Соотношение сил

* * *



Вернер начал новую серию экспериментов. Эмма помогала ему, записывала показатели приборов и ломала голову, как же ей провести хотя бы несколько опытов с ураном.

Сложилась парадоксальная ситуация. В Далеме – уран, в Шарлоттенбурге – резонатор. Между Шарлоттенбургом и Далемом четыре трамвайные остановки, но соединить одно с другим невозможно.

Она давно поняла, что собрать копию резонатора в институтской лаборатории в одиночку не сумеет. Нужен союзник, помощник. Первым кандидатом оставался все-таки Герман. Конечно, это капитуляция. Поделиться идеей – значит потерять ее. Но и не поделиться – тоже потерять.

В конце июня, сразу после захвата Франции, Дибнер вместе с Physik-Musik отправились в Париж. Гейзенберг сучил ножками от нетерпения. Герман шепотом заметил:

– Ждет тяжелую воду, как дождя в пустыне.

– А что же ему, бедняжке, остается? – прошептала в ответ Эмма.

Но из Парижа пришли убийственные вести. Тяжелой воды в Коллеж де Франс нет. Циклотрон в нерабочем состоянии. Все сотрудники Кюри удрали, сам Жолио остался и преспокойно сообщил, что канистры с тяжелой водой вывезли англичане.

Physik-Musik на очередном заседании заявил, что Жолио Кюри заслуживает военного трибунала.

– Расстрела, – прошипел Гейзенберг.

Слышали лишь те, кто сидел поблизости. Глаза гения забегали, губы растянулись в фальшивой улыбке, он сухо откашлялся и добавил:

– Шучу, конечно.

Июль пролетел будто один день. Герман возглавил группу, занятую вычислениями зависимости величин эффективного сечения атомов от скорости бомбардирующих нейтронов. Работа тонкая, кропотливая. Ассистентов набралось много, но основная нагрузка, как всегда, свалилась на Эмму. У нее почти не оставалось времени. Врожденная добросовестность не позволяла халтурить, к тому же появилась возможность экспериментально проверить и скорректировать собственные расчеты по изометрическому смещению спектральных линий в атомах урана, определить частотный сдвиг между спектрами изотопов 238 и 235.

Каждый раз, когда в лабораторию заходил Дибнер, Эмма все внимательней вглядывалась в невыразительное чиновничье лицо, в тусклые серые глаза, уменьшенные линзами очков. Солдафон-бюрократ, специалист по взрывчатым веществам, он с самого начала был сердцем уранового проекта. Именно Дибнер пробил финансирование и бронь для ученых. На нем лежал весь груз ответственности. Он выстроил в Готтове на полигоне Куммерсдорф свой реактор, внушительней и перспективней «вирусного флигеля» Гейзенберга, воздвигнутого посреди вишневого сада на территории Института биологии.

Гейзенберга считали мозгом проекта. Но мозг слабел, а сердце стучало ровно и уверенно. Далемские снобы не желали этого замечать, по-прежнему боготворили Гейзенберга, перемигивались и презрительно улыбались за спиной Дибнера.

Однажды, когда вошел Дибнер, в лаборатории никого, кроме Эммы, не было. Он спросил, как дела, она рассказала. Он выслушал, кивнул и произнес своим глухим монотонным голосом:

– Вы отлично справляетесь, фрау Брахт, давно за вами наблюдаю. Будь вы военным человеком, я бы ходатайствовал перед руководством о повышении вашего звания. – Он снял очки, улыбнулся. Лицо его сразу будто осветилось изнутри, стало мягче, обаятельней.

– Благодарю, профессор Дибнер, от вас мне особенно приятно это слышать. – Эмма смотрела в его близорукие глаза и думала: «В любом случае заявку придется писать на его имя. Физик он, конечно, слабенький, но ему хватит знаний, чтобы оценить идею, увидеть в ней спасительный прорыв. Научных амбиций у него немного, в соавторы не полезет, зато чиновничьи амбиции очень высокие. К тому же он должен отчитаться перед Герингом за гигантские расходы денег и стратегических материалов. Он даст мне все – отдельную лабораторию, оборудование. Германа я уже потом просто поставлю перед фактом. Как-нибудь переживет».

– Скажите, фрау Брахт, почему вы до сих пор не защитили докторскую? – спросил Дибнер.

«Потому что все мои темы присваивает мой муж для своих статей», – мысленно ответила Эмма.

Вслух она ничего не сказала, только грустно улыбнулась и развела руками.

– Да, понимаю. – Дибнер сочувственно вздохнул. – Непросто быть женщиной в мужском научном мире.

В лабораторию зашел Герман, с ним еще несколько сотрудников. Эмме понравилось, что Дибнер не стал продолжать этот разговор при посторонних, только произнес вполголоса, склонившись к ее уху:

– Повысить вам звание, к сожалению, не могу, а вот насчет повышения жалованья пора подумать.

Эмма поблагодарила, улыбнулась и про себя вздохнула с облегчением. Теперь ясно, как действовать дальше. Раскрывать Дибнеру сразу все карты, конечно, не стоит. Сначала только первая часть: электромагнит, изменение траектории полета, резервуар в форме буквы «С». Главное – добиться разрешения на собственную группу, начать самостоятельные эксперименты.

Эмма не спеша готовила свою заявку и ждала подходящего момента. В первых числах сентября они с Германом собирались отправиться в отпуск на десять дней. Решили лететь в Венецию. В сентябре там уже не так жарко. Эмма понимала, что ей необходима передышка. Перед броском надо прийти в себя, набраться сил.

В один из последних дней августа кто-то принес в комнату отдыха швейцарскую газету с интервью очередного шарлатана, сумасшедшего ученика Маркони. Вайцзеккер, давясь от смеха, зачитывал вслух:

– «Во время сеанса связи профессор рассказал, что, настроив излучатель определенным образом, можно воздействовать на радиоактивные элементы, изменяя процентное соотношение различных изотопов. Он подчеркнул, что прежде всего это касается урана. Таким образом, лучи Маркони могут быть использованы не только как самостоятельный вид оружия, но и оказать существенное влияние на производство уранового оружия».

Отбросив газету, он произнес с серьезной миной:

– Ну что ж, господа, боюсь, придется лететь в Италию и умолять синьора Валетти открыть нам тайну обогащения урана при помощи магических лучей. – Усмехнулся и добавил: – А вообще, это позор для газеты – компрометировать серьезную науку бредом во славу Маркони.

– А почему бы нам не обратиться к Вернеру Брахту? – пробормотал себе под нос Ган. – Разве его лучи менее магические?

– Отто, перестаньте, – одернул его Вайцзеккер и повернулся к Герману и Эмме: – Не обращайте внимания на этого брюзгу. Кстати, как дела у Вернера?

Герман напрягся. Эмма спокойно ответила:

– Здоров, полон сил, по-прежнему возится со своим резонатором в домашней лаборатории.

– Я слышал, Фриц Хоутерманс вернулся из России. – Вайцзеккер сунул в рот сигарету. – Это правда, что Вернер приютил его у себя?

– Правда. – Эмма вздохнула. – Бедняга Фриц до сих пор не может опомниться после большевистского ада, рассказывает кошмарные вещи. К счастью, ему вернули виллу. Недавно там закончился ремонт, и он переехал.

Герман сидел рядом, от него било током. Присутствие Хоутерманса в доме отца все еще оставалось больной темой. Поездку Вернера в Стокгольм он пережил сравнительно легко. Мейтнер хотя бы не коммунистка. Эмма терпеливо объясняла, что Хоутерманс теперь фанатичный антикоммунист, общение с ним совершенно не опасно, фон Арденне принял его на работу, да и не живет он больше у Вернера.


По дороге домой Герман опять завел свою шарманку:

– Что за странная тяга к евреям? Мазур, Мейтнер, теперь вот коммунист Хоутерманс, помесь второй степени.

– Это у тебя тяга к еврейской теме, – вяло бросила Эмма.

Герман что-то забубнил в ответ, Эмма только махнула рукой. Она думала о своем. Идиотское интервью с очередным шарлатаном в швейцарской газете оставило неприятный осадок. «Какого черта они прикасаются к моей работе своими грязными руками! Да еще эта грубая выходка Гана. Кто его тянул за язык? Зачем он приплел Вернера? Ненавидит его, ревнует к нему Мейтнер. Каким надо быть кретином, чтобы путать резонатор Вернера с лучами Маркони-макарони!»

Герман продолжал бубнить:

– Так и останется посмешищем, ничего другого ему не светит.

– Послушай, хватит! – не выдержала Эмма. – Какая-то болезненная потребность поливать отца грязью!

Она вырвала руку, не оглядываясь, побежала к трамвайной остановке, вскочила в вагон. Конечно, он обиделся. Но ничего, ему полезно.

До отлета в Венецию осталось всего два дня. Они с Вернером решили, что к ее возвращению он засядет, наконец, за подготовку публикации. Из нижней секции лабораторного шкафа заранее вытащили старую «Эрику», изящную, легкую и безотказную. Когда-то Марта перепечатывала на ней рукописи Вернера. Теперь это предстояло делать Эмме. Машинка была в полном порядке, оставалось закупить ленту, бумагу и копирку.



* * *



От короткого отпуска в Сочи остался только загар, бледнеющий с каждым днем, и дюжина курортных фотографий. Илья и Маша в обнимку под пальмой. Илья по пояс в воде, с мячом в поднятых руках. Маша в свободном светлом платье с обезьянкой пляжного фотографа на плече. Илья в полосатом халате сидит в плетеном кресле на балконе, читает «Правду». Маша в мокром купальном костюме у кромки пляжа, по щиколотку в воде. Волосы убраны под резиновую шапочку, голова повернута в сторону аппарата. На лице возмущенно-жалобное выражение. Брови домиком, рот открыт. На обратной стороне этого снимка Илья написал простым карандашом: «Ну хватит меня снимать!»

Маша соглашалась сниматься только в платье, ворчала, что в купальном костюме с таким огромным животом она выглядит неприлично.

– Неприлично красиво, – уточнял Илья.

Когда Маша лежала в шезлонге, живот шевелился, поднимались упругие бугорки, большие и маленькие. Илья накрывал их ладонями, спрашивал:

– Пятка или коленка?

– Это вообще-то попа! – серьезно отвечала Маша.

– А может, головка?

– Ты что? Головка внизу!

Дом отдыха был высшей категории, числился под кодовым названием «Госдача номер семь». Трехэтажный особняк в стиле раннего модерна до революции принадлежал какому-то чайному магнату. Теперь в нем отдыхали члены ЦК и высшее руководство НКВД. Никаких передовых колхозников, стахановцев и народных артистов. Только аппаратная элита.

Накануне отъезда Маша сказала:

– Но ведь с ними придется общаться.

– Не придется, – успокоил ее Илья, – те, кому известна моя должность, будут вежливо здороваться, но не приблизятся, а те, для кого я загадочный инкогнито, будут обходить нас стороной. Так что мы с тобой невидимки.

В гигантском номере с балконом на море сохранилась мебель из карельской березы, на полу – персидские ковры. Даже в ванной комнате висела хрустальная люстра.

Илье казалось, что он очнулся от кошмарного сна или, наоборот, сладко уснул после долгой мучительной бессонницы. Папки, сводки, выпученные глаза Поскребышева, тяжелый полумрак хозяйского кабинета, письмо Мазура, урановая бомба, война – все вылетело из головы. Они с Машей жили так, словно нет ни прошлого, ни будущего, а лишь одно мгновение длиной в десять суток.

В последний день перед отъездом было пасмурно, побережье заволокло туманом. Они отправились гулять в ботанический сад, разглядывали диковинные цветы, читали латинские названия на табличках. Вдруг в глубине пустой аллеи возник силуэт, будто соткался из тумана. Высокая худая старуха в черном платье, в черном платке, в галошах на босу ногу шла навстречу, тихо шаркая по гравию. За ней тянулся поливальный шланг. Платок закрывал лоб, нависал над круглыми глубокими глазницами. Запавший беззубый рот шевелился. Когда старуха приблизилась, сквозь шарканье галош и шорох шланга прорезался низкий звучный голос:

– Горе беременным и питающим сосцами в те дни… Ибо в те дни будет такая скорбь, какой не было от начала творения.

Илья потянул Машу в сторону, они свернули с аллеи на тропинку между кустами роз. Голос продолжал звучать:

– И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется.

Они обернулись. Старуха стояла и смотрела им вслед. Шланг лежал у ее ног черной змеей. Скрюченная артритом пергаментная рука медленно кроила воздух сверху вниз, справа налево.

– Что это? – прошептала Маша. – Она нас проклинает?

– Нет, это слова из Евангелия. Она нас крестит. Все будет хорошо, не бойся.

Утром, перед самым отъездом, Маша захотела кинуть в море монетку на прощание. Разыгрался шторм, не меньше шести баллов. Волны переваливались через каменные пирсы, ревели, рушились на пустой пляж, оставляя на мокром песке слой тины, щепки, обломки ракушек. Илья разулся, закатал брюки до колен, спустился на пляж, закинул пятак подальше и едва успел удрать от огромной надвигающейся волны. Когда он поднялся на набережную, Маша дрожала, в глазах блестели слезы.

– Дурак! Тебя могло унести! – Она уткнулась лицом в грудь и заплакала, впервые за десять беззаботных курортных дней.

Они оба понимали: это последний их отдых, последнее мирное лето. Кидай не кидай монетку, если и суждено вернуться сюда, то очень не скоро.

В поезде, читая на первой странице «Правды» очередной доклад Молотова о крепнущей германо-советской дружбе, Илья невольно повторял про себя: «Горе беременным… такая скорбь, какой не было от начала творения».