Соотношение сил

Он открыл «За марксистско-ленинское естествознание». Там под заголовком «О врагах в советской маске» была напечатана подробная инструкция, как распознавать и разоблачать врагов.

«Признаки теоретических работ ученых-вредителей – подделка под советский стиль, т. е. использование цитат классиков марксизма-ленинизма, исключительное обилие математических исчислений и формул, которыми так и пестрят вредительские работы. На самом деле, не станут же вредители писать прямо, что они за реставрацию капитализма, должны же они искать наиболее удобную маскировку. И нет более непроницаемой завесы, чем завеса математической абстракции. Математические уравнения придают враждебным социалистическому строительству положениям якобы бесстрастный, объективный, точный, неопровержимый характер, скрывая их истинную подлую сущность».

Вернулся Карл Рихардович с двумя стаканами чаю, молча сел в кресло, подул на чай, сморщился, произнес, пародируя испуганный шепот:

– «Если завтра прибор Мазура признают у нас…» – Он отхлебнул чаю и спросил своим обычным голосом: – О каком «завтра» ты говоришь, Илюша? Ты не поленись, поинтересуйся судьбами перечисленных тут физиков-идеалистов. Мы только о Мазуре знаем, а что с остальными?

– Иоффе точно на свободе, его подпись на письме в ЦК о необходимости урановых разработок.

– Свобода понятие зыбкое. – Доктор макнул в чай кусок колотого сахару. – Вон даже индивидуальное поведение частиц их не устраивает, о людях и говорить нечего.

– Ладно. – Илья вздохнул. – Что сделано, то сделано. Но впредь, пожалуйста, ставьте меня в известность до, а не после.

– Конечно, Илюша, но только если удастся вовремя с тобой связаться. Знаешь, я ведь предвидел твою реакцию. Сам через это прошел. Пока сочинял, переписывал, прятал, отдавал падре, сомнений не было, зато потом, ночью, полезли в голову всякие ужасы. Что я наделал? Что на себя взял? А вдруг? А если? Собственными руками отправил за границу информацию, которая может стать ключом к ящику Пандоры.

– Ящик Пандоры давно открыт. – Илья отхлебнул чаю, положил в рот карамельку. – Открыт и вновь захлопнут. Знаете, что осталось на дне?

– Урановая бомба, – не задумываясь, выпалил доктор.

– М-м, – Илья отрицательно помотал головой, – надежда.

Внезапно грянул телефон. Илья вскочил и бросился в прихожую. Дверь он оставил открытой. Доктор услышал:

– Да, Александр Николаевич. Понял. Буду через пятнадцать минут.



* * *



Дурацкая привычка Вернера читать за обеденным столом выводила Эмму из себя. Рядом с его тарелкой лежала открытая тетрадь. Прихлебывая суп, он бродил глазами по строчкам да еще листал страницы толстенного справочника по минералогии, водруженного на деревянную книжную подставку возле хлебной корзинки. Конечно, ложку мимо рта не проносил, но на скатерть капал.

Полька принесла второе. На левую руку поверх бинта была натянута резиновая перчатка.

– Как вы себя чувствуете, Агнешка? – спросила Эмма.

– Благодарю, госпожа, ожог заживает, – полька подняла серебряный колпак над блюдом.

Эмма увидела слой соуса, густо усыпанный укропом и яичной крошкой.

– Судак по-польски, – объяснила Агнешка.

– Пахнет вкусно, и видно, готовится непросто, тем более когда рука забинтована.

Агнешка покраснела, быстро пробормотала что-то по-польски.

Эмма нахмурилась.

– Простите, не поняла.

– Стряпня и работа по дому хорошо отвлекают от боли, – повторила полька по-немецки.

– Разумеется, милая. Но все-таки это несправедливо. – Эмма покосилась на Вернера. – Вы стараетесь, готовите всякие вкусности, а господин Брахт даже не смотрит в свою тарелку. Ему безразлично, чем набить желудок.

Вернер закрыл тетрадь, заложив самописку между страницами.

– Клевета! Я смакую каждую ложку, каждый кусочек. Вот кончится бредовая бойня, Агнешка вернется в свободную Польшу и откроет ресторан высокой кухни.

Полька слабо улыбнулась.

– Надеюсь увидеть вас среди своих гостей, господин. И вас, конечно, тоже, госпожа. Лучший столик будет забронирован, напитки и десерт за счет заведения, – она сделала книксен и удалилась.

Впервые Эмма услышала из ее уст так много немецких слов сразу. Акцент, конечно, заметный, но ни одной ошибки.

Вернер положил в рот кусок судака, зажмурился.

– Божественно!

Эмма тоже попробовала, кивнула.

– Да, неплохо. Судак суховат, но соус удачный.


Несколько минут ели молча. Когда тарелки опустели, Вернер закурил, сквозь дым взглянул на Эмму.

– Дорогуша, ты сегодня не в духе. Что-нибудь случилось?

– Ничего, просто устала. – Эмма вздохнула и неожиданно для себя ляпнула: – Топчемся на одном месте.

– Ты бы хотела, чтобы ваша работа двигалась быстрей? – Старик прищурился. – Искренне веришь, что бомба создаст равновесие страха, остановит эту войну и предотвратит все будущие войны?

– А вы можете предложить другой способ? – огрызнулась Эмма и подумала: «Он будто слушает наши разговоры в комнате отдыха. “Равновесие страха” – любимая присказка Вайцзеккера. Они уверены, что в Британии и в Америке работы уже идут».

Агнешка быстро, молча убрала тарелки, принесла кофе. Вернер опять открыл свою тетрадь, что-то черкнул, задумался.

«Он вообще не здесь. – Эмма прикусила губу. – Вот всегда так, заводит эти разговоры, а потом ускользает, прячется в свою электромагнитную норку».

– Равновесие, – пробормотал Вернер, не отрывая глаз от тетради, и покачал головой. – Британия вряд ли потянет такой гигантский дорогостоящий проект.

– Пейте кофе, остынет, – раздраженно напомнила Эмма.

Старик закрыл тетрадь, отхлебнул из своей чашки и продолжал:

– Вот Америка – другое дело. Конечно, Энрике там сейчас скачет и суетится, бьет копытом, ради бомбы готов поставить на кон все, но даже если они преуспеют, равновесия не будет.

– Почему? – Эмма сморщилась и раздавила в пепельнице его дымящийся окурок.

– А ты не понимаешь? – старик хмыкнул.

– Нет, это вы не понимаете! Если они сделают… – Эмма стукнула пальцами по столу. – …и мы сделаем, одновременно… – она стукнула еще раз и развела руками. – …никто не решится бросить первым, потому что сразу получит ответный удар. По-моему, это очевидно.

– Очевидно, – кивнул Вернер, – для тебя, для всех вас, и для Рузвельта тоже. Но не для Гитлера, потому что он сумасшедший.

– О боже, опять, – прошептала Эмма, вздохнула, отхлебнула кофе, взяла печенье.

– Сумасшедший, – повторил старик и покрутил пальцем у виска.

Зазвонил телефон. Аппарат стоял тут же, на столике у дивана, но Вернер не поднял трубку, извинился, ушел в прихожую, к другому аппарату, и прикрыл за собой дверь. Эмма на цыпочках подкралась к двери, услышала, как Вернер произнес:

– Привет, Макс. Хорошо, что позвонил, я как раз думал о нашем недавнем споре… нет, я все-таки не согласен… смотри, при однородном энергетическом уровне они в любом случае должны…

«Фон Лауэ, – догадалась Эмма, – понятно. Оба помешались на Гитлере, демонстративно бойкотируют режим. С первых дней, когда ввели новую форму приветствий, оба перестали здороваться с коллегами. Вернер молча отворачивался, фон Лауэ каждому объяснял: вы говорите “хайль Гитлер”, а меня зовут фон Лауэ. Кстати, он оказался единственным, кто не считал работу Вернера ересью. Вот, значит, с кем старик обсуждает свои исследования. Конечно, в наше время ученый не может работать в полном одиночестве, как средневековый алхимик».

Она давно отошла от двери, подслушивать не собиралась. Села за стол, налила себе в чашку остывший кофе, и вдруг рука сама потянулась к тетради.

Эмма увидела схемы, ряды формул и не обнаружила в них ничего еретического, антинаучного. Вернер остался верен себе. Продолжал конструировать прибор, способный собрать световые излучения в единый, строго параллельный пучок. Это противоречило классическим законам оптики. Угол падения всегда равен углу отражения, каждая волна преломляется под своим собственным углом, лучи всегда будут расходиться, поэтому стянуть их в пучок никогда не удастся. Конечно, идея заманчивая, ничего не скажешь. Мог бы получиться луч невероятной силы.

Эмма усмехнулось. Вот он, главный камень преткновения. «Лучи смерти». Модное шарлатанство, наделавшее много шума в середине двадцатых. Бульварная пресса кипела. Военные магнаты платили бешеные деньги околонаучным мошенникам. Первая статья Вернера Брахта и Марка Мазура о стимулированных излучениях вышла в журнале «Нейчур» в самый разгар лучевого безумия. Один нахальный репортеришка, уверенный, что разбирается в физике, заглянул в очередной номер авторитетного журнала, увидел магическое слово «излучения» и сочинил сенсацию. Советские и германские ученые совместно разрабатывают лучевое сверхоружие. Сенсация разошлась со скоростью света.

Вернер дал легкомысленное интервью какой-то сомнительной газетенке. Он куражился, доводил мифы о таинственных лучах до логического абсурда, в полной уверенности, что ирония – лучший способ противостоять агрессивному невежеству. Но мифы только окрепли и разрослись. Вернер Брахт и Марк Мазур попали в шутовские ряды изобретателей «лучей смерти».

Разумеется, их исследования ни малейшего отношения к модному шарлатанству не имели, но ярлык прилепился. Они считали ниже своего достоинства опровергать бульварный бред, объяснять олухам разницу между радиофизикой и фокусами околонаучных мошенников. Вместо того чтобы оправдываться, они забавлялись. Резерфорд хохотал, когда до него дошли слухи, что Вернер Брахт и Марк Мазур работают над лучевым сверхоружием. В Кембридже, в Кавендишской лаборатории, это стало предметом шуток и розыгрышей. В Копенгагене Вернер и Марк развлекали сыновей Нильса Бора, поджигали лучами карманных фонариков бумажные кораблики, плавающие в фонтане (ловкость рук и чуть-чуть химии). Потом они повторили это на бис в Берлине, на вилле Макса Планка, для его внуков.

В тридцать пятом шутки кончились. Развернулась борьба с «еврейской наукой». Инициаторами кампании стали немецкие физики Филипп Ленард и Йоганнес Штарк. Главной своей мишенью они выбрали Гейзенберга, но и Брахту тоже досталось. Его эксперименты основывались на принципах квантовой механики, которую адепты арийской науки ненавидели еще больше, чем теорию относительности Эйнштейна.

В эсэсовском еженедельном журнале «Черный корпус» вышла статья Штарка, где Гейзенберг назывался «белым евреем, наместником еврейства в немецкой духовной жизни», а Брахт – «бациллоносителем еврейского духа».

Говорили, что Гейзенберга спасла дружба его матери с матерью Гиммлера. У Вернера Брахта таких высоких связей не было, но помогло заступничество Макса Планка и официальное послание Резерфорда правительству Германии. Его не тронули, даже не вызывали в гестапо, как Гейзенберга. Он мог спокойно жить, работать в институте. Единственное, о чем его попросили, – впредь не упоминать в публикациях, докладах и лекциях имени Марка Мазура. Он спокойно согласился, это было вполне логично, они ведь больше не работали вместе, и переписка прекратилась.

Герман утешал отца, что для Мазура так лучше, в СССР его арестуют как шпиона, если его имя будет появляться в немецких научных журналах. Да и вообще, о чем тут говорить? Еврей, да еще советский. Просто нельзя, и все.

Однако спокойствие Вернера оказалось мнимым. Он стал колючим, публиковался все реже, ссорился с коллегами по пустякам, зло язвил, умудрился испортить отношения даже с добродушным Отто Ганом. Кажется, именно Ган, от обиды, сгоряча, первым припомнил Вернеру те несчастные «лучи смерти», но уже не в шутку, а вполне серьезно.

И вот постепенно, как-то само собой сложилось мнение, что профессор Брахт в последние годы действительно занимается чем-то весьма сомнительным. Публикаций нет, результатами своих экспериментов с коллегами не делится. Считает, что мы не способны понять и оценить его великие достижения? Скорее всего, просто нет никаких достижений. Бедняга сам не заметил, как свернул с научного пути в глухие дебри шарлатанства. Ну что ж, бывает. Сам Эйнштейн после теории относительности за двадцать с лишним лет ничего нового не придумал, поглощен бессмысленной идеей «теории всего», вроде алхимического философского камня.

Эмма листала тетрадь, покусывала губу. Она так увлеклась, что выронила самописку, заложенную между страницами, и не заметила. Именно Эйнштейн первым ввел в научный оборот представление о вынужденном излучении, еще в семнадцатом году. Управление квантами света. Теоретически возможно, практически неосуществимо. Между прочим, эта фраза – верный предвестник великого открытия, как запах озона перед грозой.

Даже беглого, поверхностного взгляда оказалось достаточно, чтобы заметить, что Вернеру удалось довольно далеко продвинуться. Эмма чувствовала горячий зуд любопытства, знакомое покалывание в кончиках пальцев.

«А ведь я с самого начала не верила, что он мог пожертвовать всем ради какой-то бессмыслицы. Потрясающе увлекательно, дух захватывает. Ясно, почему не может оторваться даже во время еды. Вот что значит настоящий поиск, вдохновение, азарт».

Аппарат на журнальном столике тихо звякнул. Вернер в прихожей повесил трубку. Эмма опомнилась, закрыла тетрадь, отодвинула от себя подальше, схватила справочник, при этом опрокинув подставку на сахарницу, и принялась нервно листать.

– Интересуешься минералогией? – спросил Вернер. – Вроде бы совсем не твоя тема. – Он отхлебнул остывший кофе, отломил дольку от плитки шоколада. – Макс все никак не вылезет из простуды. Просил передать тебе привет.

– Кто? – Эмма вздрогнула, почувствовала, что задела носком тапочка упавшую самописку.

– Макс фон Лауэ. Или его ты тоже не знаешь? Эй, дорогуша, ты чего такая красная?