Семь смертей Эвелины Хардкасл

– Какая прелестная смертоносная вещица, – вздыхает Эвелина, разглядывая пистолет. – Не опаздывайте, мистер Дарби, от вашей пунктуальности зависит моя жизнь.

Бросив прощальный взгляд на шкатулку, она уходит.





31


Стою, дрожа от холода, рядом с камнем, который Анна положила на траву, боюсь даже сдвинуться чуть влево, к жаровне. Не знаю, зачем я здесь, но если это поможет спасти Эвелину, то буду стоять на этом месте, даже если промерзну насквозь.

Мельком гляжу на купу деревьев, где в сумраке прячется Чумной Лекарь. Он смотрит не на пруд, как мне казалось, когда я видел его глазами Рейвенкорта, а куда-то правее. По наклону его головы понятно, что он с кем-то беседует, но издали не разглядеть с кем. Как бы то ни было, это радует. Эвелина намекнула, что нашла союзников среди остальных моих ипостасей, так что, может быть, там, в кустах, прячется какой-то неизвестный мне помощник.

Ровно в одиннадцать часов Эвелина направляется к пруду; в безвольно опущенной руке зажат серебристый пистолет. Она бредет по дорожке вдоль жаровен, переходя от пламени к тени; подол синего вечернего платья волочится по траве. Мне хочется выхватить у нее пистолет, но чья-то невидимая рука неумолимо орудует загадочными рычагами. Я уверен, что вот сейчас раздастся крик, кто-то выбежит из темноты и скажет Эвелине, что все кончено, что убийца пойман. Она выронит пистолет, разрыдается, а Даниель объяснит, как мы с Анной сможем отсюда выбраться.

Впервые за все время я ощущаю себя частью чего-то большего.

Ободренный этой мыслью, замираю у камня.

Эвелина подходит к самой воде, смотрит на купу деревьев, наверняка вот-вот заметит Чумного Лекаря, но в последний момент отводит взгляд. Она нетвердо стоит на ногах, пошатывается, словно бы движется под музыку, слышную ей одной. Пламя жаровни отражается в гранях бриллиантового ожерелья, будто в горло вливают жидкий огонь. Она дрожит, на лице написано отчаяние.

«Что-то не так».

Оглядываюсь на особняк, где у окна бальной залы Рейвенкорт печально глядит на Эвелину. Какие-то слова срываются с его губ, но помочь ничем не могут.

– Господи, – шепчет Эвелина в ночь.

По ее щекам струятся слезы. Она направляет дуло пистолета в живот и нажимает на спусковой крючок.

Грохот выстрела раскалывает мир, заглушает мой испуганный крик.

Гости в бальной зале цепенеют.

Удивленные лица поворачиваются к пруду, все глаза устремляются к Эвелине. Она зажимает рану на животе, между пальцами сочится кровь. На лице застыло растерянное выражение, будто случилось что-то, чего быть не должно, но, прежде чем она осознает это, колени у нее подгибаются, и она падает ничком в воду.

В ночном небе вспыхивает фейерверк, гости высыпают из зала на лужайку, тычут пальцами, ахают. Кто-то бежит ко мне, тяжело топая по грязи. Поворачиваюсь, и меня толкают в грудь. Я валюсь на землю вместе с неизвестным противником.

Он пытается вскочить, но лишь царапает мне лицо, пинает коленом в живот. Вспыльчивый нрав Дарби вырывается из-под контроля. С громким воплем я колочу по темному силуэту неизвестного, хватаю его за одежду, он ускользает.

Слуги поднимают меня с земли, держат за руки, а я завываю в бессильной ярости, пока с моим противником проделывают то же самое. Кто-то приносит фонарь, и я вижу, как беснуется Майкл Хардкасл, который отчаянно рвется из сильных рук Каннингема к недвижному телу Эвелины.

Я изумленно гляжу на них.

«Все переменилось».

Мое бешенство испаряется, я обмякаю на руках слуг. Смотрю на пруд.

Когда я следил за происходящим глазами Рейвенкорта, Майкл пытался вытянуть сестру из пруда. А теперь какой-то высокий тип в плаще вытаскивает ее на берег и накрывает окровавленное тело пиджаком доктора Дикки.

Слуги выпускают меня, я падаю на колени и вижу, как Каннингем уводит рыдающего Майкла Хардкасла в особняк. Хочу запомнить все чудесные перемены, гляжу по сторонам. У пруда доктор Дикки стоит на коленях у тела Эвелины, о чем-то переговаривается с неизвестным, у которого весьма начальственный вид. В бальной зале на диване сидит Рейвенкорт, задумчиво опирается на трость. Подвыпившие гости, не подозревая о трагедии у пруда, требуют, чтобы музыканты продолжали играть, а слуги слоняются без дела, украдкой крестятся, поглядывая на тело, накрытое пиджаком.

Не знаю, как долго я сижу в темноте, наблюдая за происходящим. Тип в плаще заставляет всех вернуться в особняк. Обмякшее тело Эвелины уносят. Меня пробирает холод, суставы немеют.

А потом меня находит лакей.

Он появляется из-за дальнего угла особняка, на поясе болтается какой-то мешок, с рук капает кровь. Он вытаскивает нож, проводит клинком туда-сюда по краю жаровни. Трудно сказать, точит он клинок или греет его; подозреваю, что это не важно. Он хочет, чтобы я это видел, чтобы слышал жуткий скрежет металла по металлу.

Он смотрит на меня, ждет моей реакции. А я гляжу на него и удивляюсь, как его можно было принять за слугу. Да, он одет в традиционную красно-белую ливрею, но в нем нет и следа услужливости, а движения не суетливы, а ленивы. Он высок, сухощав, русоволос, на каплеобразном лице темнеют глаза, а улыбка очаровательна и насквозь фальшива. Но самое жуткое – его сломанный нос, багровый и распухший, искажающий все его черты.

В свете жаровни лакей похож на чудовище, которое пытается притвориться человеком, но маска сползает с его лица.

Он поднимает нож повыше, придирчиво осматривает клинок, потом срезает им мешок с пояса и швыряет его мне.

Мешок глухо ударяется о землю; мешковина, насквозь пропитанная кровью, перевязана бечевкой. Лакей надеется, что я загляну внутрь, но я не собираюсь ему повиноваться.

Встаю, стягиваю с плеч пиджак, разминаю затекшую шею.

В сознании звучит голос Анны, она велит мне бежать. Мне и впрямь должно быть страшно, в любом другом обличье я бы испугался, ведь это явная западня. Но я устал бояться злодея.

Настало время дать отпор. Я должен убедиться, что способен хотя бы на это.

Мы смотрим друг на друга. Завывает ветер, хлещет дождь. Разумеется, лакей подстегивает меня к действию. Он отворачивается и бежит в темный лес.


Взревев, я несусь за ним.

В лесу деревья толпой обступают меня, ветви царапают лицо, листва густеет.

Ноги устают, но я продолжаю бежать, пока не понимаю, что больше не слышу топота.

Я останавливаюсь, оборачиваюсь, перевожу дух.

Лакей тут же набрасывается на меня, зажимает мне рот, а клинок пропарывает мне бок и раздирает грудную клетку. В горле клокочет кровь. Ноги подкашиваются, но сильные руки удерживают меня стоймя. Лакей дышит прерывисто, возбужденно – не от усталости, а от восторга, от предвкушения.

Чиркает спичка, перед глазами вспыхивает крошечный огонек.

Лакей стоит на коленях передо мной, пронзает меня безжалостным взглядом черных глаз.

– Храбрый кролик, – говорит он и перерезает мне горло.





32


День шестой

– Проснитесь! Да проснитесь же, Айден!

Кто-то барабанит в дверь.

– Айден, проснитесь!

Давлюсь усталостью, моргаю, озираюсь. Я сижу в кресле, обливаясь холодным потом, путаюсь в промокшей одежде. Ночь, на столе горит свеча. На коленях у меня плед, дряхлые руки лежат на обтрепанном томике. Набухшие вены змеятся под морщинистой кожей, покрытой старческими и чернильными пятнами. Разминаю затекшие пальцы, суставы ноют.

– Айден, откройте! – кричат из-за двери.

Встаю с кресла, бреду к двери, застарелая боль потревоженным роем ос расползается по телу. Скрипят петли, нижний край двери с визгом задевает пол. В проеме возникает сухопарый силуэт Грегори Голда, бессильно опирающегося о дверную раму. Голд выглядит почти так же, как при нападении на дворецкого, только сейчас он тяжело дышит, а его фрак разорван и заляпан грязью.

В кулаке он сжимает шахматную фигуру, которую мне дала Анна; как и мое имя, это лишний раз подтверждает, что он – одна из моих ипостасей. Однако встреча с ним не радует: он чем-то взбудоражен и напуган, словно за ним гонятся черти из преисподней.

Он хватает меня за плечи, озирается, воспаленные темные глаза бегают из стороны в сторону.

– Не выходите из кареты, – бормочет он, брызжа слюной. – Ни в коем случае не выходите из кареты.

Его страх заразителен.

– Что с вами? – дрожащим голосом спрашиваю я.

– Он… он не перестает…

– Не перестает что?

Голд мотает головой, хлопает себя по вискам, захлебывается слезами. Я не знаю, как его утешить.

– Не перестает что, Голд? – снова спрашиваю я.

– Резать. – Он задирает рукав сорочки, показывает глубокие ножевые порезы на руке – такие же, как у Белла в самое первое утро.

– Как ни упирайся, а ее предашь, расскажешь обо всем обо всем, даже если не хочешь, все равно скажешь, – торопливо бормочет он. – Их двое. Двое. Выглядят одинаково, но их двое.

Ясно, что он лишился рассудка. В нем не осталось ни капли здравомыслия. Протягиваю руку, приглашаю его пройти в спальню. Он отшатывается, пятится к дальней стене.

– Не выходите из кареты, – шипит он и уходит в сумрак.

Я выглядываю из спальни, но в особняке слишком темно. Пока я хожу за свечой, коридор пустеет.





33


День второй (продолжение)

Тело дворецкого, боль дворецкого, тяжесть снотворного. Похоже на возвращение домой.