В тихом городке у моря

Он ждал их приезда. Понимал, что при большом и шумном семействе ему будет легче. А вышло, что он снова остался один.

Это были самые страшные, самые черные дни в его жизни. Он сам не понимал, как он их пережил. Но пережил. «Живучий, гад, – думал он. – И это, как оказалось, можно пережить. Вот ведь человеческая натура…»

В мае он занялся огородом, чтобы хоть чем-то себя отвлечь и занять себя, чтобы просто не сдохнуть от тоски и отчаяния. Спал он теперь в Любкиной комнате, так ему было легче.

На кладбище ходил через день, и там разговаривал с Любкой. Болтал какую-то чушь, пересказывал новости, рассказанные по радио, и сплетни соседок, услышанные в магазине. Сообщал, что завязались помидоры, а вот перцы почему-то никак. Врал, что Аська пишет и что у нее все хорошо, в августе обещалась приехать.

Врал и пугался: а вдруг Любка оттуда все видит, все знает и понимает? В том числе и то, что он врет?

Посадил на могиле цветы. Любка любила анютины глазки. Фиолетовые, розовые, белые и желтые, они разрослись очень быстро, укрыв холмик пестрым и ярким веселым ковром.

Да и дома дела всегда находились – то чинил крышу, то подбивал покосившийся штакетник.

Любкины платья и кофточки из шкафа не вынимал. Не трогал и женские мелочи, разложенные на комоде: гребешки, пару тюбиков помады, подсохшую тушь для глаз, полфлакона французских духов, подаренных им когда-то. В маленьком блюдечке лежали ее золотые, с прозрачным голубоватым камушком, сережки – тоже его подарок. Сетовал, что в суете забыл про них и не надел Любке туда. А Любка их очень любила. Ну ничего, утешал себя, теперь достанутся Аське.

Разбирая подпол, обнаружил коробку со старыми фотографиями, совсем мало, штук десять, не больше, – он вспомнил, что Любка фотографироваться не любила. Были они небрежно сложены в старую коробку из-под обуви. Там же обнаружились две фотографии молодой Любки – счастливой, смеющейся, загорелой до черноты, с распущенными волосами, в легком, открытом пестром сарафане. Счастливая, она смотрела в объектив задорно и смело, доверчиво, и не было в той Любке надменности, холодности, недоверчивости, высокомерия и презрения.

Нашлись и фотографии маленькой Аськи. Иван хорошо помнил тот день и их совместную поездку в город за красками. Цирк-шапито, луна-парк, кинотеатрик со смешной комедией с Луи де Фюнесом. Вспомнил, как несмеяна-Ася громко, на весь зал, хохотала.

Фотографии были сделаны в том самом луна-парке, где их подловил плутоватый фотограф, пытающийся рассмешить неприступную Асю.

Фотографии Аси и Любки Иван бережно вставил в деревянные, крашенные олифой самодельные рамки. Теперь они всегда были с ним рядом.

А как-то вечером взялся за Любкин портрет. Он сразу понял, что все получается, хотя обычно был недоволен своими портретами. Точно знал, что лучше всего удаются ему пейзажи, в портретной живописи он был не мастак.

Но Любка вышла живой, настоящей. Он сбил деревянную раму, покрасил ее в бело-голубой, так идущий когда-то Любке нежный и приглушенный цвет.

Теперь Любка была совсем рядом – на стене над его кроватью. И каждое утро он здоровался с ней.

А потом взялся за бюст – достал в городе кусок белого мрамора и начал работать. Вспоминал Любкины слова: «Поставишь мне на могилу! Но только из белого мрамора, Ваня!»

Между тем писем от Аси не было почти год, и он решился поехать в Питер. Сообразил, что перед поездкой хорошо бы ей позвонить.

Ожидание звонка в общежитие было долгим, и он почти отчаялся. Но наконец трубку сняли, и суровая вахтерша учинила ему строгий допрос:

– А кто зво́нит? По какому делу? А зачем вам она? – Услышав, что он муж матери и Асин отчим, удивилась: – А что вы, папаша, не знаете? Съехала от нас ваша Аська! Три месяца как съехала. Куда? Да на квартиру вроде. С женихом – так сказала. А там – кто ее знает! Жених или просто сожитель? Поймешь их, молодых, – осуждающе хмыкнула тетка. – Нет, адреса не оставляла. А зачем он мне, ее адрес? Передать записку ее подружкам? Нет, не сложно. Сейчас напишу и передам. Что писать-то? Звонил папаша и что просил? Что просил-то? А, хотя бы просто написать! Сделаю, сделаю. Что я, не мать, не понимаю? У самой сын такая же сволочь. Как пропадет на полгода, ищи-свищи!

Рассыпавшись в благодарностях, он положил трубку и немного успокоился. Слава богу, что не поехал. Явился бы как снег на голову, а Аськи в общаге нет. Нет, нашел бы, конечно. Только ко времени ли он там? Нужен ли ей? Но все равно мерзавка порядочная. «Ох, объявится, устрою. Мало не покажется».

Но письма так и не было. Прошел месяц, и Иван снова заказал звонок в общежитие. Ответил другой голос, моложе и строже, без лишних разговоров и сантиментов:

– Ася Меркулова? Как же, знаю! Да она же ушла из училища! Как? Да так, ушла, и все. Вот с четвертого курса взяла и ушла! А я почем знаю зачем? Вы ей кто, родственник? А, отец! Ну что ж вы, папаша, разве так можно? Не знаете, что с вашей дочкой. Нет, адреса ее никто не знает, я спрашивала. Документы мне нужно было ей передать. Из деканата даже не забрала, так торопилась. Говорят, замуж вышла. А может, и врут. Поймешь их, этих девок безмозглых!

Он медленно положил трубку и сел на стул.

Нет, найти ее, конечно, можно. В конце концов, опросить ее подруг и одногруппников, что-нибудь да всплывет. Но надо ли? Если она в них, в нем, не нуждается, если они ей не нужны?

Он хотел поехать в Питер, к сестре, но караулил Асю – вдруг приедет, вдруг явится?

Прошел год, и снова наступила весна.

Иван подолгу сидел в саду, слушал пение птиц, смотрел на небо, на распускающиеся деревья, на очередное просыпание природы, все это чередовалось с завидным постоянством и ничего не менялось. Менялся только он, с каждым днем чувствуя, что стареет, что теряет силы.

И годы пока еще вроде не те. Жить бы и радоваться.

Только нечему было радоваться, ничего у него в жизни не было. Ничего и никого. Вот как сложилось…

Вспомнил Нинкины слова, что, когда не для кого жить, тогда и не надо. А жить ему было не для кого, так получилось. Одиночество. Снова одиночество. И ничего нет страшнее, как оказалось.

По Любке тосковал он страшно, невыносимо, поняв наконец, кем она стала в последние годы – единственной родной душой, единственной, которой он не был безразличен. Понял, как сильно она любила его. Любила и жалела. Как и он ее. Тогда и понял – где любовь, там и жалость. И одно без другого никак.





* * *


Через два месяца Иван закончил и отформовал Любкин портрет. А после этого приступил к камню. Постепенно, день за днем, из белой сахарной глыбы проступали ее черты – высокие скулы, широко расставленные глаза, упрямо, надменно сжатый рот, длинные, с крутым изгибом брови. Любка оживала на портрете и смотрела на него с укоризной: «Что же ты так печалишься, Ванечка? Что так тоскуешь? Живи, милый, живи! Живи за меня».

Осторожно, словно боясь причинить Любке боль, он отсекал ненужные пласты мягкого камня, нежными и плавными движениями подправлял троянкой скулы и подбородок, проводил ладонью по Любкиному лбу и тяжелым векам, приговаривая:

– Потерпи, милая! Потерпи. Осталось совсем немного, и я закончу. Тебе не больно, родная?


Песок и цемент купил у кладбищенских работяг и сам установил Любкин бюст. Закончив работу, на пару шагов отошел.

– Ну, Любка, вот, сделал как обещал. Как ты просила. Надеюсь, понравится. – И грустно добавил: – С почином вас, скульптор Громов! С почином и с окончанием трудовой деятельности. Вот такая, батенька, у вас получилась карьера…

Вернувшись с кладбища, собрал инструменты, отмыл их, тщательно обтер мягкой фланелью, завернул в крафтовую бумагу и отнес в сарай. Был уверен, что больше они ему не понадобятся.

Днем он искал себе дело и находил его. Днем было легче. А самыми страшными были вечера – одинокие вечера в пустом и тихом, словно умершем, доме.

И еще здорово подводила нога. Как он устал от постоянной, зудящей, изматывающей боли! По ночам она грызла его как голодный волк. Когда боль становилась невыносимой, пачками пил анальгин. Под утро становилось легче, и он, измученный и обессиленный, проваливался в тяжелый и мутный сон. К врачам не ходил – зачем? Чем помогут? Пропишут все те же таблетки.

И еще понимал, что устал. Устал жить. Жизнь его совсем упала в цене – он оказался банкротом.

Почему все так вышло? Где и что он упустил? Где наделал ошибок? Аська… Он считал ее дочерью, хотя вслух об этом не говорил – ни ей, ни Любке. Объяснял ей, что хорошо, а что плохо. Но, видно, педагог из него получился хреновый – что-то Аська точно не поняла. А значит, он не сумел объяснить.

В мае он стал ходить на море, но ни мольберта, ни красок не брал – хорош, наигрался. Да и кому все это нужно? В хижине в три ряда стоят его работы, бесполезные и никому не нужные. И здесь не сложилось и не получилось. Ни художника из него не получилось, ни мужа, ни отца.

Вечером было совсем тяжко. Газет он не читал. Книги? Да, разумеется. Но быстро уставали глаза: пять-шесть страниц – и он сдавался. Долго лежал без сна, проворачивая в сто тысячный раз, как фарш в мясорубке, вспоминая всю свою жизнь.

Дед, бабка. Комната в Староконюшенном. Отец и мать. Соседка Нинка, сосед Митрофаныч. Их двор, его приятели. Бабкины кулебяки с капустой – запах от них достигал и двора, а уж как пахло в подъезде!

Сама бабка пахла корицей, выпечкой и почему-то яблоками.

Дед – крепкими папиросами и одеколоном «Шипр», этот запах самый любимый, самый родной.

Смерть бабки и деда. Отчаяние и одиночество.

Катя, их любовь и ее отъезд. Страшное, глубокое, невозможное горе и одиночество.

Ленька, работа на комбинате, молодое, веселое и счастливое время.

Майя, их нелегкий роман и нелегкое расставание.

Встреча с Аленой. И семейная шутка – Аленушка и Иванушка. Не получилось. Не получилось Аленушки и Иванушки…

Отъезд в Ленинград и их странная семейная жизнь. Кажется, ненужная им обоим.

Самый счастливый день – рождение сына. Илюша… Запах глаженых пеленок, теплого молока и младенческих волос.

Авария. Больница. Дикие, страшные боли. Желтый свет ночника. Предательство Алены, ее уход. Последняя встреча с Ильей. Его отъезд, как побег.

Отец и Тонечка. Мишка.

Нонна и Марина, их странная жизнь вчетвером. И снова бегство из Ленинграда. И снова одиночество.

Ленка, Петрович и девочки. Мать. Мама…

И он снова один.

Поезд.

Поселок на море. Любка. Сад и запах черного винограда. Маленькая, чудная, хмурая и чужая девочка. Их дружба с Асей, их походы на море.

Любка. Сперва равнодушие, даже презрение. А потом… Что было потом? Он так и не понял. Точнее, тогда он не понял. А когда понял, Любка уже была далеко.

Да, странная штука – жизнь. Странная и непонятная. Вот он почти ее прожил, а ведь ни черта не понял! А ведь и самому себе неловко признаться.

День за днем, ночь за ночью Иван пролистывал свою жизнь – вспоминал редкие моменты счастья или радости и удивлялся, как ничтожно мало их набиралось. Поездки с дедом и бабкой в лес за грибами, рыбалка на узком берегу Нары. Горячая уха в котелке. Бабкино вечное ворчание, дедово хитрое подмигивание и хриплый смешок:

– Не обращай внимания, Ванька! Бабка есть бабка, куда от нее денешься?

Или дача, лето, только-только прошел короткий грибной дождик – бабка называла его слепым. Но свежести он не принес:

– Па́рит, – сетует бабка, – па́рит еще хуже, чем до дождя.

Дед снова вздыхает:

– Опять она недовольна. Вот ведь характер, а, Вань?

– Голова как котелок, – продолжает бубнить бабка, – а к вечеру будет совсем плохо.

Иван бабке не отвечает, он вообще терпеть не может, когда она жалуется. А пожаловаться бабка любит – то на голову, то на ноги. Но чаще всего на деда. А если уж когда примется за его мать! Но в конце концов, побурчав, замолкает.

Они перебирают чернику, которую принесла соседская дурочка – так бабка называет больную соседкину дочку. Дурочка смотрит безразличными, пустыми глазами, хлопает огромными, мохнатыми ресницами и поджимает маленький, очень красивый, ярко-красный и мокрый рот. Она вообще очень красива, эта дурочка. Какая насмешка бога – идиотка с необыкновенным лицом и прекрасной фигурой! Дурочка ходит в лес за ягодами и грибами, а потом продает их соседям. Ее мать, пожилая, болезненно-тучная Рита, говорит, что дурочка знает лес лучше всех. Так, наверное, оно и есть – та леса совсем не боится и возвращается затемно, поздно. Идет и что-то бормочет – дурочка же. В развевающемся белом платье и босиком – она вообще в любую погоду ходит босиком и пятки у нее угольно-черные, в глубоких, как растрескавшаяся пустыня, трещинах, – дурочка идет по полю и напевает. Бредет она медленно, и ее густая, распушившаяся коса бьет по спине. А глупая девчонка злится на косу. Вот она отмахивается от мух и слепней и глухим, низким голосом напевает какую-то странную, незнакомую, известную только ей мелодию.