Темная вода

Оказавшись дома, он первым делом принял душ и побрился. Ну ее на фиг, эту робинзонаду, надоела борода до чертиков! Вторым делом он плотно позавтракал. Третьим взялся за телефон. Необходимо было сделать несколько очень важных звонков, выяснить кое-что как можно быстрее. Гришаев, разумеется, начнет бухтеть, что Чернов звонит ему исключительно по делам, нет чтобы заглянуть в гости на шашлычок под коньячок, но это так… для приличия. Гришаев человек такой же занятой, как и сам Чернов. Если не более занятой. И помог он ему уже изрядно. Помог бы и больше, но Чернову хотелось самому. Так сильно хотелось, что аж свербело все внутри. Гришаев обещал сделать все, что в его силах, а это означало все, что в принципе возможно сделать в сложившихся обстоятельствах. Большего Чернову и не требовалось.

Закончив разговор с товарищем, он включил ноутбук, забил в поисковик «навки, русалки» и на несколько часов выпал из реальности безо всякого там морока.





* * *


День тянулся медленно. Нина покормила проснувшегося Темку, почитала ему книжку, включила мультик в ноутбуке. Что угодно, только бы он не вспоминал то, что случилось ночью. Темка и не вспоминал. По крайней мере, не спрашивал.

Пока сын смотрел мультики в залитой солнечным светом спальне, Нина взялась убирать в кладовке. Нельзя сказать, что ей так уж был нужен порядок, скорее, ей требовалась свободная кладовка. Чтобы никто-никто, ни человек, ни зверь, не смог спрятаться за ворохом годами копившегося в ней старого хлама.

Хлама оказалось много. Коробки с посудой, местами целой, местами со сколами и трещинами. Посуду Нина рассортировала на террасе. Битое убрала, хорошее отнесла на кухню. Дальше пришел черед вещей. Их было меньше. Одежда, взрослая и детская, аккуратными стопками лежала в пластиковых пакетах. Наверное, у мамы или прабабушки не поднималась рука ее выбросить. У Нины тоже не поднялась. Потом нашлась большая картонная коробка, доверху заполненная игрушками. Коробку Нина отнесла Теме, пусть разбирается. Вдруг захочет оставить что-нибудь себе.

В углу кладовки стояли самодельные деревянные санки и две пары лыж: одни взрослые, другие детские. Тут же на вбитом в стену гвозде висели две пары коньков, опять взрослые и детские. Наверное, они с мамой любили кататься на коньках, когда озеро замерзало. Наверняка любили, а Нина всю жизнь думала, что не умеет стоять на коньках.

Здесь же, в темном углу, отыскалось старое охотничье ружье и почти полная коробка с патронами. Этой находке Нина обрадовалась почти так же сильно, как Темка коробке с игрушками. Обрадовалась и тут же испугалась этой радости. Но ружье из кладовки достала, перенесла в кухню, спрятала за шкафчиком с посудой. Вечером она его внимательно осмотрит и почистит.

Старый дерматиновый чемодан она нашла на верхней полке самодельного стеллажа, когда кладовка оказалась уже почти полностью освобождена от хлама. Чемодан был легкий, но все же что-то в нем хранилось, что-то скользило от одной стенке к другой с тихим шорохом. Нина вынесла чемодан на террасу, положила на стол, смахнула пыль с пошедшей мелкими трещинами крышки.

Замок поддался с трудом, наверное, она просто не сразу сообразила, как работает такой механизм. А когда сообразила, крышка с тихим щелчком откинулась, и от увиденного у Нины потемнело в глазах…

Эту шерсть – серебро с проседью – она теперь не спутала бы ни с чем другим. На мгновение, на долю секунды ей показалось, что в чемодане лежит шкура, но шок прошел, а здравомыслие вернулось. Не шкура. Вовсе не шкура! А вязаные вещи. Нине уже доводилось видеть свитера, связанные из грубой необработанной и неокрашенной шерсти. Их продавали бабушки на развалах в ее городе. Винтаж и настоящий хенд-мейд. Они были невероятно теплые и невероятно колючие. Такие колючие, что кололись даже через плотную футболку. Винтаж и настоящий хенд-мейд! В старом чемодане тоже лежал хенд-мейд. Вот только прикасаться к нему было страшно. Из-за цвета… Из-за шерсти, из которой связали вещи…

Нина отошла на шаг от стола. Сделала глубокий вдох и такой же глубокий выдох.

– К черту! – сказала зло и решительно вытащила из чемодана первую вещь.

Это был свитер. Если судить по размеру, детский. Если судить по узору «косичками», тоже настоящий винтаж и хенд-мейд. Этот свитер не кололся, «косички» казались шелковистыми на ощупь. Поднести бы его к лицу, прижаться щекой. Но Нина знала, чья эта шерсть, и запах псины, не настоящий, а прорвавшийся из снов, шибанул в ноздри.

– Спокойно… Не надо истерик. – У нее даже хватило силы воли, чтобы не отшвырнуть свитер, а аккуратно положить его на перила. Здесь, под солнечными лучами, он больше не казался серым, он отливал серебром, чистейшим, благороднейшим серебром. – Спокойно… Это всего лишь вязаный свитер, настоящий винтаж и хенд-мейд.

Следующими Нина достала из чемодана рукавицы. Одну пару взрослых и одну пару детских. Узор на них был другой, более тонкий, более изящный, с вкраплениями темной нити. Словно бы светлую шерсть вычесывали из подбрюшья, а темную со спины, от остроухой головы до самого кончика тонкого хвоста. Того самого хвоста, который так ловко и так безжалостно сшибал головки одуванчиков… Вот только кто бы решился вычесать этого зверя? Сначала вычесать, а потом свить из его шерсти пряжу и связать все эти вещи? Если кто-то и мог, то этот кто-то точно был не в своем уме…

Рукавицы легли рядом со свитером, а руки уже тянулись к… чему? Что это кружевное, пушистое и ажурное, почти невесомое? Нина потянула за край, и из чемодана выскользнула пуховая шаль. Эта точно из подбрюшья, мелькнула полная горечи и сарказма мысль. Уже не серебро, а белое золото, почти лебяжий пух. Вот только не лебяжий…

Шаль льнула к рукам, как живая. Шали хотелось на Нинины плечи, чтобы сначала укутать, а потом придушить… Не потому ли ее, такую красивую, такую пушистую, такую смертоносную, спрятали в чемодане в самом дальнем углу захламленной кладовки?

Нина взмахнула руками, стряхивая шаль на пол. Та легла к ногам серебряным облаком, потянулась к лодыжкам. Пришлось отступить. Можно было отшвырнуть, но Нина предпочла отступить, обойти стол с другой стороны, снова заглянуть в чемодан. На дне его сейчас оставался только один предмет – обтянутый бархатом, украшенный серебряным тиснением фотоальбом. Прежде чем взять альбом в руки, Нина пробежалась пальцами по синей обложке. На мгновение ей показалось, что она его помнит, что уже держала его в руках, листала, положив на колени, гладила ласково, как гладят любимую собаку. Этот альбом не был страшным и опасным, в нем наверняка хранились осколки ее, Нины, прошлого. Маленькие пазлы, которые, возможно, получится сложить в цельную картинку.

С альбомом в руках Нина уселась на верхней ступеньке лестницы, перевернула первую страницу. На ней был групповой снимок. Смеющиеся ребята: парни, девушки в несколько рядов. Те, что повыше, сзади, те, что пониже, спереди. И несколько сидящих на стульях взрослых на переднем плане. Школьный снимок. Нина сразу поняла, что школьный. Наверное, выпускной. Наверное, у нее даже получится отыскать на нем маму. Она долго всматривалась в молодые, счастливые лица и никого не узнавала. Нет, ей показалось, что она узнала Якова. Вот в этом широко улыбающемся, кучерявом парне в костюме словно с чужого плеча и небрежно повязанном, сбившемся на сторону галстуке. Да, этот парень мог быть Яковом. Определенно мог. А вот этот серьезный чернобровый красавец, вероятно, Сычев. А девушка, на которую они смотрят… Нет, это не мама. На мгновение в ее идеальных чертах лица мелькнуло что-то знакомое, но это не мама. Мама совсем другая, всегда серьезная, всегда собранная, со стянутыми в строгий пучок волосами. Была… Такой Нина ее запомнила. Она еще раз обвела взглядом фотографию, задерживаясь на каждом лице, всматриваясь и пытаясь узнать. Ничего не вышло. Здесь не было ее мамы. Может, мама фотографировала и потому ее нет в кадре?

Нина перевернула страницу. Женщина. Не пожилая, а уже старая, но все равно крепкая, со строгим взглядом зеленых глаз, с вязальными спицами в руках. Прабабушка… А на следующем снимке она же, но с другого ракурса. И в ногах у нее лежит собака. Лохматая крупная серая дворняга. Спина темная, подбрюшье светлое. Нина всхлипнула, бросила быстрый взгляд на лежащую на полу шаль. Вот чья это шерсть. Вот этой косматой и добродушной псины. Если ее вычесывать, если делать это годами, регулярно и старательно, можно ли собрать достаточно пряжи?

Нина снова перевернула страницу. Все та же лохматая псина, которую обнимает за шею маленькая девочка. Такая же маленькая, как Темка, и чем-то неуловимо на него похожая. Похожая, потому что это она – Нина, потому что это первая и единственная ее фотография из детства. Не было в их доме детских фотографий. Не потому ли, что все они остались тут, в старом дерматиновом чемодане, закутанные в пуховую шаль? Нина откинулась назад, потянула за уголок шали. Теперь можно. Теперь, когда она знает правду, уже не страшно. Шаль уютно легла на плечи. Нина зажмурилась. От шали шел аромат луговых трав и совсем не пахло псиной. А на следующей фотографии лохматый пес уже лежал на боку, откинув в стороны лапы и хвост, а маленькая беззаботная девочка пыталась повязать ему на голову цветастую косынку. Вид у обоих был совершенно счастливый. И от самой фотографии веяло счастьем и спокойствием. Сделать такое чудесное фото могла только мама.

Дальше шли пейзажные снимки. Темная вода на рассвете. Темная вода на закате. Темная вода в солнечный полдень. Отражение самой мамы в темной воде, текучее и переменчивое, неуловимое и неузнаваемое. Тонкий девичий силуэт на темном фоне. И еще один силуэт… Нина поднесла снимок к глазам… Со дна озера на нее и на ее беспечную маму смотрел Сущь, красноглазый зверь. Или не со дна? Или он подкрался со спины и заглядывал маме через плечо? Сущь заглядывал, а мама ничего не замечала. Нина даже сейчас не была уверена в том, что видит. Может, Сущь, а может, игра света и тени, происки бессонной ночи.

На следующем фото был запечатлен пикник. Или рыбалка, Нина разглядела висящий над зажженным костром котелок. Их было четверо. Троих она узнала сразу, кем был четвертый, догадалась. Четверка неразлучных друзей. Все четверо молодые, красивые, довольные. Все четверо улыбаются той, что их снимает. Улыбаются и призывно машут руками.

А теперь их осталось двое. Третий снимает их со спины. Мама в накинутой на плечи шали, той самой, что сейчас так уютно укутывает Нину. И Сергей Лютаев. Он обнимает маму за плечи, по-хозяйски обнимает, но смотрит не на нее, а на того, кто снимает. В его взгляде раздражение. Наверное, этот третий застал их врасплох, поэтому он злится. Наверное, им с мамой хотелось побыть наедине, а третий им помешал. У мамы длинные распущенные волосы, тогда она еще не носила строгие пучки, тогда она позволяла себе любить и быть любимой. Сердце защемило, Нина перевернула страницу.

Этот снимок сейчас назвали бы селфи. Девушка, та самая, с первого фото, улыбается своему отражению в зеркале, на ней шелковое платье в мелкий цветочек, в руке – фотоаппарат. Надо спросить у Шипичихи, что это за девушка, возможно, одна из маминых подруг.

Нина подняла голову в тот самый момент, когда на альбомные страницы упала тень. Наверное, поэтому не успела испугаться. Или просто устала бояться?

Перед крыльцом с виноватым видом стоял Геннадий Сычев. Он смотрел на Нину снизу вверх и не решался подняться по лестнице. Одет он был в льняные брюки и тенниску, и Нина помимо воли подумала о том, что там прячется под тенниской, какие раны.

– Простите, Ниночка, если напугал.

– Вы меня не напугали, Геннадий Львович. – На самом деле напугал. Просто испуг получился отсроченный. Оказывается, такое тоже бывает.

– А я специально оставил машину в стороне, чтобы звуком мотора не разбудить вашего парня.

– Вы не разбудили. Парень смотрит мультики. – Нина запоздало вспомнила о гостеприимстве, встала на ноги, едва не уронив альбом. – Прошу вас, проходите. Что-то случилось? – Она должна была задать этот вопрос, потому что в тихих Загоринах и ночи не проходило, чтобы что-нибудь не случилось.

– Слава богу, нет! – Сычев замахал руками. – Просто время такое… неспокойное, а вы тут совсем одна с маленьким ребенком.

Нина хотела было сказать, что она не одна, а с Черновым, но прикусила язык. Они с Темкой сами по себе, не нужно рассчитывать на чужого человека.

– А я вот с гостинцами. – Она только сейчас заметила в руках у Сычева знакомый пакет из крафт-бумаги. Значит, перед визитом к ним он заскочил к Ксюше в «Стекляшку». – Даже мороженое у меня тут есть, надеюсь, что еще не до конца растаяло.


Нина быстро накрыла стол на террасе. Сказать по правде, она была рада этому внезапному визиту. Во-первых, можно хотя бы на время почувствовать себя в безопасности, а во-вторых, расспросить Сычева о маме.

Вот только у Геннадия Львовича имелись свои вопросы.

– Яков рассказал, что этой ночью к вам приходил Лютаев. – Сычев легкомысленно дул на кофе, но вид у него был очень серьезный. – Я беспокоюсь за вас, Нина.

– Не нужно за нас беспокоиться, он не сделал нам ничего плохого. – Она помолчала, а потом добавила: – И, как вы знаете, он не сделал ничего плохого моей маме.

При этих словах Сычев помрачнел, отставил чашку с кофе.

– Я вас понимаю, – сказал он одновременно строго и ласково, – тяжело видеть в каждом человеке врага и убийцу.

– Лютаев не убивал мою маму.

– А кто тогда убил? – спросил Сычев совершенно невероятное.

– Маму?.. – Нина тоже отставила свою чашку. – Мою маму никто не убивал, она умерла несколько лет назад из-за болезни.

– Простите… – Сычев провел широкой ладонью по глазам. – Это все от стресса и бессонницы. Я имел в виду вашу бабушку. Лютаев ведь ее убил, это доказанный факт.

– Нет, не доказанный. – Нина мотнула головой. Она знать не знала Лютаева, ни тогда, когда он еще был просто Серегой, ни тогда, когда стал Лютым, но человек не заслуживает того, чтобы его обвиняли в преступлениях, в которых он не виноват. – Мою бабушку он тоже не убивал. Я это точно знаю.

– Точно знаете? – Сычев покачал головой. Жест этот означал только одно. Ох уж эта молодежь! Все-то она знает! – Пусть… Но вчера погибла девушка. Этот прискорбный факт никак нельзя сбрасывать со счетов. Я волнуюсь. Сказать по правде, мы все очень волнуемся. Вам с ребенком не место у Темной воды. – Он бросил быстрый взгляд на фотоальбом и продолжил: – Я понимаю, ностальгические чувства и все такое. Но сейчас не время, Нина! Не время и не место предаваться ностальгии, когда происходят такие ужасные вещи, когда возобновились эти зверские убийства.

– Это не Лютаев, – повторила Нина упрямо. – Я точно знаю, что мою прабабушку убил не он.

– Откуда? – Сычев прижал ладонь к животу, но, поймав Нинин взгляд, тут же отдернул. Наверное, те старые раны в самом деле все еще болели. – Почему вы в этом так уверены, Нина?

– Потому что я видела настоящего убийцу, – сказала она и отвернулась. Не нужно было говорить, не стоило доверяться еще одному незнакомцу. Или Сычев не незнакомец? На него ведь тоже однажды напал зверь. Напал и едва не убил. А вдруг Сущь нападет еще раз? – Вам нужно быть очень осторожным, Геннадий Львович.

Он молчал очень долго, наверное, обдумывал то, что она сказала, а потом усмехнулся:

– Мне уже нечего терять, Нина. – Прозвучало это так, словно он был дряхлым стариком, а не мужчиной в расцвете сил. – А вот вам…

А ей нельзя уезжать далеко от Темной воды, и с этим ничего не поделаешь.

– Мне тоже, – ответила она тем легкомысленным тоном, который заставляет любого мужчину считать, что перед ним не рассудительная женщина, а недалекая девица. Можно было добавить, что в кухне у нее спрятано ружье, но зачем еще больше тревожить хорошего человека?

На веранду с деревянной лошадкой в руках выбежал Темка, и разговор сам по себе свелся к вещам будничным и неопасным.

– Вам тогда было примерно столько, сколько сейчас вашему сыну, – сказал Сычев и подмигнул Темке. – В таком возрасте многие вещи кажутся не тем, чем являются на самом деле. Зачем вы приехали сюда, Нина? Почему именно сейчас?

Она приехала сюда, потому что так сложились обстоятельства, потому что она нашла документы на этот дом, потому что ей некуда было больше бежать. Тогда было некуда, а сейчас и подавно, но рядом крутится Темка, и ему не нужно ничего знать о взрослых проблемах.

– Ностальгия, – сказала Нина и улыбнулась. – Я хочу разобраться с тем, что случилось. Хочу вспомнить свое прошлое. Все свое прошлое. – Пальцы погладили теплый бархат фотоальбома. – Вы должны меня понять, Геннадий Львович. – Да, он должен ее понять, потому что он один из тех четверых, влюбленных в ее маму. Это ясно как божий день. Для этого даже не нужны те фотографии. Это место крепко-накрепко связало их всех. Здесь происходили страшные вещи. Такие страшные, что мама предпочла забыть о них сама и заставила забыть Нину, сожгла все мосты, уничтожила все ниточки, кроме одной – дарственной на дом.

– Понимаю. – Сычев кивнул, тяжело встал из-за стола. – У меня к вам только один, самый последний вопрос. Даже не вопрос, а просьба.

– Я слушаю вас. – Нина тоже встала.

– Вам это может показаться странным, но… двадцать лет прошло… – Он немного помолчал, а потом продолжил: – Нам всем ее очень не хватало. Все эти годы. Понимаете? Сейчас такое время, мобильники, цифра и прочий прогресс. Возможно, в вашем телефоне сохранились ее фотографии?

Теперь Нина поняла. И его смущение, и эту его растерянность. Он хотел знать, какой стала ее мама спустя годы, он хотел ее видеть.

– У меня есть. – Нина включила свой мобильный, вошла в галерею. Фотографий с мамой на этом телефоне было немного, но они были. И мама на этих фото была еще здоровой и полной сил. Болезнь случилась годом позже, а пока мама улыбалась ей бодрой, почти счастливой улыбкой. Улыбалась ей и Геннадию Львовичу.

Когда он взял у Нины мобильный, руки его дрожали от волнения. Наверное, у Якова бы тоже дрожали. Может быть, и у Березина. И наверняка у Лютаева… В фотографии он всматривался очень долго и очень внимательно, и выражение его лица менялось с каждой секундой. Нина никак не могла понять, что это: надежда, нетерпение, горечь или разочарование. Возможно, все разом, потому что время не щадит никого, потому что то, что случилось больше двадцати лет назад, наложило на мамино лицо невидимую печать тревоги. Теперь Нина понимала это очень хорошо. И маму она теперь тоже понимала. Их затворническая жизнь в маленьком городке, где друзей и знакомых по минимуму, и мамино нежелание вспоминать прошлое, не только свое, но и Нинино. Корни всех этих странностей росли из жаркого июльского лета, а ветви тянулись к Темной воде.

– Спасибо. – Сычев вернул ей мобильный. Лицо его сделалось бледным, словно бы он только что увидел призрака. Впрочем, возможно, так оно и случилось. Больше двадцати лет он считал, что Нинина мама мертва. И сама Нина тоже. – Мне пора. – Он отступил от стола, его правая рука снова потянулась к животу. – Я и без того злоупотребил вашим гостеприимством, пора и честь знать. Кстати… – он глянул на Нину каким-то странным, затуманенным взглядом, словно теперь уже она сама стала призраком, – в этой шали вы очень на нее похожи, просто невероятно.

Уходил он поспешно, будто боялся, что Нина попытается его задержать или задаст какой-нибудь неловкий вопрос, на который ему окажется сложно найти ответ. Странное место… Странные люди…

Нина постояла несколько мгновений в задумчивости, а потом краем глаза увидела какое-то движение. Вернее даже, тень движения. Потому что тот человек, который все это время прятался за углом ее дома, уже растворился в лесной чаще. Если это был человек… Шипичиха сказала, что днем им нечего бояться, но Нина все равно боялась. Не за себя, а за Темку, поэтому спешно увела сына с террасы и так же спешно заперла дверь на засов. До вечера оставалось совсем ничего, можно посидеть и под замком.





* * *


Телефон зазвонил вечером, Нина как раз купала Темку перед сном в ванне со львиными лапами. Наверное, поэтому она пропустила первый звонок. Но второй она услышала, как только вышла из ванной…

Сюда, в дом у Темной воды, ей никто не звонил, потому что никто не знал номера этого ее телефона. Она надеялась, что никто не знал. Выходит, зря надеялась. Когда Нина тянулась за мобильным, рука ее дрожала точно так же, как рука Сычева, когда тот разглядывал фото ее мамы. Номер, высветившийся на экране, оказался ей незнаком, но это ровным счетом ничего не значило. Позвонить мог кто угодно. Рекламные службы часто звонят на мобильные. И те, кто проводит соцопросы по телефону, тоже звонят. А еще кто-то мог просто ошибиться номером. Как бы то ни было, она не ждет звонка, а это значит, отвечать не обязательно.