миссис Симпсон не говорила, знает ли мать ее имя.


И тут она услышала отдаленный звон колоколов. Возможно, мать даже не слышала ее слов.

Она растерянно наблюдала, как Эммануэль деловито поднялась на ноги, но при этом наступила на край подола и пошатнулась. Минни хотела схватить ее за руку, но Эммануэль уже восстановила равновесие и торопливо, но без паники подошла к молитвенной скамье. Ее лицо было сосредоточенным, а все внимание направлено на книгу, лежавшую на молитвенной скамье.

Глядя на нее, Минни наконец-то поняла, что имела в виду тетка, говоря про «нон» и «службу». Книга представляла собой маленький, элегантный томик в старинном зеленом переплете с крошечными круглыми кабошонами. А когда Эммануэль раскрыла ее, Минни увидела внутри блеск красивых картин, изображения ангелов, говорящих с Пресвятой Девой, с человеком в короне, с толпой, с Христом на кресте…

Часослов, молитвенник, предназначенный для богатых прихожан и напечатанный в прошлом веке, с псалмами и молитвами, которые нужно читать в монастырские оффиции – часы служб: заутреню, лауды (хваления), первый, третий, шестой и девятый часы, вечерню и повечерие (комплеторий). Нон – девятый час – приходится на три часа дня.

Голова матери склонилась над раскрытой книгой. Молилась Эммануэль вслух, слова звучали тихо, но внятно. Минни колебалась, не зная, уходить или остаться… но нет. Ей не хотелось прощаться с матерью – тем более что та, скорее всего, и не заметит ее ухода. Вместо этого она тихонько подошла к молитвенной скамье и встала на колени рядом с Эммануэль.

Она стояла так близко, что розовая ткань ее платья почти касалась белой ткани облачения. В сарае не было холодно благодаря жаровне, но все равно Минни почувствовала тепло материнского тела и на мгновение оставила напрасную надежду, с которой пришла, – что мать увидит ее, примет и окружит своей любовью.

Минни закрыла глаза, прогоняя слезы, и слушала голос Эммануэль, тихий и хриплый, но уверенный. Потом сглотнула слезы и открыла глаза, с усилием сосредоточившись на латыни.

– Deus, in adjutorium meum intende; Domine, ad adjuvandum me festina… Боже, на помощь мне обратись; Господи, помочь мне поспеши…

Эммануэль продолжала говорить слова оффиция, и Минни робко присоединялась к молитвам, которые сумела прочесть. Мать не замечала ее, но выпрямила спину, а ее голос звучал теперь громче, словно она ощущала поддержку ее воображаемой общины.

Минни видела, что книга очень старая, ей сотня лет, не меньше, а то и больше, – и вдруг поняла с легким шоком, что видела ее и раньше. Отец продал ее – или очень похожую книгу – матери Хильдегарде, аббатисе из монастыря Ангелов. Минни сама отвозила ее туда около года назад. Как же она попала сюда?

Несмотря на остроту и болезненность собственных эмоций, она обретала некоторое успокоение от этих слов, даже когда не всегда их понимала. Эммануэль, казалось, черпала в них покой и силу, а когда закончила, то так и стояла неподвижно, глядя на распятие, и ее лицо выражало огромную нежность.

Минни боялась встать, не желая нарушать молитвенный покой, но ее колени больше не могли стоять на камнях, несмотря на тонкий слой соломы. Вздохнув, она поднялась. Монахиня, казалось, даже не заметила этого, поглощенная общением с Иисусом.

Минни пошла на цыпочках к двери, которая, как она увидела, была слегка приоткрыта. В щели мелькнуло что-то синее – несомненно, миссис Симпсон пришла за ней. Внезапно, подчиняясь внутреннему импульсу, Минни быстро вернулась к молитвенной скамье.

– Сестра Эммануэль? – проговорила она очень тихо и нежно, положив руки на плечи матери, такие хрупкие под белой тканью. Переведя дух, она заставила свой голос не дрожать. – Вы прощены.

Она убрала руки и быстро ушла сквозь сияющий полумрак.





9

Далеко за полночь




Время пришло.

В Аргус-Хаусе было четырнадцать спален, не считая помещений для слуг. Хэл до сих пор не мог заставить себя спать ни в одной из них. Даже в его собственной спальне. Он не ложился там с того рассвета, когда ушел от теплого тела Эсме под дождь, чтобы встретиться с Натаниэлем.

– На твоей крокетной лужайке, черт побери! – сказал тот вслух, но негромко. Было уже за полночь, и он не хотел будить любопытных слуг. – Напыщенное ничтожество!

Тем более в целомудренном сине-белом будуаре Эсме рядом с его спальней. Он даже не открывал дверь в него, не мог заставить себя: боялся увидеть то ли ее призрак, витающий в душистом воздухе, то ли холодную, пустую раковину вместо милого уюта ее спальни.

Вот и сейчас он стоял наверху возле лестницы. Длинный коридор с дверями спален освещался в этот поздний час лишь тремя бра из дюжины, и краски турецких ковров погрузились в тень. Хэл тряхнул головой и, повернувшись, спустился вниз.

Впрочем, он вообще не спал по ночам. Иногда выходил на улицу и бродил по темным дорожкам Гайд-парка, иногда останавливался и делился огнем с кем-нибудь из ночевавших там бродяг. Чаще сидел с книгой в библиотеке, пока воск от тающих свечей не капал на столы и пол. Тогда молча приходили Нэсонби или Веттерс со скребками и новыми свечками, хоть он и велел лакеям лечь спать.

Потом он упорно читал при новой свечке – Тацита, Марка Аврелия, Цицерона, Плиния, Юлия Цезаря, – находя забвение в тех давних сражениях, думая о тех давно умерших людях. Их общество успокаивало его, и он засыпал на рассвете, свернувшись клубком на голубой кушетке или распростершись на холодном мраморном полу, сунув под голову белый коврик, лежащий перед камином.

Кто-нибудь тихонько входил и укрывал его. Проснувшись, он обычно видел над собой лакея с ланчем на подносе и вставал с разломанным телом и туманом в голове, который прояснялся лишь к вечеру.

– Так дело не пойдет, – проговорил он вслух, остановившись возле библиотеки. Не сегодня.

Он не пошел в библиотеку, хотя она была ярко освещена в ожидании него. Вместо этого он достал из рубашки записку. Он носил ее с собой, с тех пор как ее доставили под вечер, перечитывал снова и снова – и теперь развернул, чтобы прочесть еще раз, словно слова на ней могли измениться или исчезнуть.



Его королевское высочество принц Уэльский имеет удовольствие пригласить Вас посетить его и обсудить Ваши предложения относительно повторного ввода в строй 46-го пехотного полка, сей проект вызывает у него глубочайший интерес. Возможно, наиболее удобным для Вас стало бы присутствие на празднике в саду, который принцесса устраивает в воскресенье, 21 июня, возле Белого дома. Формальное приглашение будет прислано Вам на этой неделе; если такое приглашение приемлемо для Вас, пожалуйста, ответьте обычным образом.



– Приемлемо, – проговорил он вслух и снова ощутил непривычный укол восторга, как и в первый раз, когда он прочитал эту записку. – Приемлемо, пишет он!

Действительно приемлемо – хоть и опасно. Принц обладал немалой властью, значительным влиянием в военных кругах, включая военного министра. Но он не король. А король и принц не ладили между собой. Король и его наследник были в прохладных отношениях уже несколько лет, и добиться милости одного означало навлечь на себя холодность другого.

Но все же… можно было бы пройти по лезвию бритвы между ними и получить поддержку обоих…

Но он понимал, что сам был истощен морально и физически, короче, не в той форме, чтобы пускаться на такие ухищрения.