Соотношение сил

– Метод Клузиуса провалился, – продолжала она грустно, – осталась центрифуга. Сколько стали и киловатт электроэнергии сожрет – представить жутко. Вряд ли они раскошелятся на центрифугу.

Герман поймал ее руку, уткнулся носом в ладонь и пробурчал:

– Господи, до чего же все это надоело. Одна радость – ты сегодня дома, я так соскучился.

Он скинул на пол с ее колен «Вестник Прусской академии». Губы поползли вверх по ее руке, остановились у ямки локтевого сгиба. Обычно он возбуждался постепенно, а тут сразу засопел, принялся дрожащими пальцами расстегивать пуговицы ее домашней кофточки. Эмма отстранилась чуть резче, чем следовало.

– Не здесь, милый, пойдем в спальню.

Через двадцать минут он крепко уснул, она выскользнула из-под одеяла, накинула халат, ушла в свой маленький кабинет, достала из ящика бюро тетрадь. Подперев подбородок сплетенными пальцами, долго, задумчиво глядела на строчки формул.

Вернер, конечно, представить не мог, что его случайный набросок по энергетическим выходам световой лавины подскажет Эмме ответ на главный вопрос: как и чем дать пинка легким изотопам урана.

Вернер вообще не думал об уране. Прикидывая разные технические перспективы использования своей игрушки, он почему-то зациклился на медицине, верил, что в будущем луч сумеет заменить скальпель и таким образом сделает хирургические операции менее опасными, травматичными, поможет лечить и спасать.

А Эмма думала только об уране, вот ей и пришло в голову, что разные изотопы должны по-разному реагировать на облучение строго определенной частоты. Резонансное поглощение света изотопом зависит от его массы. Надо только точно настроить световую лавину, чтобы она выборочно ионизировала изотопы 235.

По первым, осторожным прикидкам такой метод в промышленном масштабе мог дать не меньше пятисот граммов обогащенного урана в сутки. Расход материалов и затраты электроэнергии невелики. Вместо гигантского обогатительного завода потребуется лишь небольшая фабрика. Для производства одной бомбы, способной смести с лица земли самый крупный советский город, достаточно пяти килограммов чистого U 235.

Жаль, невозможно объяснить Вернеру, что уран сейчас в миллион раз важней медицины и всяких тонких технологий далекого будущего. Только немецкая урановая бомба даст шанс на будущее. С бомбой Гитлер уже не нужен. Европейскую цивилизацию от большевистского ада спасет немецкий интеллект, а вовсе не истеричный австрийский ефрейтор без высшего образования.

Вернер улетел в Стокгольм. Накануне отъезда он волновался, как подросток перед первым свиданием. Хоутерманс добродушно подшучивал над ним. Агнешка вычистила и отутюжила старый, но очень элегантный и дорогой светло-серый летний костюм, который не вынимался из шкафа ни разу после гибели Марты. К костюму понадобились новые ботинки. Вернер вместе с Эммой отправился в обувной магазин, терпеливо перемерил дюжину пар, пока не нашлась подходящая. Кроме ботинок, купили еще летнюю шляпу, дорожный саквояж из мягкой светло-коричневой кожи и зонтик-трость.

В костюме и шляпе он выглядел настоящим щеголем, даже сутулиться перестал.

Перед самым отъездом зашел фон Лауэ, принес подарок для Мейтнер – серебряный портсигар, на котором были красиво выгравированы ее инициалы. Прощаясь, попросил передать привет еврейской физике от немецкой физики.

Эмма и Хоутерманс на такси отвезли Вернера в аэропорт. Она думала: «Мы выглядим как семья, только вместо Германа тут почему-то Хоутерманс. Грустно. Неужели так никогда не помирятся? А Вернер все-таки выполнил свое обещание, отправился на свидание к дорогой Лизе, когда его игрушка уже практически готова».

Последние опыты с рубином и с аммиаком прошли успешно и подтвердили самые смелые догадки Эммы. Значит, не просто так ее тянуло в лабораторию Вернера, не зря тратила она столько времени и сил, помогая старику. Главное недостающее звено оказалось именно тут, прямо у нее под носом.

Предчувствие близкого успеха покалывало пальцы. Иногда она просыпалась среди ночи от внезапного всплеска радости, лежала с открытыми глазами и улыбалась в темноте. Простота, стройность и логичность идеи доставляли ей физическое удовольствие. На бумаге метод уже существовал. Но для точных расчетов нужны точные данные, которые можно получить только в экспериментах. Где их проводить? Выкрасть из института несколько граммов урана и принести к Вернеру, пока его нет? Но Хоутерманс может в любой момент появиться. За два-три часа провернуть такой объем работ не удастся, нервы и спешка все испортят. О том, чтобы экспериментировать с ураном при Вернере, даже думать нечего. Можно попробовать собрать копию резонатора в институтской лаборатории. Вариант куда более реальный, но только на первый взгляд. Сделать все это в одиночку, так, чтобы никто не обратил внимания, чем занимается смиренная пчелка-труженица фрау Брахт, немыслимо. Действовать вдвоем с Германом было бы куда проще. Но поделиться идеей – значит потерять ее. Ради такого блестящего метода обогащения урана Герман, конечно, пожертвует своей идиотской ненавистью к отцу. Ухватится обеими руками. Скажет: малышка, это потрясающе, ты умница, я как раз об этом думаю.

«Нет, мой дорогой. Об этом думаю я, а ты даже не догадываешься. Ты постоянно твердишь: шарлатан, шарлатан. А он великий ученый, не чета тебе».

Пока Вернер был в Стокгольме, Эмма дважды приезжала в Шарлоттенбург, благо Хоутерманс целыми днями пропадал в лаборатории фон Арденне.

Сначала она забежала на пятнадцать минут, навестила игрушку. Хотелось убедиться, что дорогой Физзль к ней не прикасается. Показное равнодушие и снисходительные шуточки могли быть только маскировкой. Хоутерманс слишком умен, к тому же глубоко в теме. Среди потенциальных конкурентов он, безусловно, занимал первое место.

Перед отъездом Вернер оставил прибор на лабораторном столе и накрыл его массивным деревянным ящиком. Эмма была рядом и незаметно подсунула под край ящика свой волосок. Надежно прижатый к столу, волосок мог исчезнуть лишь в том случае, если Физзль поднимал ящик.

Но нет, все оказалось в порядке. Волосок на месте.

Во второй раз она провела в лаборатории почти три часа, скопировала через кальку схемы и чертежи резонатора, выписала в отдельную тетрадь множество цифр и формул. Пока она сидела в лаборатории, пришел почтальон. Агнешка показала ей телеграмму из Стокгольма от Вернера. Он возвращался послезавтра вечером и просил Физзля встретить его в аэропорту.

«Как только прилетит, начнет готовить описательную часть к публикации, – подумала Эмма, – собрать копию прибора и провести хотя бы первые эксперименты с ураном я, конечно, не успею».

Она прикинула, что на подготовку у Вернера уйдет не меньше месяца. Потом какой-то запас времени даст военная цензура. Публикация не выйдет без экспертизы специалистов из Седьмого отдела СД. Эти тупые бюрократы будут обнюхивать резонатор довольно долго. Не факт, что засекретят, скорее, ни черта не поймут. Пустят или не пустят в открытую печать – не важно. Члены уранового сообщества обязательно познакомятся с игрушкой. В отличие от военных цензоров, они оценят ее очень быстро. Нельзя допустить, чтобы кто-то из них перехватил идею Эммы и обошел ее на финише. Готовый метод должен появиться одновременно с готовой игрушкой. Резонатор вынужденных излучений Вернера Брахта. Метод деления изотопов урана Эммы Брахт. Научное сообщество обалдеет. Гейзенбергу придется тихо отползти в сторонку.

Эмма аккуратно сложила несколько страниц кальки в большой конверт, убрала в сумку вместе с тетрадью.

Четвертушку почтовой бумаги с расчетами по энергетическим выходам она давно принесла назад, сунула под мраморное пресс-папье в углу маленького письменного стола. Вернер так ничего и не заметил, он напрочь забыл о своем случайном наброске.

Он вернулся из Стокгольма в отличном настроении, шутил, болтал без умолку. Несколько раз помянул Сигбана и весело смеялся, цепляя к имени прозвище Кислый Монстр. Эмма осторожно спросила, когда он собирается готовить публикацию. Он ответил, что спешить не хочет. «Влияние Мейтнер, – подумала Эмма, – помесь овцы и бродячей кошки могла вообще отговорить его публиковаться в Германии», – и тут же услышала:

– Лиза считает, пора публиковать, но у меня пока нет чувства завершенности. Я слишком много отдал игрушке сил и времени, чтобы на финише пороть горячку.



* * *



Ося так устал, что видел окружающий мир сквозь бледную дрожащую пелену в черно-белом цвете. Ему хотелось, во-первых, выспаться, во-вторых, чтобы настоящее поскорее стало прошлым и превратилось в кадры кинохроники.

Взрывы, грохот зениток, руины, трупы, колонны пленных. Асы люфтваффе на бреющем полете расстреливают беженцев. «Мессер» садится прямо на площадь Конкорд. Офицеры вермахта крепят немецкий флаг к верхушке Эйфелевой башни. Фюрер в сопровождении свиты прогуливается у Гранд-Опера. По Елисейским Полям маршируют шеренги солдат вермахта и СС. Гарцует конница. Фюрер принимает парад. Угрюмые растерянные лица зрителей-парижан.

Ося стоял в группе журналистов, снимал главный, долгожданный триумф Гитлера. Местом действия фюрер выбрал Компьенский лес, вагон маршала Фоша, в котором 11 ноября 1918 года было подписано перемирие между Германией и Францией.

Мемориальный вагон хранился в музее. Немецким саперам пришлось разобрать стену, чтобы вытащить его и поставить на рельсы, посреди поляны, на то самое место, где двадцать два года назад маршал Фош диктовал побежденным немцам свои условия.

Был яркий солнечный день, поляна выглядела живописно, ее окружали могучие вязы, дубы и сосны. Гитлер прибыл на своем огромном «Мерседесе», в компании Гесса, Риббентропа, Браухича, Кейтеля, Редера и Геринга. Процессия остановилась у монумента, воздвигнутого в честь победы союзников в Первой мировой. Верхнюю часть скульптурной композиции задрапировали нацистскими флагами. Надпись, выбитая на гранитном блоке, осталась открытой. «Здесь 11 ноября 1918 года была сломлена преступная гордыня германской империи, побежденной свободными народами, которые она пыталась поработить».


Гитлер широко расставил ноги в сверкающих сапогах, сплел руки внизу живота. Риббентроп склонился к нему, что-то зашептал на ухо, вероятно, перевел надпись с французского. Геринг стоял рядом, выпятив необъятное брюхо, поигрывал своим маршальским жезлом.

Когда процедура подписания закончилась, Гитлер на поляне возле вагона отбил нечто вроде чечетки, показал, как он топчет Францию, с грацией лавочника, вывалившегося из пивной. В группе журналистов слышались нервные смешки.

Через три дня по приказу Гитлера монумент был взорван, вагон сожжен.

Ося встретился с Тибо в маленькой альпийской деревне Айроло на итальянско-швейцарской границе. Бельгиец заметно похудел, морщины стали резче, наружные уголки глаз опустились, и даже когда он улыбался, лицо оставалось печальным.

Они гуляли по берегу небольшого зеркального озера. В розово-золотых бликах закатного солнца плавал белый лебедь. Вечер был теплый и тихий. Тибо тяжело дышал, на ходу обмахивался шляпой, говорил глухим, слегка простуженным голосом:

– Я успел вывезти из Брюсселя семью, но опоздал с ураном, три с половиной тысячи тонн урановых соединений в руках немцев. Никогда себе не прощу.

– Рене, разве кто-нибудь мог предвидеть, что все произойдет так быстро?

– Дата нападения была известна. Уже год идет война, а мы до сих пор не проснулись, нам по-прежнему снится, что Гитлер воюет против евреев и коммунистов. Предав Польшу, французы предали самих себя. Год назад французская армия превосходила немецкую по численности и вооружению. Был отличный шанс атаковать, помочь полякам. Гитлер не продержался бы и двух месяцев.

– Но это означало бы вступление в войну еще и с Советами, – заметил Ося.

– Нет, Джованни. – Тибо слабо помотал головой. – Сталин поджал бы хвост. В Польшу он ввел войска, когда уже никакого сопротивления быть не могло.

– Муссолини оказался решительней. – Ося усмехнулся. – Капитуляции не дождался, ударил в спину Франции так же, как Сталин в спину Польши, но при этом честно объявил войну, а не назвал свое вторжение братской помощью.

Они сели на скамейку. Ося снял темные очки. Можно было смотреть на солнце не щурясь. Оно стало оранжевым и медленно погружалось в зеленые волны холмов у горизонта.

– Рене, есть хорошая новость – меня переводят в Берлин, в пресс-центр посольства.

– Да что вы! – Тибо оживился. – Как вам это удалось?

– Синьора Чиано влюбилась в мою кинохронику и потребовала, чтобы после Франции я снимал воздушные бои над Ла-Маншем. Я не возражал, но вмешался синьор Чиано: «Дорогая, это уж слишком! Я не могу подвергать такому риску моих лучших сотрудников». Чиано бесится, когда Эдда лезет в кадровые вопросы, но вынужден скрывать свои эмоции. Зять дуче – профессия тяжелая. Он хотел оставить меня в Риме, я осторожно повернул разговор к Берлину. В посольстве не хватает толковых инициативных людей. Чиано сразу ухватился за эту идею. Если бы я остался в Риме и мозолил Эдде глаза, она бы продолжала настаивать на своем, не потому, что моя кинохроника так уж хороша, а просто из упрямства.

Лебедь плыл вдоль берега, иногда останавливался, выгибал шею, почесывал клювом хвост и спину между крыльями. Белое оперение сияло, будто излучало чистый ангельский свет. Чем дольше Ося смотрел на птицу, тем ярче становились краски. Он удивился, что все еще способен видеть красоту.

Тибо вытирал лицо платком и говорил с одышкой:

– Да, агент Феличита в Берлине – огромная удача, особенно сейчас. С радостью сообщу руководству, надо как следует обдумать детали. А у меня тоже приятная новость. – Он убрал платок, пожал Осе руку и торжественно произнес: – «Сестра» благодарит вас за тяжелую воду. Господин премьер-министр просил передать вам личную свою признательность.

– Спасибо, Рене, я рад, что мистер Черчилль больше не считает урановую тему ерундой и немецкой уткой. Если бы еще удалось вывезти циклотрон и профессора Жолио Кюри…

– Это было не в ваших силах, вы приняли верное решение. Жолио позаботится, чтобы циклотрон как можно дольше оставался в нерабочем состоянии.

– То, что Жолио не уехал, полнейшее безумие, его могут отправить в лагерь.

– Не посмеют, – отрезал Тибо и тихо добавил: – Хотя черт их знает.

– Я мало знаком с Жолио, но у меня сложилось впечатление, что настроен он весьма решительно. Ни на какие компромиссы с немцами не пойдет.

– Так же, как и Нильс Бор, – кивнул Тибо, – его уговаривали удрать из Копенгагена, но он остался и теперь помогает в организации подполья.

– Наверняка немцы попытаются привлечь их обоих к проекту. – Ося достал сигарету. – Кроме практической пользы, участие Жолио и Бора стало бы для Далема моральным оправданием.

Бельгиец захихикал.

– Что смешного, Рене?

– Представляю лицо Бора, если Гейзенберг обратится к нему с подобным предложением.

– Ну, примерно как лицо Черчилля, когда Гитлер твердит о перемирии. – Ося чиркнул спичкой, затянулся и подумал:

«А ведь если бы премьером стал Галифакс, он бы точно откликнулся на мирные предложения Гитлера».

Бельгиец, будто прочитав его мысли, пробормотал:

– Кретины в парламенте хотели Галифакса, – он скривился и покрутил пальцем у виска, – но в самый ответственный момент у него разболелся живот.

– Оказывается, воля Божья может проявляться в таких мелочах, как расстройство желудка у лорда Галифакса. – Ося покачал головой. – Удивительно, именно десятого мая, когда Гитлер напал сразу на четыре государства и все было абсолютно плохо, премьером стал Черчилль. Уж он перемирия точно не подпишет.

– А потом это чудо в Дюнкерке. – Тибо извлек из кармана маленькую упаковку сдобного печенья, открыл. – Угощайтесь, Джованни.

– Нет, Рене, спасибо.

Ося глядел на озеро с лебедем и видел огромный песчаный пляж, заполненный измотанными солдатами и разбитыми орудиями. Много больных и раненых. Жара, отчаяние. Отступавшие войска союзников были прижаты к побережью Ла-Манша. Танкам Гудериана ничего не стоило добить их, но Гитлер вдруг приказал остановить наступление. Это дало возможность эвакуировать экспедиционный корпус в Британию. Операция называлась «Динамо» и проходила под личным руководством Черчилля. В спасении армии добровольно участвовали все жители южного и юго-восточного побережья Британии, имевшие личные плавучие средства. К Дюнкерку двинулось множество мелких и крупных судов, рыбацкие лодки, пассажирские и спортивные катера, яхты. Даже буксиры с Темзы приплыли.

Британская истребительная авиация прикрывала большие корабли, успешно отбивала атаки люфтваффе. Мягкий прибрежный песок глотал бомбы и уменьшал силу взрывов. Лодки, яхты и катера сновали от берега к кораблям и обратно, забирали и выгружали людей. Потопить бомбами с воздуха такое множество мелких суденышек было невозможно. Кто-то из журналистов удачно назвал их «москитной армадой».

Даже море помогало. Все девять дней, пока продолжалась эвакуация, стоял штиль.