Соотношение сил

– Война, – чиновник пожал плечами, – каждую минуту что-нибудь происходит, на проверки не всегда остается время. Вы живы, это главное. Кстати, примите мои поздравления, дуче лично подписал указ о награждении вас бронзовой медалью за доблесть.

– Посмертно?

– О, я вижу, вы быстро идете на поправку. – Чиновник рассмеялся и потрепал его по плечу.

– Опровержение дали?

– Да-да, конечно, не беспокойтесь. У вас есть ко мне какие-нибудь просьбы?

– Пожалуйста, отвезите меня в Хельсинки.

– Джованни, – чиновник укоризненно покачал головой, – я говорил с вашим лечащим врачом, вам показан постельный режим.

Убедить врача оказалось проще, чем чиновника. Ося понимал, что неплохо бы отлежаться еще хотя бы пару суток, но послезавтра в Стокгольме его ждал Тибо.



* * *



Затрещал аппарат внутренней связи, в трубке Илья услышал голос Поскребышева, всего одно слово:

– Давай!

Хозяин сидел в одиночестве за маленьким столом, головы не поднял. Кисти рук лежали на синем сукне столешницы, как две белые тряпки. Поскребышев молча, на цыпочках попятился спиной к двери, выскользнул и бесшумно закрыл ее за собой.

Илья стоял посреди пустого кабинета, а Сталин сидел неподвижно, не замечая его. По лиловым ленточкам и стертому уголку Илья узнал папку со своей сводкой.

Была у Хозяина такая манера – вызвать и держать долгую паузу, мариновать человека в холодном поту мучительного ожидания. Илья привык считать это элементом игры в кошки-мышки, одним из множества издевательских приемчиков, с помощью которых Хозяин управлял своими марионетками. Но еще ни разу это не продолжалось так долго. Прошло уже минут пять, а Хозяин не шелохнулся, не перевернул страницу.

Атмосфера становилась все тягостней, даже как будто потускнел электрический свет. Нарушить мертвую тишину, окликнуть, просто кашлянуть казалось немыслимым. Илья вдруг понял, что это не игра, не приемчик. Существо за столом пребывало в абсолютной прострации. В воздухе чувствовалось присутствие чего-то постороннего, незримого, но безусловно омерзительного. Илья ловил себя на том, что инстинктивно повторяет молитву: «Да воскреснет Бог, и да расточатся врази Его». Он помнил ее с детства, вместе с «Отче наш».

Молитва помогла, во всяком случае, дышать стало легче. Илья подумал: «А может, правда, нечто постороннее-потустороннее витает вокруг этого конического черепа? Кажется, я знаю, как оно называется. Аура безумия».

Пробили куранты. Изваяние зашевелилось, ожило. Хозяин поднял на своего спецреферента мутный невидящий взгляд, вяло махнул рукой, будто отгоняя назойливый призрак, указал на кресло возле маленького стола:

– Садитесь, товарищ Крылов.

– Спасибо, товарищ Сталин.

Илья подошел, сел. Глаза вождя прояснились, заблестели.

– Товарищ Крылов, как вы считаете, почему Муссолини позволяет себе такие высказывания? – Он ткнул пальцем в открытую папку и процитировал: – «Решение вашей проблемы жизненного пространства лежит в России, и нигде больше». Кто он такой, чтобы указывать Гитлеру?

– Никто, товарищ Сталин. – Илья пожал плечами. – Армии у него нет, авторитета тем более. Придворный шут Гитлера.

Хозяин взял папиросу, пошарил глазами по столу в поисках спичек. Илья поспешно достал коробок из кармана, чиркнул, поднес огонек к кончику хозяйской папиросы.

Сталин выпустил клуб дыма и задумчиво произнес:

– Конечно, этот синьор очень хочет поссорить нас с Германией, из кожи вон лезет, мечтает натравить нас друг на друга, но сие не в его власти.

Илья вежливо усмехнулся. Употребление архаизмов следовало воспринимать как юмор, и в том же юмористическом духе он заметил:

– Синьор мучается ревностью.

Очередной клуб дыма закрыл лицо Хозяина, голос звучал мягко, почти лирически:

– Англо-французам наш союз с немцами не дает покоя, эти господа стараются вбить клин между нами, спровоцировать, натравить, поссорить, вот чего хотят эти господа. И вы тоже, товарищ Крылов.

Дым развеялся. Хозяин загасил папиросу и пристально уставился в глаза.

Илья знал: оправдываться и возражать равносильно самоубийству. Надо выдержать взгляд и ответить лишь тогда, когда прозвучит прямой вопрос. Ответить очень быстро, уверенно и кратко. Ни одного лишнего слова.

Пауза длилась меньше минуты, но оказалась тяжелей той, предыдущей. Не было привычного прищура, глаза распахнулись, что случалось крайне редко. Илья видел прямо перед собой, на расстоянии не более полутора метров, две бездонные черные ямы.

– Вы на кого работаете, Крылов? На англичан? Или на японцев?

– На вас, товарищ Сталин.

– На меня? – Он слегка повысил голос. – На товарища Сталина никто работать не может! Товарищ Сталин сам работает на советский народ! Зачем вы тут мне понаписали всякую чепуху? Что значит «Гитлер не будет делить господство в Европе со Сталиным»?


– Так говорят наши враги, товарищ Сталин, они нас ненавидят и хотят поссорить с Германией.

Эффект бумеранга сработал. Две ямы спрятались в складках припухших век. Хозяин опустил глаза, зашуршал страницами, тихо, деловито спросил:

– Где ответ Гитлера?

– Его нет, товарищ Сталин. Похоже, он еще не ответил.

– Почему так думаете?

– В дипломатических кругах обсуждается именно этот факт – что Гитлер слишком долго не отвечает. В германском МИДе опасаются, что молчание Гитлера может предоставить Муссолини свободу действий в смысле сближения с союзниками. Муссолини продолжает продавать Англии стратегическое сырье. Берлин постоянно шлет Риму официальные протесты. Отношения между Италией и Германией сейчас хуже некуда.

– Сколько прошло времени?

– Полтора месяца. Письмо Муссолини датировано пятым января. В начале марта планируется визит Риббентропа в Рим, возможно, он привезет ответ.

Хозяин погладил себя по щеке, потрогал кончик уса, помолчал секунду и наконец произнес долгожданное:

– Идите.



Александровский сад был пуст и тих, только дворники шуршали лопатами, расчищали снег. Морозы сменились метелями. Сахарные головы сугробов отбрасывали густые лиловые тени. В золотых конусах фонарного света косо неслись рябые хлопья. Снег забивался за шиворот, таял на лице, смывал потный ужас сталинского кабинета.

Илья остановился у своего любимого старого клена, тронул ствол. Ладонь ничего не почувствовала, кроме холода и шершавости, но под грубой корой шла работа, движение влаги, света, тепла, брожение живых соков, сосредоточенная подготовка к будущей весне. Он погладил ствол, надел перчатку, двинулся дальше и улыбнулся простой мысли: созданный Богом мир слишком прекрасен, чтобы исчезнуть.

Теперь, успокоившись, он стал размышлять, почему же сегодня его так сильно пришибло? Нет, дело не в очередной провокации Хозяина. К этому он давно привык, накопил богатый опыт отражения внезапных атак. Подобные проверки периодически устраивались каждому и считались хорошим знаком, потому что, собираясь кого-то сожрать, вождь вел себя нарочито любезно и приветливо, тупиковых вопросов не задавал, голоса не повышал.

Шок вызвало долгое глубокое оцепенение Хозяина. Тяжело и страшно находиться наедине с человеком, впадающим в прострацию, тем более если этот человек единовластно правит твоей страной накануне войны.

«А может, он просто устал? Все-таки седьмой десяток разменял. Спит мало, жрет много, причем ночами, что при его гипертонии крайне вредно. Ведь бывает, люди отключаются, засыпают сидя, с открытыми глазами, особенно старики. – Илья поежился, вспомнив свои ощущения лицом к лицу с темным изваянием в пустом кабинете. – Ну нет, не ври, не был он похож на спящего».

Карл Рихардович рассказывал, что Гитлер тоже иногда цепенел. Доктор называл это «абсанс» – специальный медицинский термин, в переводе с французского – «отсутствие». Потом наступало сильнейшее возбуждение. Выпученные глаза, вопли, брызги слюны, метания по комнате. Приближенным Гитлер объяснял, что в такие минуты он вступает в контакт с потусторонними силами, которые питают его высшим знанием и космической энергией для выполнения великой миссии.

Сталин из своего «абсанса» выходил спокойно, без воплей. Но что же творилось с ним во время «отсутствия»? В какие пространства он удалялся? Какие силы и чем его питали? Вот уж действительно, государственная тайна.

На Боровицкой площади порыв ветра ударил в лицо. Илья вздрогнул, вспомнил смутные слухи, будто иногда ночами Хозяин спускается в мавзолей, подолгу торчит в одиночестве возле трупа, колдует, консультируется с нечистой силой. Оказывается, все проще и страшней. Никаких магических манипуляций и черных месс. Рога не вылезают, клыки не торчат. Он сидит неподвижно, и в эти минуты его конический череп, как антенна, принимает сигналы черт знает откуда.

В отличие от болтуна Гитлера, он впечатлениями не делится, прячет, копит полученные заряды бешенства про запас, будто хочет растянуть удовольствие. Лишь глаза выдают адское внутреннее кипение. Илья впервые заглянул в них так близко, без завесы привычного прищура, и невольно вспомнил красивый афоризм Ницше: «Когда ты заглядываешь в бездну, бездна заглядывает в тебя».

«А кто сказал, что бездна способна видеть что-либо, кроме собственной черноты? – думал Илья, шагая через заснеженную Боровицкую площадь. – Мания величия играет злые шутки. Уголовник Сосо так презирает людей, что видит лишь свои высокомерные фантазии о людях, убогие химеры. Он никому не доверяет, хотя убежден, что никто, глядя ему в глаза, врать не способен. При этом все ему врут, в глаза и за глаза, просто потому, что ничего иного не остается. Врут ему, ладно. Зачем продолжают себе врать? Твердят, как попки: я верю товарищу Сталину, он знает, чего мы не знаем, у него с Гитлером договор, он это гениально придумал. Гениально. Шедевр хитрости. Гитлер не нападет, потому что обещал. Честное слово Гитлера гарантирует нам безопасность. В крайнем случае, если вдруг все-таки очень захочет напасть, то лишь когда товарищу Сталину это будет удобно и выгодно, а поскольку товарищу Сталину это никогда не будет удобно и выгодно, то Гитлер никогда и не нападет. Конечно, договор у них есть, но только какой-то совсем другой, нам неведомый».

Когда он вернулся домой, Маша давно спала. Он подошел на цыпочках, поцеловал ее. Она, не открывая глаз, обняла его, притянула к себе, забормотала что-то и принялась в темноте, на ощупь, снимать с него пиджак, расстегивать рубашку. Кровать заскрипела, Маша прошептала:

– Соскучилась невозможно.

Ее волосы щекотали его плечо. За окном зарычал мотор. Еще недавно этот звук имел над ними чудовищную власть, мгновенно отрывал друг от друга, заставлял вскакивать, одеваться, замирать у окна, вглядываться из темноты комнаты в темноту двора, ждать, молча молиться, чтобы лифт остановился на другом этаже, чтобы не позвонили в дверь.

Но теперь они только слегка вздрогнули и даже не прервали поцелуя. С каждым движением, с каждым прикосновением Илья оживал, тяжесть долгого кремлевского дня отваливалась кусками, как ледяная короста.



* * *



Отто Ган радостно сообщил, что ему удалось договориться со своим другом из компании «Ауэр» о дополнительной поставке в Далем двух тонн урановой соли для опытов по максимальному выходу нейтронов. Уран поступал из Судет и Богемии, там вовсю шла добыча, на вредных работах использовали бесплатную рабочую силу – поляков и чехов.

В Готтове, под Берлином, на полигоне Куммерсдорф, возводился гигантский реактор. Другой, поменьше, строился в Далеме, на территории Института биологии, по личному проекту Гейзенберга. Строительство велось под кодовым названием «Вирусный флигель». Именно потому и выбрана была территория Института биологии. Дополнительная гарантия. Никто не сунется, опасаясь заразы.

К секретности привыкли. Многим даже льстила роль посвященных в великую тайну на пересечении геополитики и науки. Разве не приятно считать себя сверхэлитой и получать солидные надбавки к жалованью?

Гейзенберг говорил, что чувствует геометрию реактора на кончиках пальцев, и заражал всех своим энтузиазмом. Теперь уж никто не смел усомниться в успехе. Работа кипела, срок февраль сорок первого больше никого не пугал и как-то сам собой стал казаться вполне реальным.

Соль урана радиоактивна и очень ядовита. Работать приходилось в специальных защитных костюмах. В них было жарко и неудобно. Эмма с нетерпением ждала перерыва, когда можно будет, наконец, снять с себя эту амуницию, посидеть в комнате отдыха, перекусить, выпить кофе.

Неутомимый Гейзенберг расхаживал с чашкой в одной руке, с сигаретой в другой, разглагольствовал:

– В науке всегда очевидно, что правильно, что ложно. Она имеет дело не с верой, мировоззрением или гипотезой, но в конечном счете с теми или иными определенными утверждениями, из которых одни правильны, другие нет. Вопрос о том, что правильно, что нет, решает не вера, не происхождение, а сама природа, или, если хотите, Бог, но, во всяком случае, не люди.

Эмма вспомнила, что где-то уже читала подобный пассаж. В какой-то философской работе Гейзенберга. Конечно, где же еще? Чужих мыслей он не крал, а вот самого себя цитировал с упоением.

– Да, в этом безусловно угадывается Божий промысел, – вдохновенно подхватил Вайцзеккер, – ведь не случайно именно в сердце Германии, накануне войны, произошло величайшее открытие века, именно мы первые поняли его суть и начали воплощать в жизнь.

«Именно, именно, в сердце Германии, – усмехнулась про себя Эмма, – начали воплощать, только не в жизнь, а в смерть. Ты, щенок-философ, красиво врешь. Божий промысел. Тошнит от этого лицемерного трепа. Гейзенберг привык побеждать. Нобелевский лауреат. Ни тени сомнения в своей правоте. Гений не ошибается, у гения все получится. Для Вайцзеккера настал звездный час. Щенок-философ всегда тянулся к звездам. Ган суетится, старается изо всех сил. Для него это не только азарт и престиж. Своим усердием он пытается заглушить муки совести. В отличие от Гейзенберга, он чужие мысли и открытия крадет, поэтому его позиция тут самая фальшивая. Изображает бескорыстное служение науке во благо обожаемому фатерлянду. Все они будто сговорились игнорировать главную проблему. А ведь каждый про себя отлично понимает: какие бы мощные реакторы мы ни возводили, сколько бы тонн урана ни получали, с мертвой точки не сдвинемся, упремся в стену. Гейзенберг тешится иллюзией, что стену можно обойти, разобрать по кирпичику, прорыть под ней лаз. Если, кроме Нобелевской премии и мировой славы, у тебя есть мать, которая дружит с матерью Гиммлера, конечно, ты можешь себе позволить любые иллюзии».