Соотношение сил

– Очень они нуждаются в этом! – огрызнулась Эмма и добавила спокойней: – Главное, вовремя отправлять поздравительные открытки.

Родители Эммы жили в Мюнхене. Отец, преуспевающий адвокат, вступил в нацистскую партию задолго до ее прихода к власти. Гитлер нравился ему еще со времен мюнхенского путча. Папа был красавец, высокий, широкоплечий. Белокурые волосы давно поседели и поредели, голубые глаза выцвели, но в свои семьдесят три он все еще напоминал персонажа пропагандистского плаката. Чеканные черты, идеальный арийский череп. Маленькая пухленькая мама до старости умудрилась сохранить ямки на розовых щеках и кукольно-сладкое выражение лица. Папа и мама, забавная пара. Мужчина с агитплаката, женщина с конфетной коробки.

Эмма была четвертым, младшим ребенком, единственной девочкой. От отца ей достался высокий рост, от матери – пепельно-русые густые волосы, темные брови и ресницы. Чеканные отцовские черты лица удачно смягчили материнские пухлые губы и округлая форма больших серых глаз. Кроме внешнего сходства, детских обид и холодного чувства дочернего долга, с родителями ее ничего не связывало.

Старший брат, Эрих, стал юристом, как отец, сделал удачную карьеру в министерстве юстиции. Двое средних, близнецы Вилли и Фредди, пошли по военной линии. Все трое состояли в партии и разделяли взгляды отца. Настоящая немецкая женщина должна сидеть дома. Кухня, церковь, дети. Физика – еврейская наука. Их идеальные черепа были нашпигованы идеальной начинкой из расовой мистики, обывательских предрассудков, горячего патриотизма и ледяного прагматизма.

В юности, особенно после поступления в Берлинский университет, Эмма почти не могла с ними общаться, с трудом выдерживала папины нравоучения, мамин щебет и плоские шуточки братьев (главное орудие женщины – половник; от большой учености у дам вырастают усы). Когда вышла замуж, отношения с семейством слегка потеплели. Все были рады, что она хотя бы замужем и что избранник ее оказался чистокровным немцем, а не евреем (они почему-то считали, что в научной среде сплошные евреи).

С возрастом Эмма стала терпимей, спокойней, научилась изображать почтительную дочь и добрую сестру, но семейные встречи свела до минимума. Открытки братьям Эмма отправляла чаще, чем родителям, не забывала поздравлять с днем рожденья их жен и детей. Изредка приезжая в Мюнхен, навещала всех по очереди, мило болтала со снохами о нарядах и домашнем хозяйстве, племянникам и племянницам дарила игрушки. Жена Эриха, дородная златокудрая Гудрун, произвела на свет четырех мальчиков-погодков, и при каждой встрече не забывала спросить, внимательно заглядывая в глаза: «Милая, когда же, наконец, ты и твой профессор осчастливите нас маленьким племянником?» Эмма в ответ вежливо улыбалась, про себя посылая сноху к черту.

Родители и братья были для нее чужими, невозможно скучными людьми. Она стыдилась их. Зато с Вернером и Мартой сразу нашла общий язык, с ними она чувствовала себя легко и уютно, приходила к ним, как в родной дом. Иногда думала: «До чего же несправедливый расклад. Я была бы счастлива иметь таких родителей. Вернер, при всех его недостатках, умный и талантливый, за него не стыдно, с ним интересно. Герман совершенно этого не ценит. Вот достался бы ему мой папаша, что бы из него получилось? Самодовольный чинуша-карьерист вроде Эриха? Тупой солдафон, как Вилли и Фредди? Уж точно не ученый, не профессор экспериментальной физики. Физика – еврейская наука. При его слабом характере он бы против течения не поплыл, завяз бы намертво в мещанском болоте. Ученого из него сделал Вернер, хотя бы за это надо быть благодарным».

Эмма покосилась на мужа. Он молчал, ничего не ответил на ее реплику о поздравительных открытках. Прекрасно понимал, что такое ее семейка. Теперь ему стало неловко. Ляпнул сгоряча, и сам не рад.

– Собираешься отнести ему покупки прямо сейчас? – спросил он, когда подъехал трамвай.

Она собиралась завтра, но неожиданно для себя ответила:

– Да, милый, пожалуй, забегу ненадолго. – Она погладила Германа по щеке, заглянула в глаза: – Может, зайдем вместе?

Герман молча теребил уголок кашне. Эмма продолжила быстрым, ласковым шепотком:

– Пообедаем втроем, знаешь, эта полька чудесно готовит, лучше меня, честное слово. А в июне поедем в Баварию на озера втроем и забудем все плохое, как страшный сон, ну, подумай, разве это может продолжаться бесконечно? Сколько ему осталось, один Бог ведает, ты потом себе не простишь…

Трамвай прозвенел и уехал. От этого звона они оба как будто проснулись. Эмма замолчала, а Герман сказал:

– Нет, не могу.

Универсальный магазин находился в трех кварталах от дома старика, идти от остановки минут пять, не больше. Эмма взяла пакет с рубашками Вернера, поцеловала мужа в краешек сжатого рта.

– Пожалуйста, распакуй свой костюм и повесь пиджак на плечики, остальное разберу сама, когда вернусь.

Она шла быстро, не оборачиваясь, и думала: «Впервые он ответил «нет» не сразу, а после долгой паузы, значит, потихоньку оттаивает».





Глава девятая




Восемнадцатого был выходной, мороз ослаб. Карл Рихардович вышел из дома в половине девятого утра, доехал на трамвае до площади Белорусского вокзала и пошел по Горького к центру. Странная это была улица. Всякий раз, проходя по ней, доктор вспоминал рассказ Ильи, как принималось решение о ее реконструкции.

Улицу Горького расширяли и выпрямляли по двум прямым линиям, которые прочертил на карте города красный карандаш Хозяина. По обеим сторонам должны были стоять здания одинаковой высоты, с фасадами в едином монументальном стиле. Все, что вылезало за красные линии, сносилось или передвигалось. Под фундаментами рыли котлованы, дома ставили на рельсы. Предупреждать жильцов запрещал специальный указ Моссовета. Дома со спящими людьми передвигали ночами. Малейшая ошибка в расчетах, любое неверное движение, случайная поломка какого-нибудь механизма – и спящие могли погибнуть под развалинами. Инженеры, техники, рабочие старались изо всех сил, и пока все шло нормально. Однако степень риска была уму непостижима.

Зимой работы замирали. На месте снесенных домов зияли прорехи. Уцелевшие, передвинутые, доведенные до положенного уровня монументальности фасады, выглядели розово-серыми декорациями среди заснеженных развалин.

Здание бывшего Театра Мейерхольда на углу Горького и Большой Садовой стояло в строительных лесах, затянутых гигантским изображением Сталина в полный рост. У его ног лежала Триумфальная площадь, запорошенная снегом, продуваемая с четырех сторон ветрами. Недавно тут был сквер. Деревья выкорчевали, землю залили асфальтом. Получился Триумфальный пустырь. Еще один пустырь белел на Пушкинской, на месте Страстного монастыря. Посредине на арматурных подпорках торчал здоровенный фанерный щит с намалеванным усатым лицом и надписью: «Слава великому вождю всех народов великому Сталину!»

«Навязчивый синдром, – думал доктор, – упорное механическое штампование самого себя. Москву он перекраивает в плацдарм для марширующих колонн. Гитлер одержим бредовой идеей, которая не ему первому пришла в голову. У Сталина вообще никаких идей нет, он одержим только Сталиным».

В витрине бывшего гастронома Елисеева висел рекламный щит. Осетр и поросенок с блаженным выражением морд обнимали банку майонеза.

«Наркомпищепром СССР. Главмаргарин. Соус майонез – прекрасная приправа ко всем холодным мясным и рыбным блюдам. Банки принимаются магазинами обратно», – мимоходом прочитал доктор.

Напротив здания Моссовета, передвинутого метров на пятьдесят, торчал обелиск, воздвигнутый после октября семнадцатого. Трехгранный острый штырь высотой с шестиэтажный дом. Прислонившись спиной к штырю, запрокинув голову и непристойно выпятив бедро, стояла гигантская статуя голой женщины. Чресла прикрыты символической медной тряпицей, рука поднята в нацистском приветствии. Скульптурная композиция называлась «памятник Свободе», изображалась на гербе Москвы под серпом и молотом. Илья рассказывал, что на этом месте прежде стоял очень красивый конный памятник какому-то царскому генералу[5].

Карл Рихардович замедлил шаг, разглядывая памятник Свободе, и вдруг услышал за спиной звучный женский голос:

– Товарищ Штерн!

Он вздрогнул. Люба Вареник в белом форменном тулупчике, в надвинутой до бровей ушанке смотрела на него снизу вверх и улыбалась во весь рот. Вместо одного переднего зуба торчал коричневый осколок. Это сильно портило улыбку.

«О боже!» – доктор вздохнул и спросил строгим учительским тоном:

– Курсант Вареник, вы как тут оказались?

– Наружку отрабатываем. – Люба шмыгнула покрасневшим носом. – Я за Владленом шла, потеряла его полчаса назад, нырнул в проходняк у Малой Бронной и растворился. Теперь уж ни за что не найду.

– На Горького, разумеется, не найдете. – Карл Рихардович задрал край рукавицы, взглянул на часы.


– Вы торопитесь? – Она взяла его под руку. – Можно, я с вами немного пройду?

– Нет.

– Ну чуть-чуть, пару минуток, раз уж так получилось… А вам Москва нравится?

– Очень красивый город, – механически ответил он по-немецки.

– Совершенно сказочный. – Люба тоже перешла на немецкий. – Я, как узнала, что в Москву поеду, целую программу составила: «Лебединое» в Большом посмотреть, в Третьяковку, в Пушкинский обязательно, потом на кораблике по Москве-реке поплавать, попасть в Парк культуры на настоящий карнавал, какие в кино показывают. И ничего этого не получается. В город нас вывозят только наружку отрабатывать. Что же тут увидишь?

– Фрейлейн, советую вам продолжить поиски Владлена, перейти на ту сторону и вернуться на Бронную. – Он мягко снял ее руку со своего локтя и добавил по-русски: – Люба, это не шутки. Я могу себе позволить прогулку в выходной, а для вас это прогул. Рискуете нарваться на неприятности, сами же знаете, одним «неудом» по наружному наблюдению отделаться не удастся.

– Так точно, товарищ Штерн. – Она вытянулась в струнку, козырнула и тут же уронила руку, опустила голову: – Я дура. Извините.

Доктор проводил ее взглядом, перевел дух, спустился в Столешников и пошел к Никольской.

Здание знаменитой аптеки Феррейна, серовато-кофейного цвета, с гигантскими окнами, колоннами и греческими статуями напоминало Карлу Рихардовичу старый Берлин. Внутри оказалось много народу, аптека была дежурной, работала по выходным. Старейший в Москве дворец фармацевтики. Зеркала в бронзовых рамах, мраморные колонны, готические шкафы и прилавки темного дерева, украшенные причудливой резьбой, сводчатый расписной потолок, китайские вазы, старинные кассовые аппараты. Люди в длинных очередях выглядели на этом фоне особенно убого. Серые платки, ушанки, тулупы, телогрейки, валенки.

Карл Рихардович выбрал очередь поближе к входной двери. Гонка закончилась, теперь спешить некуда.

Стартовым сигналом гонки стал ночной звонок. Номер, который назвал иностранец, расшифровывался просто: «А» – аптека, дата – восемнадцатое января, время – десять утра. Ну, а вопрос про дежурную аптеку ясно указывал на Феррейна.

Это был личный тайный канал спецреферента Крылова. Ни в ИНО НКВД, ни Разведупре Генштаба о нем не ведала ни одна живая душа. Священник итальянского посольства в Москве передавал через доктора Штерна сообщения от сотрудника пресс-центра МИДа Италии Джованни Касолли. Агентурная сеть в Германии не работала, и Джованни оставался единственным источником реальной информации изнутри рейха. Он не был завербованным агентом, не получал никакого вознаграждения.

Касолли часто бывал в Берлине, присутствовал на встречах и переговорах высшего уровня, имел свои связи в германском МИДа и доступ к секретным документам.

Между собой Илья и Карл Рихардович называли его Ося. Включая в сводки для Хозяина сведения, полученные от Оси, Илья ссылался на перехваты дипломатических отчетов и личной переписки сотрудников посольств. Он страшно рисковал, особенно сейчас, при Берия, но эти крохи реальной информации, поступающие непосредственно из рейха, придавали хотя бы какой-то смысл его работе.

Канал был надежный, но действовал редко, с перебоями. Последнее сообщение пришло в конце августа тридцать девятого. С начала войны – ни слова. Ночной звонок прозвучал долгожданной весточкой от Оси после пяти месяцев молчания.

В теплое время года доктор встречался с падре на Никитском бульваре. Зимой это было исключено. Пожилой итальянец морозов не переносил. Найти в Москве закрытое помещение, где можно встретиться, не привлекая внимания, и поговорить без посторонних ушей, да еще по-немецки, – задача сложная. Падре знал не больше десятка русских слов, ровно столько, чтобы назначить встречу по телефону и понять ответ. Ресторанов в Москве осталось мало, и каждый представлял собой ловушку, так же как и музеи. Их посещали иностранцы, залы были напичканы агентами НКВД. На свидание доктор мог прийти только в выходной день, поэтому кинотеатры тоже отпадали. В выходные большие очереди к кассам стояли на улице, неизвестно, на какие места достанутся билеты и достанутся ли вообще.

Доктор собирался передать падре послание для Оси. Над текстом он корпел до утра, переписывал раз десять. Получилось вот что:

«По нашим предположениям в рейхе развернулись масштабные работы, связанные с производством оружия на основе открытия расщепления ядра урана. Открытие было сделано в декабре 1938-го немецкими химиками Ганом и Штрассманом. Энергия распада урановых ядер в руках Гитлера может уничтожить Европу и всю планету. Из немецких научных журналов исчезли публикации на эту тему, единственное объяснение – секретность. Просим Вас при возможности проверить, верны ли наши предположения. Также просим выяснить все, что возможно, о немецком радиофизике ВЕРНЕРЕ БРАХТЕ.

Из достоверного источника нам стало известно, что непосредственное участие профессора Вернера Брахта в работах над созданием ядерного оружия может значительно ускорить процесс. Просим отнестись к этому со всей серьезностью. Пожалуйста, держите нас в курсе».

Никакой подписи доктор не поставил, Ося знал его почерк. Плотно исписанный листок был спрятан на дно небольшой плоской коробки с шоколадными конфетами фабрики «Красный Октябрь», под слой толстой мягкой бумаги. Сверху лежали конфеты в блестящих обертках.



* * *



Дверь распахнулась, влетел Поскребышев, остановился у стола так резко, что Илье почудился визг тормозов. Вытаращенные глаза светились, как фары.

– Давай! – прорычал он и шумно выдохнул: – Пф-ф.

– Александр Николаевич, еще не готово.

– Давай что есть!

Напоминать, что очередную сводку Илья должен был подготовить только к завтрашнему дню, не имело смысла. Он быстро отстукал на машинке пару последних фраз, сложил отпечатанные страницы в папку. Поскребышев матерился, поторапливал, выхватил папку у него из рук и умчался прочь.

Илья давно привык к подобным цейтнотам, так же как и к долгим затишьям, когда Хозяин не требовал сводок и не вызывал неделями. Впрочем, затишья случались все реже.

Через пять минут после ухода Поскребышева явился фельдъегерь с пакетом из НКВД. Внутри лежал очередной список немецких эмигрантов, которых отправляли назад в рейх.

Еще осенью тридцать шестого посол Шуленбург передал официальную просьбу германского правительства о возвращении в рейх граждан Германии, арестованных в СССР по подозрению в шпионаже. С тех пор переговоры на эту тему не прекращались.

В тридцать седьмом НКВД отдало гестапо десять человек. Перед подписанием пакта пришла очередная нота, в которой говорилось, что настоящие дружественные отношения между рейхом и СССР несовместимы с тем, чтобы такое количество германских подданных находилось в советских тюрьмах. Сразу начался активный обмен списками тех, кого хотело получить гестапо, и тех, кого НКВД готово отдать. Немецкие коммунисты, евреи. Им по возвращении на родину, скорее всего, светил только лагерь. Но было много и некоммунистов, и неевреев, рабочих, инженеров, перебравшихся в СССР в годы экономического кризиса. Они прожили в СССР несколько лет, знали русский язык, после советских лагерей никаких симпатий к стране победившего социализма у них не осталось. Эти люди могли очень пригодиться гестапо и абверу отнюдь не в качестве заключенных.

Отправляя списки в Особый сектор, Берия, конечно, страховался. Пока Хозяин дружит с Гитлером, он готов с кавказской щедростью отдать фюреру все без оглядки, но дружбе скоро конец, щедрость сменится бешенством. Мало ли что взбредет ему в голову? Вдруг прицепится к спискам? Под видом обмена упустили матерых шпионов, что-нибудь в этом роде. И тогда Берия попытается использовать спецреферента по Германии в качестве бронещитка.

«Молодец Лаврентий Палыч, страховка – дело хорошее, – думал Илья, пробегая глазами немецкие фамилии, – но только не в нашем сказочном королевстве. Пожелает Хозяин вас грохнуть, он это сделает, просто потому, что таково будет его хозяйское желание. А бронещиток из меня никудышный, не я эти списки составляю, не я утверждаю, вот только расписываюсь: “Читал. Крылов”. Ни вычеркнуть, ни вписать никого не могу».

– Никого, – повторил он шепотом и вдруг присвистнул.

В списке значился профессор Фридрих Хоутерманс, известный физик, член компартии Германии, еврей на четверть. Бежал из рейха сначала в Англию, потом перебрался в СССР, работал в Харьковском физико-техническом институте. В тридцать седьмом был арестован. В его защиту выступили Эйнштейн, Бор и еще кто-то из светил. Появились публикации в американской, английской и французской прессе, официальные обращения зарубежных физиков к советскому правительству с требованием освободить Хоутерманса.

Нобелевский лауреат, член Французской компартии Жолио Кюри отправил гневную телеграмму Сталину.

В тридцать седьмом имя Хоутерманса звучало в кабинете Хозяина, в присутствии Ильи. Об освобождении речи не шло. Сталина волновало лишь одно: как они узнали? Через кого просочилась на Запад информация об аресте? Ежов со слезами на глазах, чуть не целуя хозяйские сапоги, клялся разоблачить и сурово покарать виновных.