В тихом городке у моря

Он даже разозлился: нет, ни за что! И вообще – на праздник он не пойдет, без него повеселятся. Танцы, шманцы – куда ему, калеке? Тоня немного обиделась, но больше не приставала – все поняла.

Концерт намечался на вечер тридцатого, и весь день хлопали входные двери, и изо всех щелей и дверей доносились запахи пирогов – на пироги и торты устраивались конкурсы.

К семи вечера в квартире запахло сладкими Тониными духами и лаком для волос. Она постучалась к нему:

– Вань! А ну, глянь! Как я – нормально?

Тоня стояла на пороге комнаты, и он невольно залюбовался ею – вправду хороша!

Как юная девушка, она покрутилась перед ним, кокетливым жестом поправляя прическу, и, погрустнев, тихо спросила:

– Вань! Ну что, не передумал?

Он покачал головой.

В клуб он не пошел, но на улицу вышел – хотелось вдохнуть свежего морозного воздуха. Вот где зима была настоящей и сказочной – снежной, чистой, морозной. На улице было тихо, только из клуба доносилась музыка. Кто-то периодически выскакивал на крыльцо – покурить, освежиться. Он слышал смех, даже гогот, и сердце сжималось от тоски и обиды – теперь праздники не для него, хорош, отгулял.

Иван вернулся домой, нашел в кухонном шкафчике полбутылки сладкого дамского вина, выпил прямо из горлышка и пошел к себе. Сон не шел, во рту было омерзительно сладко, подташнивало, и кружилась голова. Он заплакал от жалости к себе.

А тридцать первого ждали гостей. Отец рано пришел со службы и бестолково толкался на кухне, пытаясь помочь жене. Тоня беззлобно покрикивала на него, а он возмущался и обижался, но это все было похоже на детскую игру, безобидную и привычную. Было понятно, что живут они складно, почти не ругаясь, а если и поругиваются, то по пустякам, и это было смешно и трогательно.

Он вспоминал свою жизнь с Аленой, ее вечное вранье и воровские побеги из дома, их бесконечные склоки, претензии и скандалы. Свое одиночество по выходным и их абсолютные несовпадения во всем, от мелочей и бытовой ерунды до крупного, значительного. Их полнейшее отчуждение – чужаки, соседи. Впрочем, чужими они были всегда.





* * *


Гости подтянулись к десяти вечера, когда был накрыт пышный стол с пирожками, соленьями и пловом в казане, который отца научил готовить сослуживец-узбек. На белоснежной накрахмаленной скатерти стояла парадная посуда. Возбужденная Тоня охала и по-хозяйски тревожилась – вдруг что не так? Одергивала тесноватое платье и под приход гостей, морщась от неудобства, встала на неудобные каблуки – что поделаешь, красота требует жертв.

Большая комната не соответствовала своему названию, было тесно, сидели на стульях и придвинутой кровати, толкались плечами, но не грустили и оживленно шутили, шумели, перебивали друг друга, громко чокались. Хвалили хозяйкино угощение, принимались за воспоминания, грустные и веселые. Отец быстро захмелел и смотрел на жену с плохо скрываемыми восхищением и любовью. Мишка за столом скучал и потихоньку улизнул во двор, отпросившись у пьяненького отца – мать бы в ночь точно не выпустила.

Среди гостей была молчаливая, лет под сорок, женщина, хорошенькая, но печальная – раньше Иван ее не видел, она пришла с Романовскими, Милой и Володей, друзьями отца и Тони. Сидела с очень прямой спиной и встревоженными глазами осторожно рассматривала гостей. Иван разглядывал ее исподтишка – кто она Романовским? Незнакомка встала, чтобы помочь Тоне убрать со стола посуду, и он удивился, какая у нее узкая и прямая спина, и высокая шея, и стройные, чуть полноватые ноги. И как изящно смотрится высоко и туго затянутый пучок светлых волос.

Ивану нравились все эти люди – разные и похожие друг на друга, не ропщущие, не капризные, не избалованные. Закаленные и привычные к трудностям. Как умеют они веселиться, как радуются мелочам! А за спиной у каждого много чего – жизнь по гарнизонам, это, знаете ли, точно не сахар. Вахтанг Барашивили, красавец грузин, известный балагур и хохмач, взял в руки старенькую отцовскую гитару и запел печальную, красивую грузинскую песню. Все притихли, погрустнели, вспоминая, наверное, свою родину, родные места и оставленных там родных и близких.

Женщина с высокой шеей слушала песню внимательно, на ее тонком и строгом лице застыла печаль. Глаз ее Иван не видел, имени не знал, но почему-то испугался, почувствовав частое биение сердца и давно позабытое волнение.

Значит, жив и способен чувствовать? Способен заметить женщину, хотеть дотронуться до ее тонкой руки, обнять ее, почувствовать запах ее волос. Жив, курилка? Он прислушивался к себе и не понимал, радоваться ему или отчаиваться.

По-тихому, не извинившись и не попрощавшись, он выскользнул в свою комнату, но так и не смог уснуть.

Думал с тоской: «Зачем все это? Я не готов ни к самой короткой, необременительной интрижке, ни к недолгому, приятному роману». А что говорить про все остальное? Да и не будет у него этого «остального»: во-первых, это не нужно ему самому – довольно так называемой любви. Во-вторых, вряд ли в таком состоянии кому будет нужен он. Ну а в-третьих, хватит страданий. Он так решил.

Иван встретил незнакомку через два дня, когда городок еще только-только отходил от новогодних гулянок, обсуждая, конечно, все сплетни – кто из соседей напился и поскандалил, а кто и вовсе разбушевался и дело дошло до драки. У кого было самое красивое платье, а у кого прическа. Что было на столах и кто чем кого удивил. Ему, столичному жителю, было смешно: слухи и сплетни по городку разлетались мгновенно – деревня. Тоня с отцом, прихватив с собой Мишку, махнули в город выгулять заскучавшего юнца – сходить с ним в кино и кафе-мороженое. Дома стало непривычно тоскливо и тихо, и он отправился прогуляться. На улице он нос к носу неожиданно столкнулся с недавней знакомой и растерялся, мучительно стараясь припомнить ее имя – Лина? Или Лика? А может быть, Лиза?

Впрочем, смутились оба. И он снова удивился тому, что очень рад встретить ее, и тому, что на душе снова волнительно и тревожно.

Поговорили ни о чем: о погоде, о предстоящих сильных морозах, предсказанных метеорологами. О себе она рассказала коротко и скупо: Мила Романовская ее двоюродная сестра, дочь ее дядьки, который, собственно, растил ее, Лизу, – да, она оказалась Лизой! – с восьмилетнего возраста.

– А родители? – осторожно спросил Иван.

– Погибли в автокатастрофе, – коротко ответила она. – Оба.

Милочка была уже взрослой, училась в педтехникуме и собиралась замуж за Володю Романовского. Но сестру-сироту опекала как могла и даже задержалась со свадьбой, чтобы помочь родителям.

Иван ничего не спрашивал про Лизину взрослую жизнь, про мужа или детей, и не спросил, когда она уезжает. Какая ему разница?

Лиза поправляла шарф, притаптывала ногами, и он наконец сообразил, что она сильно замерзла.

– Может, пойдем к нам выпьем чаю? – предчувствуя насмешливый отказ и очень волнуясь, спросил он, почувствовав, как от волнения по спине пробежала дорожка холодного пота.

Но Лиза неожиданно быстро, почти мгновенно, согласилась, словно только и ждала этого приглашения.

Чай, кстати, они все же выпили, но значительно позже, спустя часа два или три: время пробежало не просто незаметно – улетучивалось, как газ из колбы. А пока ее голова лежала на его плече, и он вдыхал ее запах – сладковатый, с легкой, еле уловимой горчинкой. Упоительный и утробный, тонкий и ошеломляющий запах женщины.

Потом он все о ней узнал. Лиза жила в Одессе, была разведена и бездетна. Работала она в гороно то ли инспектором, то ли куратором – он не запомнил, да и зачем? До конца ее короткого отпуска оставалось три дня. И эти три дня, как оголтелые или буйно помешанные, они искали любой угол, где можно было приткнуться, спрятаться от людей и наброситься друг на друга – залезть под кофту и рубашку, дотронуться до горячей груди, целовать шею и волосы, губы и руки, дышать в такт, жадно захлебываясь от восторга обладания, улавливая и перехватывая дыхание друг друга, вдох, выдох и снова вдох. Слышать стук сердца и не понимать, не разбирать – чье? Твое или ее?

Они не могли напиться друг другом, не могли расцепить рук. Умная Мила все быстро сообразила и из дома старалась уходить почаще – задерживалась на работе, засиживалась у подруг, бродила по улице, видя слабый свет ночника в своей квартире. Володя, ее муж, уехал в срочную трехдневную командировку – опять повезло!

Все способствовало их встречам. Но три дня! Всего-то три дня! А что будет дальше? Об этом они не говорили, ни Иван, ни Лиза. Она ни словом не обмолвилась, что будет скучать по нему, тосковать, и не обещала писать ему писем. Не спрашивала о следующей встрече.


И он молчал. Боялся? Чего? Да все просто – он снова боялся любви. Он чувствовал, что не готов к ней, совершенно. В душе по-прежнему была огромная черная дыра. Да и какая это любовь? Так, суррогат. А что до их страсти… Так это нормально – сто лет у него не было женщины. А точнее – долгих три года.

Так зачем обнадеживать человека? Зачем врать и придумывать? Неловко все так и закончить? Наверное. Но врать и вовсе подло.

В последний вечер они прощались, долго и молча. Он крепко обнимал ее, гладил по спине, плечам и лицу, чувствуя, как снова хочет ее. Лиза плакала. Так тихо, что сразу он и не понял. А понял только тогда, когда стал целовать ее холодное от мороза и мокрое от слез лицо.

Она оторвалась от него, вырвалась из его цепких железных рук и, не глядя ему в глаза, коротко и тихо, с невыносимым отчаянием, вытолкнула из себя:

– Все, все! Пока! – И быстро взбежала по ступенькам в подъезд.

Хлопнула входная дверь, заскрипели пружины, Иван услышал стук ее каблуков – Романовские жили на втором этаже. Он поднял голову и посмотрел на их окна. Свет в них не зажегся. Он выкурил сигарету, втоптал ее в снег и быстро, как только мог, пошел прочь.

Запыхавшись и чувствуя, как разболелась нога, он прислонился к заиндевевшей стене, закрыл глаза, пытаясь установить и наладить дыхание. Так он стоял долго, пока окончательно не закоченел и пока не задубела спина и он почти перестал чувствовать ноги.

В ту ночь Иван, как ни странно, спал крепко, как не спал давно, пожалуй, с больницы, когда находился в полубреду. А утром, проснувшись, неожиданно и внезапно, но очень отчетливо понял, что ему надо уехать. Да-да! И срочно! Дня два на сборы – и вперед!

Только… куда? В Ленинград, в Москву? Да разумеется, в Ленинград, к сыну. Вот теперь у него появились силы бороться, и теперь он его отобьет. Он, кажется, пришел в себя, ожил. Да, он живой и готов к борьбе.

«Что, дед? – усмехнулся он. – Поглядим – посмотрим? Кто кого, а?» Да, посмотрим, на что он годится.

Через три дня он обнимался с заплаканной Тоней, прижимал к себе смущенного и растерянного брата и снова трясся в «пазике» рядом с отцом. С ним предстояло проститься уже на вокзале, на финишной прямой.

Это было сложно – проститься с отцом. Но еще сложнее было уехать из почти привычной жизни. Из теплой квартиры, от ласковой Тониной заботы, от брата, к которому он уже привык и которого успел полюбить. Сложно и страшно было уехать. Сложно и страшно начать новую жизнь. Сложно и страшно сесть в поезд и снова куда-то поехать. Он снова транзитный пассажир. Такая судьба?

Но он попробует. Он готов. Он постарается.

Отец крепко обнял его:

– Ты не торопишься, Ванька? Зря ты так резко, зря. Пожил бы еще, оклемался! Может, вернемся?

– Нет, пап! Я должен жить своей жизнью. Ну, по крайней мере попробовать. А вам – спасибо. Тебе и Тоне. Вы… – Он замолчал, чтобы не разреветься.

Отец громко всхлипнул:

– О чем ты, сын? Я и так столько должен тебе. И уже никогда не расплачусь.





* * *


С вокзала Иван сразу поехал в Купчино. Позвонил из автомата у своего бывшего дома: время было позднее и он надеялся, что Алена уже дома.

Трубку она взяла не сразу, голос был чужим, почти забытым.

– Ты? – удивилась она. – Ну вот, всегда от тебя ждешь чего-то внезапного. Просто как черт из табакерки, – расстроенно посетовала она. Голос заиндевел, зазвучали оттенки металла, и Иван наконец узнал свою бывшую. – Ты хочешь видеть Илюшу?

Он усмехнулся и съерничал:

– Не правда ли, странное желание?

Она молчала. Он дунул в трубку:

– Алло! Ты меня слышишь?

– Иван, – устало проговорила Алена, – ну ты опять за свое. Как же ты не понимаешь? – В ее голосе было искреннее удивление. – У Илюши теперь другой отец. Он забыл тебя, действительно забыл. Он называет моего мужа папой, и он, представь, стал Илье настоящим отцом. Если ты захочешь ему все рассказать, поверь, это будет не лучшее для ребенка! Подумай о нем, Иван! Не о себе, слышишь? Не о своих амбициях и обидах – именно о нем, об Илье! Ты хочешь, чтобы у него была душевная травма? Как я могла такое сказать? Ты удивлен? Ну, хорошо, допустим, я постараюсь тебя понять. В конце концов, ладно, оставим эмоции. Ты объяснишь ему. Или я объясню. А что будет потом? Молчишь? Вот именно! А потом ты уедешь, Иван! На два года, на три. Или на десять. Ну или на всю оставшуюся жизнь – с вас, с мужиков, станется. А он? Как ему жить с тем, что его любимый папа ему не родной? Он начнет задавать вопросы – а где тот, родной отец? Где он? Почему не приезжает? Ну хорошо, ты будешь ему звонить, писать письма. А деньги, уж извини? Ты в состоянии его содержать?

Иван молчал.

Алена усмехнулась:

– Ну я так и думала. А мой муж, между прочим, заботится о нем, как не заботятся о кровных детях. У Илюши есть все, понимаешь? Все лучшее! И мой муж может ему это дать. А что можешь ты? Снова молчишь? Нет, я все понимаю: ты инвалид, тебе сложно. Ну и занимайся своей жизнью, устраивайся. А Илюшу не трогай. И нас больше не беспокой, очень тебя прошу! Поверь, так будет лучше для всех, а для Ильи в первую очередь. Если это тебя, конечно, волнует.

«Надо что-то ответить, – лихорадочно думал он. – Что-то веское, правильное, убедительное, чтобы она поняла. Что-то резкое, жесткое. Человек же она, в конце-то концов! Но… Она же права. По большому счету – права! Как бы все это ни было ужасно».

– Хорошо, – прохрипел он. – Я тебя понял. Я смогу его увидеть? Хотя бы издали?

Алена раздумывала. Ему эти секунды показались часами. Наконец он услышал ответ:

– Ладно. Согласна. Завтра в пять в Летнем. По выходным мы там гуляем. Посмотришь, так и быть. Но, Иван, если только ты…

– Я понял! – выкрикнул он. – Завтра в пять.