В тихом городке у моря

Он громко сглотнул слюну.

– Любка, – голос хрипел и срывался. – Любка, господи! Что с тобой, Любка?

– Заболела я, Ваня. Чаю сделай, если можешь.

Он бросился в кухню, нелепо гремел чашками, поставил на плиту пустой чайник, схватился, когда тот уже подгорал, разбил блюдце и просыпал сахар и, наконец кое-как справившись с несложными действиями, дрожащими руками вынес чашку во двор.

Любка сидела за столом, уронив лицо в руки, и, кажется, дремала. Он еще раз вгляделся в ее лицо, и сердце рухнуло вниз – на когда-то прекрасном, ярком и живом, смуглом ее лице явственно проступала печать скорой смерти.

Любка очнулась, глотнула остывшего чая, чуть поморщилась и медленно, с усилием, опираясь на руки, поднялась со скамьи.

– Проводи меня, Ваня, – не глядя на него, попросила она. – Лечь хочу. Очень устала.

Он мелко закивал, подхватил ее под руки и повел в дом. Любка, когда-то пышная, круто взбитая, даже тяжеловатая, была теперь почти невесомой – легкой, как дитя.

Он раздел ее, еще больше удивляясь ее худобе, остро выпирающим локтям и ключицам, опустившимся, сморщенным грудям, надел на нее ночнушку, узковатую прежде, в которой теперь она утонула, и бережно уложил на кровать.

Перед тем как выйти из ее комнаты, обернулся и увидел, что Любка плачет – тихо, неслышно, и по худым, ввалившимся щекам медленно катятся прозрачные слезы.

Узнал он все на следующий день. Оказалось, что про свою болезнь Любка догадалась еще осенью – во-первых, стала понемногу худеть, терять аппетит, просто воротило от еды. К зиме появились боли. Любка бросилась в поликлинику, и там, взяв анализы, дали направление в город, в больницу. Строго наказав не тянуть. Тогда она еще верила, что все, может, и обойдется.

В марте ехать не хотела, ждала на праздники Аську. А когда та не приехала, все-таки собралась в больницу.

Операцию сделали через три дня, но, придя в себя, она поняла, что дело швах, разрезали и зашили, как говорили опытные больные. Однажды прочла свою карту – рак желудка четвертой степени. Все стало ясно, ей даже не предлагали химию – бесполезно.

В коридоре поймала лечащего врача, молодого совсем, почти мальчишку. Прижала к стенке.

– Давай, милый Пал Сергееич! По-честному и без утайки. Сколько мне осталось?

Бедолага Павел Сергеевич вжался в голубую крашенную маслом стену и, понимая, что не отбиться, начал лепетать про «возможный благоприятный исход», про то, что «бывают разные чудеса», и про то, что «врачи не боги, и они ошибаются».

– Сколько? – хрипло повторила Любка. – Не морочь мне голову, парень! Мне нужны сроки.

Он замялся.

– Месяц, два? Три? – настаивала она.

Ничего уточнять доктор не стал, снял очки, протер их краем халата и опустил глаза.

– Понятно, – усмехнулась Любка.

На следующий день она выписалась.

– Почему ты ничего не сказала? Почему? Как ты могла скрыть такое? – кричал он. – Мы бы поехали в Москву! В Питер, в конце концов! Нашли бы лучших хирургов. Я бы перевернул весь город! Люба! – стонал он. – Как ты могла!

– Ваня, – тихо ответила Любка. – Зачем? Чтобы продлить эту боль? Залезть в долги, измучить тебя? Зачем? Глупо, по-моему. Значит, такая судьба. И ничего не попишешь. Сама виновата. К жизни я, Ваня, с пренебрежением относилась. Не уважала ее, не ценила. Не дорожила ею совсем – да ты сам знаешь. Даже когда… Когда ты появился и я стала почти нормальной. Благодаря, конечно, тебе. И когда про Аську все поняла и про себя. И про тебя, Ваня. Только все поздно! Не успела я. Казалось бы, извиниться мне перед ней, перед жизнью. Люди и пострашнее вещи переживают. Мне бы перестать злобиться и проклинать ее. А не смогла – так привыкла, так ее, жизнь, прожила. Ах, ты со мной так, ты меня ненавидишь? Ну так и я тебя! А она этого не простила. Что теперь говорить? Не на Аську я обижалась, на себя. Хотела исправить все, изменить. Поговорить с ней. По-раз-го-ва-ри-вать. Как ты с ней говорил! Объяснить ей все, повиниться. А она не ехала, Ваня. Так и не получилось у нас. А с этим тяжело уходить, ты мне поверь. А тебе ничего не сказала, потому что жалела тебя. И так тебе досталось – не приведи господи, а тут еще я… Нет, не хотела, чтобы ты в больницу мотался, переживал. Прости, что сейчас явилась – просто стало невмоготу там оставаться.

Он плакал, уронив голову в руки, и Любка утешала его.

Через пару дней, немного придя в себя и отдохнув от больницы, Любка сказала, что он должен выполнить ее последнюю волю – расписаться с ней.

– Господи, ты о чем? – закричал он. – Какой загс, Люба? Какой расписаться? Нет, если тебе это надо… – вдруг спохватился он.

– Мне нет, Ваня. Вернее, да. И мне надо. Уйти туда приличной замужней женщиной. – Любка улыбнулась и подняла глаза к небу. – Да и ты? Кто ты здесь? А никто! Помру я, и тебя попрут. А так – будем муж и жена. А это значит, что после моей смерти… Ты на законных правах, Ваня. Ну дом этот… и все остальное. Понимаю, что не большое богатство, – усмехнулась Любка. – Но ведь лучше, чем ничего.

Он перебил ее:

– О чем ты, Любка? Какой дом, какие права? Разве мне это надо без тебя?

– А куда тебе, Ваня? Ну, после меня? Нет у тебя ничего. А Аська… Она же не вернется сюда, ты это знаешь. И не спорь со мной, умоляю, сил совсем нет.

Скрепя сердце пошел в загс, договорился, что распишут дома через неделю.

Поехал в город и купил два тоненьких обручальных кольца.

Утром, перед приходом сотрудницы загса, вымыл Любку, расчесал ее поредевшие и поседевшие волосы, неловко уложил их в баранку, надел на нее светлое платье.

– Как покойницу наряжаешь! – усмехнулась она.

Он отвернулся, чтобы она не увидела его слез.

Утром в десять пришла высоченная, толстущая тетка в блестящем зеленом платье с красной гвоздикой в петлице и огромным начесом на голове. Пока она, с опаской и жалостью поглядывая на них, раскладывала свои бумаги, Иван поднял Любку с кровати и поставил за ее спиной стул, чтобы та присела, когда устанет. Из кармана «парадных» черных брюк, словно бесценную драгоценность, достал обручальные кольца.


Увидев кольца, Любка заплакала.

Он осторожно и бережно надел тоненькое колечко на ее прозрачный палец и увидел счастливые Любкины глаза.

Смущаясь, сунул даме в зеленом смятую купюру, и та, пригнувшись, чтоб не задеть притолоку, поспешно вышла за дверь.

Любка лежала умиротворенная.

– Вот теперь я спокойна. – На ее лице появилась слабая улыбка. – Вот теперь я все сделала.

Он сидел у ее кровати. Усталая Любка спала. Вскоре она проснулась, и он взял ее за руку.

– Лично я, Любка, женился по любви! – улыбнулся он. – А вот ты – не знаю!

Она попыталась улыбнуться.

– А я нет. Я по корысти! – И тихо, еле слышно, добавила: – Видишь, шуткую. Значит, еще жива.

Гордая Любка категорически запретила сообщать о своей болезни Асе – зачем? Зачем ей срываться с учебы? Чтобы увидеть умирающую мать? Зачем ее волновать? Нет и еще раз нет: «Это тебе мой наказ!»

Спорить Иван не стал. Ну не произнесешь же: «А попрощаться?» И не выговоришь.

Но понял, что дочь Любка простила. И еще попросила все объяснить Асе.

– Ты сможешь, – уверенно говорила она. – Ты сделаешь все как надо, даже лучше меня! Все объясни и попроси за меня прощения!

Обещал. И знал, что выполнит.

Только где эта чертова Аська?

Спустя три дня после их так называемой свадьбы пришло письмо от Тонечки – скончался его отец.

Иван сидел во дворе и думал, как несправедлив и жесток этот мир – нет, все понятно, все мы смертны! К тому же отец прожил долгую жизнь. Трудную, но в конце концов, благодаря Тонечке, вполне счастливую.

Иван выслал денег и отправил Тонечке телеграмму с соболезнованиями, где объяснил, что на похороны не приедет – тяжело болеет жена.

Любка прожила еще четыре месяца. Последние три недели она уже не вставала. Приподняв ей голову, Иван кормил ее жидкой кашей и поил теплым чаем. Но и от этого ее выворачивало.

Понял, что только мучает ее этим, и стал ждать конца. Решил ее отпустить.

Накануне ее ухода, поздним вечером, Любка попросила горохового супу:

– Ты свари, Ваня, а с утра я поем.

Он уже ринулся в кухню, но Любка остановила его:

– Ваня! Подожди. Сядь на минуту.

Он осторожно присел на табурет возле кровати.

Любка взяла его за руку. Рука ее была совсем невесомой.

«Прощается, – мелькнуло у него. – Все понимает».

– Спасибо тебе, Ванечка, – с трудом проговорила она. – За все спасибо. За меня – и говорить нечего. И за Аську тебе спасибо. Хоть дрянь она порядочная. – Любка попыталась улыбнуться. – Иди, Ваня. Иди. Ты ж суп обещал. Гороховый.

Не решаясь поднять на нее глаза, Иван встал с табуретки и поспешил на кухню.

Бросился искать горох, нашел полстакана, поставил варить, покрошил в кастрюлю остатки сала и колбасы, потолок туда картошки и бросил зажарку. Возился до двух ночи и, счастливый – Любка попросила поесть! – уснул.

Но супа Любка не попробовала. В ту ночь ее не стало.

В морг ее он не отдал, сам обмыл, сам одел, сам причесал. Поправил обручальное колечко, чтобы, не дай бог, не слетело – Любкины пальцы превратились в тоненькие сухие веточки.

И отбил телеграмму Аське.

Любку хоронили на третий день. Аська так и не приехала – не успела, не получила телеграмму? А может быть, ее не было в Питере?

Кто знает. Но с матерью она не попрощалась, увы…

А через пару дней после похорон он получил письмо от Петровича.

Ленка с семьей давно собирались приехать, но, как всегда, то дела, то делишки. Вот уже было собрались, как Светка, старшая дочка, надумала замуж, причем спешно – была беременна.

«Не получится теперь, сам понимаешь, – оправдывался Петрович. – Хлопоты, ресторан, платье и все остальное. Ленка, как всегда, с утра до ночи в больнице. Ну и до кучи у Томочки сердечная драма: связалась с женатым, морочит девчонке голову и треплет нервы. В общем, не приедем мы, Ваня. Прости».