В тихом городке у моря

– Ну что? – осведомился повеселевший Велижанский. – Рванули?

– Куда? – язвительно уточнила одна из девиц.

Иван про себя назвал ее «беленькая» – волосы у нее и вправду были белыми, как лунь или лён.

– Как куда? – широко улыбнулся записной бонвиван. – Конечно в буфет!

Девицы испуганно переглянулись, покачали головами, и только одна, в красном платье и с красной лентой в красивых рыжеватых волосах, оглядев их компанию, усмехнулась:

– А почему бы и нет? Лично я страшно проголодалась. И кстати! – улыбнулась она. – Будем знакомы! – И, протянув Ивану руку, широко улыбнулась: – Ника.

Он перехватил удивленный взгляд Велижанского. «Надо же, – читалось во взгляде, – а я так старался!»

И был буфет с шампанским, от которого девицы раскраснелись и загомонили, и эклеры, и вазочка с немыслимо дорогим виноградом – Велижанский гулял, производил впечатление. Казалось бы, все забыли о цели визита, но тут все тот же Велижанский оборвал веселье.

– Ну? – Он суровым взглядом окинул случайную компанию. – Хлеба довольно. Теперь будут зрелища.

Всем почему-то стало неловко, и с неохотой они потянулись за Ленькой. Он, разумеется, шел впереди.

Ах, как блистал Велижанский, как блистал! Иван в который раз удивился разносторонности Ленькиных талантов. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Нет, все понятно – художники. Но чтобы так глубоко? Пожалуй, Иван не знал столько. Петя не сводил глаз с тихой и незаметной Оленьки – а там, честно говоря, и взгляду-то зацепиться было не за что.

Третья девица, длинноносая и пугливая Жанна, шла чуть поодаль, дистанцируясь от шумной компании.

«Беленькая» – ее звали Светой – встретила знакомую и от компании оторвалась. Невелика потеря.

А Велижанский своей повышенной активностью и глубокими познаниями скоро стал здорово раздражать. Так было всегда – Ленька тянул на себя одеяло. Он и в школе был такой: не дай бог оказаться не в центре внимания или на вторых ролях – это не проходило. Раздражение накипело, и в какой-то момент, перехватив восхищенный взгляд рыжей Ники, вступил и Иван.

Велижанский все понял. «Ну-ну! – читалось в его взгляде. – Ну попробуй! Только вряд ли, дружище. Куда тебе до меня?»

Вряд ли или нет, но даже пугливая Жанна, следующая за ними, приблизилась к Ивану почти вплотную, и он, как павлин, распустил пышный хвост.

Нехотя, с усмешкой и скептической миной, Ленька чуть приотстал, но пальму первенства так просто отдавать не собирался. Рыжая Ника, пылая щеками, отступила за Ленькой. Иван тут же все понял, расстроился и поймал на себе торжествующий взгляд Велижанского. Тот, сволочь, по-шутовски развел руками: «Дескать, не обессудь!»

После музея была пельменная на Владимирском. Пол-литра водки для «сугрева», полуразваренные пельмени, острый запах уксуса, запотевшие стекла кафешки и Петечкиных очков, молчаливая, по-прежнему перепуганная носастая Жанна и красный от робости Петечка, не сводящий с Олечки глаз. К честной компании по-прежнему прилагался невозможно болтливый и невозможно остроумный Велижанский. Просто искрил – как порванный электрокабель. Ну и рыжая Ника, тонкая, томная, бледная, невозможно красивая и задумчивая, бросающая затуманенные взгляды на Леньку. С ними, кажется, все было ясно.

После пельменной топтались на улице – осмелевший от выпитого, но по-прежнему смущенный Петечка не выпускал руки растерянной Олечки.

Жанна, уставившись в темную витрину продуктового магазина, кажется, ждала предложений.

А Велижанский, лениво позевывая, устало и безразлично интересовался «дальнейшими планами», обращаясь, конечно, конкретно к Нике. Та приняла наконец жизненно важное и судьбоносное решение, подошла к кромке тротуара – по Питерскому поребрику – и подняла руку. Велижанский встрепенулся, ободрился и тут же забыл об усталости:

– Вань! Ну, мы… в общем, ты понял!

Ника отвела глаза. Иван криво усмехнулся:

– Да понял, не дурак.

И тут подумал, что Майю Ленька ему не простил.

Смущенно попрощались с Петечкой и Олечкой.

– Провожу и вернусь, – пообещал покрасневший Петечка.

– Желаю тебе не вернуться, – улыбнулся Иван.

И обернулся к птице-Жанне:

– Ну а тебе-то куда?

– Я на метро, – испуганно ответила она. – Если ты, конечно, не возражаешь.

– Не возражаю. – Иван, не оборачиваясь, пошел по улице.

Два последних дня он провел в гордом одиночестве – ни Велижанский, ни Петечка так и не появились. «Ну и черт с вами, – обиженно думал он. – «Проведем вместе праздники, повеселимся!» Тоже мне, друзья!» «Нас на бабу променял», – вспомнились слова народной песни. В который раз подивился Ленькиной прыти. А за Петечку, кстати, был искренне рад. И время провел неплохо – Эрмитаж, снова Русский, Павловск, Ораниенбаум, Мойка, 12. Да и просто от души пошлялся по городу. И черт с ней, с погодой. Ленинград ничем не испортить.





* * *


До поезда оставалось всего-то пару часов, и Иван раздумывал, что делать с вещами своих ненадежных друзей. Но за полтора часа до поезда в комнату влетел растерзанный и расхристанный Петечка, побросав в чемодан свои вещи, запыхавшись, плюхнулся на кровать и наконец посмотрел на Ивана. Смутился еще больше и, протирая очки, пробормотал:


– Прости, Вань. Так получилось.

Иван улыбнулся:

– Бывает!

Велижанский так и не появился – ни в гостинице, ни на вокзале. Да и ладно, решили приятели. Но какая же все-таки сволочь! Гульнул, с кем не бывает? Но чтобы так откровенно? И это при беременной-то жене? В голове не укладывалось. Растеряны были оба. Но не обсуждали – не по-мужски как-то, не по-товарищески.

А Петечка, встретил, как оказалось, свою судьбу: устав от еженедельных полугодовых мотаний в Ленинград, он в марте женился на Олечке. Молодая жена с радостью перевелась на заочный и переехала к мужу в Москву. Жили в Кузьминках с Петечкиной мамой, в крошечной двухкомнатной квартирке. Жили мирно и счастливо. Через год Олечка родила Петечке сына. Через три года – второго.

В те годы бывал Иван у Синицыных часто – и на днях рождения мальчишек, и на днях рождения Олечки и Петьки. И видел, да этого и не скроешь: счастливы были Синицыны, невзирая на скромную обстановку, на страшную тесноту, на жизнь со свекровью, на почти нищету – Олечка сидела дома с вечно болеющими парнями, работал один Петька. А какая зарплата в научном институте? Вот именно.

А вот у Леньки все было непросто. Впрочем, Велижанский легких путей не искал. С прекрасной Никой все оказалось «серьезно, и более чем», по его же словам. Кажется, так, скорее всего, и было – впервые Иван видел озабоченного, хмурого и растерянного Велижанского. Было заметно, что Ленька страдает – если вообще такое возможно. Оказалось, возможно, как ни смешно. Пару раз в месяц Ленька мотался в Питер. А дома ждала терпеливая Маша с тремя детьми. Ждала и молчала. А через два года беспрерывных мотаний незадачливого папаши и блудного мужа родила и красавица Ника – и тоже, представьте, девку! «Четвертая девка! – искренне возмущался многодетный отец. – Нет, ну как это возможно? – до слез расстраивался Ленька. – Они что, все специально?»

Ника, естественно, знала про Машу и Ленькиных дочек. Маша, конечно, узнала про Нику, такое не скроешь. И обе терпеливо молчали и ждали – когда же? Когда он примет решение? Когда наконец определится, расставит все точки над «i»? Получалось, что никогда, все так и продолжалось.

– Как я брошу жену и троих детей? – возмущался Ленька. – Я что, подлец? И Нику не брошу – и там мое семя!

В конце концов все с этим смирились. Что поделать – жизнь сложная штука, и не всегда ее замысловатые зигзаги совпадают с нашими желаниями. Так и жили: Ленька мотался в Питер, а его женщины – жены, как он их называл, – растили детей. Впрочем, и он не отстранялся: всех своих отпрысков любил с одинаковой силой – и Машиных дочек, и Никину девочку. Всех – конечно, по очереди – вывозил на моря́ закалять. Сначала на месяц Машу с детьми, а потом наступало время «ленинградских» – так называл ту семью Ленька: «мои ленинградские и мои московские».

К слову, дом он снимал обеим семьям один и тот же – на сезон получалось дешевле. И обе жены об этом знали. Маша оставляла привезенные из дома кастрюли и полотенца – что Нике возить лишнее? А Ника с благодарностью принимала заботу «старшей» жены.

Иногда к ним срывался и Велижанский – погреть пузо и пообщаться с отпрысками. На недельку, не больше. В Москве ждала работа – семьи надлежало кормить.

С годами он посуровел, почти перестал шутить и остроумничать, здорово похудел, и беспечное прежде выражение его лица стало хмурым, с вечно сведенными от забот бровями, словно он наконец понял: жизнь, она, знаете ли, не фунт изюму.

Позже, уже живя в Ленинграде – ох, этот город, все они влипли в него, пусть по-разному, но влипли, как ни крути, – Иван, приезжая в столицу, всегда звонил Велижанскому. Тот, надо сказать, как бы ни был занят, во встречах старому другу никогда не отказывал. Наверное, и для Леньки это была отдушина – вырваться на пару часов, посидеть в «Жигулях» под пивко, воблочку и соленые сушки, потрындеть о жизни и поплакаться друг другу в жилетку.

А было над чем.

Да! Когда Иван уже стал ленинградцем, по просьбе Леньки часто бывал у Ники: привозил то продукты, то лекарства, таскал картошку, носил в прачечную белье. Вывозил их на дачу в Парголово, где жила Никина тетка. Словом, опекал женщину друга. Нормально. Ника была сиротой, и он понимал ее как никто. Понимал и жалел.

Но каждый раз, приходя к Нике, не переставал удивляться – и умница, и красавица, а судьбу себе выбрала незавидную: младшая жена, любовница с незаконным ребенком. А Ника была весела и беспечна. Неужели ее все устраивает? Непостижимо.

Любовь?

А его дружок Ленька, этот придурок Велижанский, вздыхая, шутил: «Если б я был султан!» И кажется, на полном серьезе уточнял: «А что тут такого? Бывает. Не зря же у мусульман многоженство законно. Обеих люблю: Машку – любовью братской и дружеской, а Нику… – Ленька томно вздыхал. – Ника моя непроходящая страсть».

Как-то снова всколыхнулись разговоры о Майе. По слухам, она вроде все же ушла от своего известного мужа и вышла замуж за местного бая-узбека, богатого, как Крез. Живет в замке, где у нее есть даже прислуга, приняла мусульманство и стала покорной восточной женой.

Верилось в это с трудом – Майя и покорность? Смешно.





* * *


Спустя довольно много лет, когда Иван жил уже в Ленинграде, который к тому времени стал Питером, еще до всех страшных, перевернувших его и так неспокойную жизнь событий, на Полюстровском рынке случайно он встретил Борьку Семенова, бывшего коллегу по московскому комбинату.

На рынке остро пахло свежими огурцами – по Неве пошла корюшка. Первая и самая дорогая была Ивану не по карману – кажется, забежал он за творогом. И тут его окликнули. Борьку Иван узнал не сразу. Тот потолстел, раздался в плечах, украсил себя кокетливой пижонской шкиперской бородкой, да и одет был пижоном – кожаный бордовый пиджак, джинсовая рубашка на металлических кнопках. Удивился – Семенов всегда был скромнягой, середняком, любил поныть и поприбедняться.

Было видно, что Борька рад встрече – ведь и было чем хвастануть. Служил он теперь в крупном издательстве, выпускающем экспортные календари с молодыми актрисками в соболях и чернобурках и огромными, как кубки, хрустальными вазами с черной икрой и знаменитыми якутскими бриллиантами.

Словно невзначай, Борька обмолвился и про командировки.

– Вот, – словно извиняясь, сказал он, – только из Праги. Ну и город, скажу я тебе! Не город – волшебная сказка.

После красочных рассказов – о себе:

– Женат, а как же. Жена красавица, Ладой зовут, представляешь? – Это было подчеркнуто: не просто красавица, а еще и Лада. Все не просто так было у Борьки, это понятно. Лада жена и «Лада» машина. – Третья модель, цвет – серый металлик, прикинь? – Борька замолчал, ожидая реакции.

Иван с трудом выдавил:

– О, поздравляю!

Подбодрившись, Борька с воодушевлением подхватился дальше:

– Кооперативная хата, дача. Дача тестя, врать не буду. Детей пока нет, но планируем. А пока живем для себя. В отпуск, кстати, ездили на Золотые Пески.

«Ну и дурак!» – подумал Иван. Все эти «кстати», «ну как тебе» и «прикинь» его здорово утомили. Можно подумать, что все эти «прелести» являлись достижениями самого Борьки. Но преподнесено это было именно так.

– А как у тебя? – вяло спросил Борька, не ожидая услышать ничего хорошего, по виду же все сразу понятно. К тому же он был не из тех, кого интересовала чужая жизнь – здесь он сразу терял интерес.