Соотношение сил

– Я? Разве?

Маша не чувствовала своей улыбки, Илья предупредил: «Осторожно, следи за лицом, ты так сияешь, что кого-то это может огорчить».

Товарищ Самосуд явно счел улыбку неуместной.

– Сколько вам лет, Мария Петровна? – осведомился он все с тем же сталинским прищуром.

– Двадцать два, – ответила Маша, продолжая сиять.

– Самый возраст балетный. В лучших спектаклях танцуете ведущие партии. Смотрите, как бы потом плакать не пришлось.

– Зачем же плакать, Самуил Абрамович? – Маша улыбнулась во весь рот. – Надо сохранять здоровый комсомольский оптимизм.

Самосуд вздохнул и покачал головой.

– Оптимизм… Вы, товарищ Крылова, даровитая балерина. А ведь у нас незаменимых нет. Мы найдем вам замену, это не проблема. Вот мне тут рекомендовали Екатерину Родимцеву на Суок.

– Да, она во втором составе! – радостно кивнула Маша, – и Зарему в «Бахчисарайском» она тоже отлично танцует. Родимцева очень, очень даровитая балерина.

– Мы найдем вам замену, – повторил Самосуд чуть громче, – но потом, когда закончится ваше интересное положение, вы пожелаете вернуться на большую сцену, а все ваши прежние партии танцуют другие исполнительницы. Куда прикажете ставить вас? В кордебалет?

– Самуил Абрамович, все будет хорошо.

Маша поймала взгляд Самосуда, на этот раз открытый, не прищуренный, и увидела там, на дне хитрых тухловатых глаз свежий отблеск чувства. Оно не имело отношения к балерине Крыловой и к ее интересному положению. Самосуд вспомнил о чем-то своем, личном, например о музыке (ведь он был не только художественным руководителем, но и главным дирижером), или о маме, или о жене, о детях. А может, вообще ни о чем не вспомнил, просто толстая чиновная личина сползла на мгновение, и выглянул из нее человечек, слабенький, запуганный, недобрый, но вполне еще живой.

– Что ж, Мария Петровна, вашему оптимизму можно только позавидовать, – он покрутил ус, вернул личину на место, – оформим пока педагогом-репетитором в пятый класс, а там поглядим.

На «пятом» он сделал ударение. Не случайно. Это был самый трудный класс, переходный возраст. В конце года предстоял отсев, накануне экзаменов дети нервничали, особенно девочки. Заниматься с ними было трудно. Пасизо называла пятый педагогической каторгой.

Маша поблагодарила и выпорхнула из директорского кабинета.

Стояла сонная мокрая весна. В сквере возле театра прыгали всклокоченные тихие воробьи. В луже плавал кораблик – продолговатый кусок коры с бумажным парусом, надетым на палочку-мачту. Карапуз лет пяти в синем, длинном не по росту пальто с оттопыренными плечами смотрел на кораблик, задумчиво ковыряя в носу. Из подвернутого рукава свисала варежка на шнурке. Полосатая вязаная шапка съехала на затылок. Две девочки-подростка, явно балетные, бежали через площадь от здания филиала, красиво перескакивая лужи, почти не касаясь земли блестящими черными ботиками.

«Как хорошо, какая я счастливая», – думала Маша.

Теперь это было ее обычное состояние, будто кто-то шепнул ей по секрету, что бояться нечего. Все плохое осталось в прошлом. Никого больше не арестуют, не убьют, войны не будет.

Токсикоз у нее был легкий и скоро совсем прошел. В последний раз немного затошнило, когда она увидела, что ее фамилия изъята из списков распределения ролей, из афиш и программок. Комок подкатил к горлу, глаза защипало, но она быстро справилась и поздравила Родимцеву.

– Ты все-таки чокнутая. – Катя покрутила пальцем у виска. – Только «заслуженную» получила, тебе бы танцевать и танцевать.

– Я же не навсегда. – Маша махнула рукой. – Отстреляюсь и вернусь. Вся жизнь впереди.

– Вся жизнь… – задумчиво повторила Катя. – Через годик-другой могла бы стать примой.

– Через годик вряд ли, через два – запросто. Форму я точно не потеряю, изголодаюсь по сцене, вернусь с новыми силами.

Катя помотала головой:

– Не обольщайся, Машка. Танцевать ты, конечно, будешь, но примой вряд ли станешь. Они же все бездетные. Или балет, или ребенок.

Маша не стала спорить. Зачем? Катя сама с собой спорила, ее одолевали противоречивые чувства.

– При таком муже, при такой жилплощади я бы тоже родила, только погодила бы лет до тридцати, поднялась бы на недосягаемую высоту и тогда уж… Ну-ка, покажи руки!

– Зачем? – удивилась Маша и вытянула вперед кисти.

– Мальчик, – уверенно заявила Катя.

– С чего ты взяла?

– Примета старинная. Если бы ты ладошками вверх показала, тогда точно девочка. Да и вообще, перед войной больше мальчиков рождаются.

Маша весело подмигнула и прошептала:

– Катюня, войны никакой не будет, все это вранье.

– Ты откуда знаешь? – также шепотом спросила Катя, и глаза ее изумленно округлились. – Илья сказал?

Маша загадочно улыбнулась, помотала головой:

– Чувствую. У беременных интуиция обостряется.




«Война! Какая чушь! – думала Маша. – Уже год в Европе воюют, ну сколько можно? Абсолютно идиотское, противоестественное занятие. А у нас с тридцать четвертого по сороковой людей погибло немерено, может, больше, чем на войне. Потом Финляндия…»

Слово «Финляндия» каждый раз прошибало током. Перед глазами возникал Май Суздальцев без ноги, на костылях. Она не видела его таким, но ясно представляла, как он сидит за столом в военкомате, костыли прислонены к спинке стула. Май выхватывает пистолет из кобуры дежурного. Выстрелы, дыры в усатом портрете. Подстреленный Май падает неуклюже, на бок, вместе со стулом и костылями. Вокруг паникуют, матерятся. Май больше ничего не чувствует, и это навсегда.

Она отгоняла кошмар, вспоминала репетиции, танцы, концертные поездки, усталость и радость, когда получались сложные прыжки и поддержки. Целый мир, каждое мгновение наполнены смыслом. Не может все это исчезнуть просто так, в никуда, навсегда.

Однажды ей приснилось, как они с Маем танцуют па-де-де из «Аистенка». Музыка звучала, но оркестровая яма была пуста и темна, в зале ни души. На очередном витке фуэте сцена превратилась в глубокий снег, они продолжали танцевать, не проваливаясь, не чувствуя холода. Снежный наст хрустел и пружинил, как батут. Май отпустил ее руки, взлетел в кабриоле, но, вместо того чтобы приземлиться, стал медленно, плавно подниматься. Сделал поворот в воздухе, тур он лэр, но какой-то необыкновенный, замысловатый, упруго вытянул ноги, конечно же, целые и невредимые. Она стояла, задрав голову, и точно знала, что он не упадет.





Глава двадцатая




Ося уснул на рассвете и проснулся от стука. Не открывая глаз, спросил:

– Кто там?

Никакого ответа. Стук продолжился, и Ося понял, что это дождь стучит по крыше. Было тепло, но так пасмурно, что пришлось включить настольную лампу. Часы показывали половину первого. Он выглянул на балкон. Качалка и круглый столик стояли у стены, под навесом. Вазу с зелеными яблоками и бутылку с остатками «Глаз куропатки» он обнаружил в комнате, на комоде. Плед лежал в кресле у камина. Он облегченно вздохнул. Совсем не помнил, как двигал мебель и убирал посуду. Наверное, сделал это машинально, в полусне. Перед рассветом дождь уже накрапывал. Если бы все осталось у перил, под открытым небом, промокло бы насквозь.

Когда он вылез из ванной, опять услышал стук, на этот раз уж точно в дверь. Ничего не стал спрашивать, затянул пояс халата и повернул ключ. На пороге стоял Ансерме.

– Джованни, с вами все в порядке? Я стучу уже полчаса.

– Доброе утро, Пьер, я был в ванной. – Ося зевнул. – Вчера вы обещали великолепную погоду.

– Извините. – Ансерме развел руками. – Не удалось договориться с атлантическим циклоном.

– Ну, тогда прошу вас, договоритесь с кухней. Умираю от голода. Горячий омлет и кофе могли бы спасти мне жизнь.

– Джованни, завтрак вы проспали, время обеденное. Озерная рыба и жареные сморчки устроят?

– Звучит соблазнительно.

– Наше сезонное меню, – скромно пояснил Ансерме. – Не возражаете, если горничная тут приберет и затопит камин, пока вы будете обедать?

В столовой из шести столиков заняты были всего два, но самые лучшие, у больших окон, с видом на озеро. За одним обедала пожилая пара, за другим никого, но на спинке стула висел вязаный синий жакет. На тарелке темнело недоеденное шоколадное пирожное, рядом – чашка с недопитым кофе. Именно за этот стол Ансерме усадил Осю.

– Пьер, тут кто-то сидит, – удивленно заметил Ося.

– Мадам сейчас вернется, поднялась в свой номер за сигаретами. – Ансерме таинственно подмигнул и удалился.

Ося налил воды из графина. Взял из корзинки теплую ржаную булочку, разломил и положил на тарелку. На краю чужой кофейной чашки розовел след от помады. От жакета повеяло духами, аромат мелькнул и потерялся в смеси запахов дождя из открытого окна, жареных грибов и рыбы из кухни. Ося уставился в окно, на озеро, покрытое прыгающей рябью. Сердце забилось наперегонки с дождем. В горле запершило. Он потянулся к стакану, выпил воду залпом, зажмурился, почувствовал прикосновение руки к плечу, губ к виску.

– Привет, соня! Пора открыть глаза, тебе уже несут еду. – Габи стянула жакет со спинки стула, накинула на плечи, села, отхлебнула кофе из своей чашки.

Подошел официант, поставил перед Осей тарелку с рыбой и сморчками.

– Месье желает немного черного перца?

– Спасибо, – просипел Ося.

– Спасибо, да или спасибо, нет?

– Спасибо, нет, – ответила Габи и любезно улыбнулась официанту.

– Мадам желает еще кофе?

– Спасибо, да.

Официант ушел. Ося наконец решился взглянуть на Габи. Она подстригла волосы, не слишком коротко, до ключиц. Раньше подкалывала их валиком или скручивала узлом на затылке. Теперь они лежали свободно, расчесанные на пробор, и, слегка подвитые, обрамляли бледным золотом лицо. С такой прической она выглядела легкомысленней и беззащитней.

Спрашивать, кто дал ей адрес пансиона, Ося не стал. «Сестра» давно вычислила берлинскую подругу агента Феличиты. Ося хорошо запомнил слова Тибо: «В мирное время “Сестра” давала вам право использовать этот источник по вашему усмотрению. А сейчас война».

Неожиданное появление Габи означало, что добрый большой Тибо решил, наконец, лично познакомиться с Габриэль фон Хорвак. Возможно, идея устроить двум бывшим любовникам романтическое свидание на берегу Женевского озера пришла в голову Тибо, когда Ося сдуру позвонил при нем в Берлин из Стокгольма, орал на все гостиничное фойе, не сумел справиться со своим голосом, дыханием, выражением лица. У Тибо был такой сочувственный теплый взгляд. «Надеюсь, с вашей подругой все в порядке. Как же я, старый осел, не догадался? Следовало сразу дать ей знать».

«Сестра» не просто вычислила «берлинскую подругу», она уже приготовилась вцепиться бульдожьей хваткой.

Он глядел на Габи, в голове неслось: «Почему ты не послала толстого бельгийца к черту? Зачем клюнула на приманку? Соскучилась, не утерпела? Мы могли бы что-нибудь придумать сами, без посредничества Тибо. Теперь они не отвяжутся. Я подключил тебя к урановой теме, но поставил условие: я сам контролирую степень риска. Ты не агент, у тебя никаких обязательств. Ты не числишься в секретных картотеках. Ты просто иногда выполняешь мои личные просьбы».