Стамбул Стамбул

– Ее возлюбленный тоже здесь, на этой бойне.

– В подземных камерах полным-полно людей… – задумчиво проговорил Доктор. – Кто знает, в которой из них он сидит?

– Мине Баде так обрадовалась, когда узнала, что любима… Это место в истории понравилось мне больше всего. Мне хотелось бы того же самого – узнать здесь и сейчас, что та, кого я люблю, тоже ко мне неравнодушна.

– Это не история, Демиртай, это случилось на самом деле.

– Разве все, случившееся в прошлом и ставшее предметом для рассказа, не история, Доктор? Прошлого здесь нет. Разве мы не поняли это еще много дней назад?

По примеру типичных стамбульцев мы то тосковали о вчерашнем дне, то мечтали о том, каким будет завтра, а про сегодня старались не думать. И истории выбирали такие, чтобы, с одной стороны, они повествовали о прошлом, а с другой – о будущем, превращая настоящее в мост между вчера и завтра. Нам было страшно, что мост этот обрушится и мы упадем в пустоту. Один и тот же вопрос постоянно преследовал нас: кто хозяин сегодняшнего дня, кому он принадлежит?

Издалека, откуда-то из-за железной двери, донесся резкий звук. Мы насторожились. Звук раздался снова, и на сей раз стало понятно, что это был выстрел. Должно быть, следователи пристреливали новое оружие или, разозлившись, уложили кого-то.

– «Беретта», – заметил дядя Кюхейлан, давая понять, что в огнестрельном оружии разбирается не хуже, чем в людях.

Мы ждали новых звуков. За железной дверью тянулись длинные запутанные коридоры – настоящий лабиринт. Не угадаешь, как далеко от нас стреляли. Тем временем грохнул еще один выстрел.

– Теперь браунинг, – определил дядя Кюхейлан.

Потом стало тихо.

– Время уже позднее, а никто за нами не приходит, – снова заговорил дядя Кюхейлан. – Вечереет, солнце садится. Вчера мы хотели устроить застолье с ракы, да не вышло. Может, сегодня?

Мы собирались расположиться дома у Доктора на балконе. В городе начнут потихоньку загораться огни, а мы будем перечислять районы, лежащие перед нами и вдали: Ускюдар, Кузгунджук, Алтунизаде, Саладжак, Харем, Кадыкёй[27], остров Кыналы; будем называть мечети, узнавая их по высоте минаретов, а по автомобильным гудкам определять, где возникли пробки. Столетие за столетием люди изо всех сил старались погубить этот город. Ломали, рушили, потом громоздили друг на друга новые здания. И мы будем дивиться тому, как, несмотря ни на что, Стамбул еще держится и умудряется оставаться чарующе прекрасным.

Доктор постелил на стол белую скатерть. Принес сыр, дыню, барбунью, хумус, хайдари, поджаренный хлеб, салат. Дополнил картину тарелочками с сармой и аджикой[28]. Посередине поставил вазу с желтыми розами, и свободного места на столе не осталось. Он налил в стаканы ракы, проверил, поровну ли, и разбавил водой. Потом сходил и включил магнитофон. Зазвучала берущая за душу песня.

– Пожалуйте к столу!

Мы подняли руки и чокнулись воображаемыми стаканами:

– За здоровье!

– За здоровье!

– Пусть это будет самый плохой день нашей жизни!

Наши руки на мгновение застыли в воздухе.

– Пусть это будет самый плохой день нашей жизни! – повторил дядя Кюхейлан, и все мы рассмеялись.

Хорошо, что мы пили не в мейхане, а у Доктора на балконе, не то могли бы побеспокоить своим хохотом людей за соседними столиками.

Внизу автомобильные гудки сливались с криками чаек, Стамбул жил своей жизнью, не обращая на нас внимания. Напротив, на открытой террасе, молодые люди пили пиво. Один из них играл на гитаре, другие пели, но их голоса до нас не долетали. На верхнем этаже соседнего дома, глядя в окно и приглаживая рукой волосы, говорила по телефону женщина. Большинство окон было не зашторено. В одном из них пожилой человек, сидя в кресле, смотрел телевизор, а рядом играли дети. Солнце опускалось все ниже, воды Босфора темнели. На пароходе, идущем из Эминоню в Ускюдар, зажглись огни. В сердцах его пассажиров жили радость и надежда.

– Зине Севда тоже вскоре подойдет, – сказал дядя Кюхейлан. – У нее было несколько дел, просила передать, что задержится.

Мы снова подняли стаканы:

– За дочь гор Зине!

Зажглись огни на Девичьей башне, и она засияла, словно жемчужное колье на шее Стамбула. Казалось, она так близко, что можно достать рукой. Глядя на башню, мы задумались, каждый о своем; песня, льющаяся из магнитофона, несла нас в медленном потоке своей мелодии.

– Теперь понятно, – заговорил Доктор, – почему нас два дня не водили на допросы, почему не пытали. В это самое время шла схватка в Белградском лесу. Крупная операция на большой территории, занявшая немало времени. Получается, наши следователи тоже в ней участвовали, а нас оставили в покое.

Дядя Кюхейлан улыбнулся:

– Стало быть, когда нам здесь стало полегче, там умирали наши товарищи. Странный мир! Теперь, когда наши мучения возобновились, в других местах, надеюсь, людям станет лучше.

Мы подняли стаканы:

– За то, чтобы другим людям стало лучше!

Пили мы немного быстрее, чем полагается, – соскучились по ракы.

Мне хотелось быть таким же веселым, как молодые люди на террасе напротив, счастливым, как женщина в окне, и умиротворенным, как пожилой человек перед телевизором. Если бы я мог выйти на улицу, то пошел бы к Галатскому мосту. Съел бы балык-экмек[29], понаблюдал бы за лодками в Золотом Роге. Потом медленно поднялся бы по улице Юксек-Калдырым в Бейоглу и зашел бы в кино. Нередко, отправляясь туда, я выбирал не фильм, который хотел бы посмотреть, а кинотеатр, куда хотел бы пойти, его архитектуру и интерьер, связанные с ним воспоминания и получал удовольствие от любой картины, которую там показывали.

– Дядя Кюхейлан, – сказал я, – не пришло ли время дать ответ на мою загадку? Что скажешь?

– Ты прав.

Я еще раз повторил вопрос, который задала мне бабушка, живущая в крохотном геджеконду:


– Рядом с пожилой женщиной – маленькая девочка. Пожилая женщина говорит: «Это дочь моей дочери и сестра моего мужа». Ну-ка, скажи, как такое может быть?

Дядя Кюхейлан взял ломтик поджаренного хлеба, окунул в хумус. Медленно прожевал. Вытер усы тыльной стороной кисти и, поймав мой полный любопытства взгляд, усмехнулся:

– Потерпи, Демиртай, сейчас расскажу. В нашей деревне жила смуглая женщина лет сорока, при ней – светленькая девочка, ее дочь. В соседях у них был симпатичный молодой человек двадцати лет от роду. Смуглая женщина сошлась со своим соседом. Они часто забирались вместе на сеновал, а потом и поженились. Примерно в то же время в деревню вернулся отец молодого человека. Он много лет назад уехал в Стамбул на заработки и пропал. Все думали, что он или умер, или позабыл деревню. Было ему за сорок, жена его давно умерла. Он полюбил светловолосую дочь соседки и начал с ней новую жизнь. Вскоре родился у них ребенок, девочка. Смуглая женщина, ставшая бабушкой, очень обрадовалась и все свое время проводила с внучкой. Сидела и играла с ней на улице перед домом, а всех, кто проходил мимо, встречала такой присказкой: «Дочь моей дочери, мужа сестра, как увлекательна наша игра».

– Нет, ну так не честно!

– Почему? Разве ответ неправильный?

– К сожалению, правильный, но так нечестно. Ты с самого начала знал ответ.

Дядя Кюхейлан и Доктор рассмеялись, словно два старика, проживших рядом всю жизнь. Чокнулись стаканами и выпили.

– С самого начала – не знал. Два дня думал, перебрал в уме сотню вариантов. И в конце концов нашел ответ.

– Хорошо, тогда как быть с твоей историей? Она произошла на самом деле или ты все придумал?

– Что за вопрос, Демиртай? Все, случившееся в прошлом и ставшее предметом для рассказа, – история, разве не ты сам это недавно сказал? И противное утверждение тоже верно. Все, о чем мы здесь рассказываем, произошло в прошлом и является чистой правдой.

Он был прав. За моей историей тоже стояла чистая правда: в домике в Хисарустю меня ждала бабушка – надеялась, что я вернусь и отвечу на ее вопрос. Я дал ей слово и должен был вернуться живым и здоровым. Должен был устоять против течения Стамбула, не дать ему сбить меня с ног. Должен был помогать бедным, быть одиноким в толпе, не поддаваться головокружительным чарам сияющих витрин и вывесок. Может быть, мне предстояло встретиться в тайном месте с Ясемин. Может быть, в тихую ночь я буду сидеть рядом с ней и слушать, как она читает стихи. Я поверю каждому их слову. За окном взойдет луна и будут мерцать желтые, розовые, красные звезды.

– Демиртай, а как насчет второго вопроса?

– Какого вопроса?

– Ты же вчера обещал загадать еще одну загадку, если я разгадаю эту.

Уходя от бабушки, я был полон надежд. Я рассчитывал найти ответ на ее вопрос, а вернувшись, загадать ей загадку. Мне хотелось отвечать вопросом на вопрос, хотелось познакомиться с бабушкой поближе и часто-часто навещать ее. Но я слишком медленно бежал, судьба настигла меня, я оказался в тюрьме, и приготовленную для бабушки загадку мне пришлось загадать не в геджеконду, смотрящем на Стамбул с вершины холма, а здесь, в камере.

– Один человек путешествовал с молодой девушкой. Когда его спрашивали, кто она ему, он отвечал: «Это моя жена, дочь и сестра». Возможно ли такое?

– Сложный вопрос.

– А ты думал, я легкий задам?

– Одновременно и жена, и дочь, и сестра, так?

– Именно.

– Придется поразмыслить.

– А ты пошарь в памяти, может быть, у вас в деревне был и такой случай.

– Я подумаю, – улыбнулся дядя Кюхейлан. – А если ничего не надумаю, попрошу Доктора помочь. Что скажешь, Доктор? Поможешь мне?

– Конечно.

– Хочешь, проси помощи у Доктора, хочешь – у парикмахера Камо…

Тут мы переглянулись и одновременно подняли стаканы с ракы:

– За парикмахера Камо!

– Пусть он вернется целым и невредимым.

Если в первые дни нам больше всего хотелось выбраться отсюда и снова окунуться в поток стамбульской жизни, способный с головой поглотить человека, то потом наши желания постепенно скукоживались, мельчали и, наконец, перестали выходить за пределы камеры. Единственное, чего мы теперь желали, – чтобы наши друзья, которых увели на допрос, возвращались живыми и невредимыми душой и рассудком. Так мы ждали и парикмахера Камо, которого увели накануне. Рассказывали истории, пили ракы, слушали песни. Смотрели на отражающиеся в море огни. Пытались забыть о своих ранах и увечьях. Когда послышался скрип открывающейся двери, мы замерли и переглянулись. Может быть, это вернулись домой соседи с первого этажа? Нет, это была другая дверь. Проклятая железная дверь. Ее скрип еще не затих, а мы уже вспомнили, что находимся не на балконе в гостях у Доктора, а в подземной камере.





Восьмой день

Рассказывает Доктор

Копья небоскребов




– Однажды в электросети Стамбульского аэропорта произошел сбой, и самолет с четырьмя членами экипажа и тридцатью семью пассажирами на борту не смог приземлиться, а затем пропал с радаров над морем. На следующее утро жители города проснулись в тревоге. Отправляясь на пароходе в 7:30 из Кадыкёя на европейский берег, они читали газеты, пили чай и время от времени заглядывали в газеты соседей: нет ли там каких-нибудь других новостей? Те, кто сидел у окна, протирали запотевшие стекла, словно надеясь увидеть в волнах зовущую на помощь жертву авиакатастрофы. Проплыв через туннель времени, по одну сторону которого виднелись казармы Селимийе, вокзал Хайдарпаша и Девичья башня, а с другой – мечеть султана Ахмеда, Айя-София и дворец Топкапы, пассажиры парохода высаживались на берег, где громоздились бетонные здания и торчали вверх копья небоскребов. Каждый день с тревогой и надеждой переправлялись они с одного берега на другой. Даже если им и случалось у себя дома прийти в иное расположение духа, на пароходе, в поезде и в автобусе на их лица ложился отпечаток, соответствующий общему настрою тех дней. На третий день утром, когда пассажиры парохода с прежней серьезностью на лицах читали газеты и пили чай, один длинноволосый молодой человек взял в руки гитару и спел посвященную памяти жертв авиакатастрофы песню в новомодном стиле рок. Погибшим понравилась бы эта композиция. Тут вдруг с палубы послышались крики. Все бросились туда и, взглянув на берег, увидели, что на скалах лежит без сознания женщина, прибитая к мысу Сарайбурну холодными волнами. Это был единственный человек, уцелевший после крушения авиалайнера. Согласно сведениям, опубликованным на следующий день одной газетой, у женщины были сломаны ноги. Другая газета сообщала, что у нее разорвана барабанная перепонка, третья – что у нее отнялся язык, четвертая – что она ослепла на один глаз. На первую полосу все газеты поместили одну и ту же фотографию: спасенная женщина лежит на больничной койке, опутанная трубочками капельниц, а рядом сидит мужчина в костюме и фетровой шляпе. «Я бесконечно рад, что моя жена выжила», – гласила подпись под снимком в одном издании. «Я вновь обрел свою дочь», – было написано в другом под той же фотографией. «Господь вернул мне сестру», – будто бы заявил мужчина в фетровой шляпе третьей газете. Пассажиры парохода делились новостями и спорили, какой же из репортеров написал правду. Каждый считал, что против истины не погрешил листок, который он держал в руках. Так и не придя к общему мнению, решили отложить спор на завтра. Газеты сходились только в одном: женщину зовут Филиз-ханым, а мужчину – Жан-бей. Оставшуюся часть истории газетчики растянули на следующие несколько дней, словно роман с продолжением; ее подробности излагали уже не корреспонденты отдела происшествий, а их коллеги, острые перья из отдела культуры; перед глазами читателей возникали все новые и новые картины из жизни Филиз-ханым и Жан-бея. Жан-бей, родившийся и выросший в европейской стране (по одним сведениям – во Франции, по другим – в Швейцарии), в юности посетил Стамбул туристом. Во время поездки он закрутил мимолетный роман с певицей французского (или швейцарского) происхождения, выступавшей в одном из ресторанов Бейоглу. Погулял с ней по туристическим местам Стамбула, а потом вернулся на родину и знать не знал, что оставил женщину беременной. Завершив свое образование, Жан-бей начал преподавать в университете (не то социологию, не то биологию, а может быть, и вовсе физику) и женился на преподавательнице с того же факультета. Он был счастлив, трудолюбив, его ценили коллеги. Через пять (согласно другим источникам – десять) лет он по неизвестной причине развелся и поклялся больше не жениться. Многие годы он жил один и был верен клятве, пока не полюбил свою студентку. Этой студенткой была приехавшая из Стамбула Филиз-ханым. Они решили пожениться и на свадьбу, разумеется, пригласили мать невесты. Самолет из Стамбула прибыл с опозданием, так что мать Филиз-ханым явилась на бракосочетание в самый последний момент. Когда она вступила в зал, где собрались гости, Жан-бей пришел в полную растерянность. Перед ним предстала та самая певица из ресторана, с которой он много лет назад провел несколько чудесных дней. Они узнали друг друга, но ничем этого не выдали. Прочитав о том, что Филиз-ханым приходится Жан-бею одновременно и женой, и дочерью, пассажиры парохода в изумлении воззрились друг на друга. Давненько им не приходилось слышать о такой жестокой проделке судьбы. Но на следующий день их ошарашили известием, что на этом история не кончилась. Когда Жан-бей был еще младенцем, его мать ушла из семьи, бросив мужа и сына. Отец Жан-бея, сидевший на свадьбе за главным столом, не мог поверить своим глазам, когда увидел мать невесты: ведь это была его жена, сбежавшая невесть куда много лет назад! Они тоже друг друга узнали, но не подали вида. Итак, Филиз-ханым была не только женой и дочерью Жан-бея, но еще и его сестрой. Пассажиры парохода, читая эту новость, силились удержать на месте глаза, норовящие полезть на лоб после каждого предложения, а дочитав, воскликнули: «Ах, чтоб тебя!» Прочитанному они поверили, потому что выросли на черно-белых мелодрамах. Конечно, газеты противоречили одна другой, но пассажиры парохода знали, что истину следует искать не там, где все гладко, а как раз там, где не все сходится. Один из них, взметнув вверх свою газету, сказал так: «Это еще не все! Да, мы уже поняли, что Филиз-ханым приходится Жан-бею и женой, и дочерью, и сестрой, но моя газета сообщает, что она еще и его тетя по матери!» Другие пассажиры запротестовали: нет, это уж совершенно невозможно! Однако, надеясь, что ошибаются, и желая узнать еще более поразительные подробности, они все же попросили прочесть написанное в той газете. Как все любители сплетен, они старались выглядеть одновременно заинтересованными и равнодушными, помешивали сахар в чае, смотрели в окно. Пароход медленно шел сквозь туман по морю, имя которому – время, направляясь к тому берегу, где ждала их эпоха небоскребов.

Я замолчал и прищурился, словно вглядывающийся в даль путник. Посмотрел по сторонам.