Вечная ночь

– Кто он? Как его зовут? – спросил Зацепа, когда Женя замолчала.

– Марк. Фамилии не знаю. Адреса тоже. Он постоянно снимает сразу несколько квартир и меняет их очень часто. Он хитрый и осторожный, подонок. Он работает один, без помощников. Сейчас нас у него всего четверо, две девочки и два мальчика. Он очень тщательно отбирает детей, чтобы были не сироты, не наркоманы, здоровые, нормальные, но при этом, чтобы не проболтались родителям.

Кастрони трепетал от жалости, хотел спросить, как это произошло с ней, чистой девочкой, как она попала в лапы к злодею-порнографу. Но Зацепа заткнул свое внутреннее нечто и задал Жене другой вопрос, куда более актуальный:

– Ты говорила ему о нас, обо мне?

– Нет. Никогда, – она горько всхлипнула, – не бойся, Ник. Ты улетишь в свой Рим, тебя здесь никто не знает. Вот если бы ты был русский и жил в Москве, занимал высокую должность, тогда другое дело.

– Что ты имеешь в виду?

– Марк не станет связываться с иностранцем.

– Значит, ты все-таки говорила?

– Да нет же, нет! Успокойся.

– Погоди. Почему ты сказала – если бы я был русский? Что это меняет?

– Не знаю! Отстань! – Она вдруг зарыдала. – Ты, как все! Думаешь только о себе, а на меня плевать! Я не могу так больше жить! Не хочу! Если мне не удастся отделаться от него, я наглотаюсь таблеток с водкой и выброшусь в окно!

Кастрони был в обмороке. Наверное, у него случился инфаркт, и он тихо подыхал, из последних сил тянул дрожащие ледяные пальцы, чтобы притронуться к своей маленькой синьорине, попрощаться, погладить по голове. Но злой Зацепа не дал ему сделать этого.

«Хватит! Я сыт по горло! С таким же успехом можно было подобрать проститутку на улице или воспользоваться любым из заведений, которые предлагают весь спектр интимных услуг. Получилось бы дешевле и безопасней».

«Но я люблю ее», – прошептал Кастрони и отключился.

– Если я правильно понял, тебе нужны деньги, чтобы уйти от этого твоего Марка. Сколько? – Зацепа задал свой вопрос спокойно и жестко.

Она подняла руки с растопыренными пальцами, как будто сдавалась и просила не стрелять.

– Десять? – уточнил Зацепа.

Она молча, виновато кивнула.

Если посчитать, сколько он давал ей и тратил на нее в эти два года, выйдет значительно больше.

– Ты уверена, что, получив деньги, он оставит тебя в покое?

– Конечно.

– Откуда взялась именно эта сумма? Он сам ее назвал?

– Нет. То есть да. Я просто знаю. Одна девочка, которая тоже хотела уйти, дала ему десять тысяч. И он ее больше никогда не трогал.

«А вот сейчас ты растерялась и врешь неумело, моя радость, – отметил про себя Зацепа, – ты не была готова к этому вопросу. Наверное, мой следующий вопрос тоже застанет тебя врасплох».

– Допустим, ты дашь ему деньги. Разве он не спросит, где ты их взяла?

Лживая маленькая дрянь вдруг обхватила его за шею и стала целовать, приговаривая:

– Ник, любимый, хороший, спаси меня! Пожалуйста! Я правда больше не могу так жить. Неужели ты допустишь, чтобы твоя синьорина погибла?

«Ах! – долетел слабый замогильный голос Кастрони. – Пожалуйста, прошу тебя, ведь это последняя возможность, потом все кончится. Последняя ночь, прошу тебя!»

Кастрони корчился от голода и жажды. Впервые Зацепа понял, что девочка – это не любовь, не страсть. Она пища. Утонченному Гумберту хотелось добраться до детских внутренностей. «Вывернуть мою Лолиту наизнанку и приложить жадные губы к молодой маточке, неизвестному сердцу, перламутровой печени…» Гумберту-эстету нравился вкус «пряной крови» Лолиты. Добрый Кастрони тоже однажды попробовал. Женя порезала палец, и он припал губами к ранке. Поцеловал, чтобы ей, маленькой, не было больно, и потом долго не мог забыть мгновенной дрожи нового, дикого наслаждения.

…. – Коля, смотри, у тебя все остыло. – Голос Зои Федоровны прорвался сквозь алую пульсирующую пелену, которая окутала Зацепу, как адское пламя, пока холодное и безвредное.

– Вам не понравилось мясо? – спросил официант.

– А? Спасибо. Все очень вкусно.

Зоя строго посмотрела на мужа, покачала головой.

– Как же вкусно, когда ты даже не попробовал? Ешь, пожалуйста. Это свежайшая парная телятина.





Глава четырнадцатая





Дима Соловьев сидел в своем кабинете над кипой протоколов допросов свидетелей, механически пробегал глазами строки и опять, как полтора года назад, не мог найти ни одной зацепки.

Он вдруг вспомнил, как в девяносто восьмом парадоксальная версия профессора Гущенко, что серийный убийца, который режет проституток в Калининградской области, и аноним кляузник, который звонит в прямые эфиры на местное радио, телевидение, возмущается падением нравов, распущенностью молодежи, требует принять срочные меры, – одно лицо.

Кирилл Петрович предложил устроить ток-шоу на местном телевидении, поговорить в прямом эфире на темы, волнующие анонима. Он был уверен, что аноним позвонит. Действительно, позвонил. Стал высказываться по теме. Гущенко тут же понял, что это он, вступил с ним в диалог и держал на связи столько, сколько нужно было, чтобы определить его местонахождение.

Уже во время разговора профессору Гущенко удалось добиться от маньяка косвенного признания.

– А вы, – спросил Гущенко, – лично вы что-нибудь делаете, чтобы очистить общество от скверны?

Маньяк распалился. Его впервые слушали по ту сторону экрана, с ним говорили серьезно и уважительно.

– Я не сижу сложа руки, – кричал он, – я борюсь со злом! Это главная цель моей жизни.

– Да, у вас великая цель. Вы сильная личность, вы честный благородный человек. Я не спрашиваю о методах вашей борьбы, но скажите, чувствуете ли вы, что она имеет реальные результаты?

– Чувствую. Знаю. Результаты есть.

– Какие же?

– Я преподал этим сукам хороший урок, как надо себя вести, теперь они по крайней мере боятся! Каждая шлюха знает, что с ней будет! Карающий меч настигнет каждую, каждую! Я докажу всему миру, кто я такой! Мое место в Кремле!

Запись этого ток-шоу теперь показывают как учебное пособие криминалистам, судебным психиатрам. А сначала к идее Гущенко отнеслись скептически, как и ко многим другим его идеям, парадоксальным и неожиданным.

Кирилл Петрович привык побеждать. Молох оказался первым его серьезным поражением.

«Может быть, поэтому он не хочет верить, что убийство Жени – продолжение серии? – подумал Соловьев. – Профессор уже успел выстроить пару версий. Детский врач, учитель, взрослый любовник маленькой девочки, отец ее ребенка. На самом деле он запутал меня совершенно. Неужели он всерьез, искренне верит, что Женю мог убить кто-то другой, не Молох? Или просто пытается взглянуть на это дело под новым, неожиданным углом? Это ведь один из постоянных его методов: если перестаешь видеть что-либо и перед глазами муть, попробуй изменить угол зрения».

Дима нервничал и злился на себя. Ему хотелось позвонить Оле. За полтора года они не виделись ни разу, оба понимали, что это ни к чему. Никого продолжения быть не может. Она ни за что не уйдет от своего Филиппова, хотя вряд ли счастлива с ним. А встречаться потихоньку, врать, выкраивать часик-другой на быстрые вороватые свидания – это не для нее. Она так не сможет. Соловьев, наверное, смог бы и так. Если честно, он смог бы как угодно, лишь бы видеть ее иногда.

Они собирались пожениться сразу после десятого класса. Родители, и его, и ее, считали это глупостью. Мама Димы говорила, что Оля эгоистка и слишком интеллектуальна. Для сына она мечтала о ком-нибудь попроще, чтобы была жена как жена, не книжки читала, а стирала и готовила. Мама Оли уверяла, что ничего конкретно против Димы Соловьева не имеет. Он милый мальчик. Но жениться в семнадцать лет рано. Сначала надо получить профессию, создать собственную материальную базу.

Действительно, базы у них не имелось, ни материальной, никакой вообще, кроме любви. Родители объясняли, что любовь – это прежде всего ответственность. Дима и Оля были бы рады не слушать родителей, но оба в то время полностью зависели от них. Жить вместе с родителями не получалось. Пробовали. В маленьких двухкомнатных квартирах, кстати совершенно одинаковых, становилось тесно, все друг друга напрягали.

Дима готов был разгружать ночами вагоны, чтобы заработать и снять отдельное жилье. Но после трудовых ночей он засыпал на лекциях, чуть на завалил сессию, а денег заработал до смешного мало. Кончилось все тем, что пьяный коллега-грузчик уронил ему на руку ящик с мясными консервами. Получился какой-то сложный перелом, несколько косточек раздробились и долго не хотели правильно срастись.

Затем была попытка устроиться дворником. В то время дворникам давали казенные комнаты. Полгода они прожили в подвальной коммуналке, мыться ходили к родителям, питались в институтских столовых, а потом оказалось, что дом идет на снос. Сразу после Нового года надо было выметаться.

Что делать дальше, где жить, Дима и Оля не знали. Они оба устали от бездомности, от неприятных разговоров с родителями. Накопилось глухое раздражение и обида, нет, не друг на друга и даже не на родителей, а на судьбу, которая все никак не желала дать им шанс в виде крыши над головой.

И судьба как будто откликнулась, сжалилась.

31 декабря они устроили праздник у себя в дворницкой. Приходили все, кто хотел. Сокурсники, бывшие одноклассники, друзья детства. Дом прятался в глубине большого старого двора. Проходняки, закоулки, путаница номеров. Если случайный человек попадал в этот коварный лабиринт в поисках какого-нибудь конкретного адреса, разобраться без помощи аборигенов он ни за что не мог.

Филиппов Александр Осипович был приглашен в гости в один из соседних домов. За два часа до Нового года он бродил с адресом на размокшей от снега бумажке, тыкался в разные подъезды. Единственный на весь двор автомат сожрал все его двушки, дозвониться в квартиру, где его ждали, так и не удалось. Там, как потом выяснилось, кто-то плохо положил трубку.

Из полуподвальных окон дворницкой слышалась музыка, смех, и Филиппов постучал. Дима пытался запечь гуся с яблоками в кошмарной коммунальной духовке. К растерянному продрогшему незнакомцу выскочила Оля, в туфельках, в легком платье, и побежала провожать беднягу до подъезда.

В гостях Филиппов провел часа полтора, сберег одну из двух бутылок шампанского, лежавших в его сумке, и без чего-то двенадцать опять постучал в окно дворницкой, сказал, что, во-первых, счел своим долгом поблагодарить, во-вторых, там скучно, а тут значительно веселей.

Так они познакомились. А потом оказалось, что у Филиппова есть теплая дача под Москвой, совсем недалеко. Зимой там никто не живет, и он готов приютить Олю с Димой до конца апреля, за символическую плату, а можно и вообще бесплатно. Ему, Филиппову, и его родителям неспокойно, когда дом стоит пустой, беспризорный.

Ох, как это оказалось кстати! Филиппов был такой милый, тихий, «уютный», как сказала о нем Оля. Диме он тоже сразу понравился. Ему и в голову не могло прийти, что душка историк, рыхлый, неуклюжий, бледно-рыжий, с лысиной, похожей на цезуру католического монаха, положил глаз на Оленьку сразу, как только увидел ее в новогоднюю ночь.

Дима в свои двадцать лет был категорически не ревнив. В детстве, в школе он ревновал ее ужасно. А потом она сказала ему, что ревность – это диагноз. И он расслабился.

Кроме дачи у Филиппова имелся еще и старенький, но очень симпатичный «жигуленок». Раньше совсем не ездил, догнивал в гараже, а тут вдруг разъездился, и не куда-нибудь, а на дачу. Разве запретишь хозяину приезжать на собственную дачу?

Бревенчатый дом стоял у самой опушки сосновой рощи. Веранда с цветной мозаикой стекол, крыльцо со скрипучими ступенями и резными перильцами. Флюгер на крыше, петушок из ржавой жести с отколотым клювом. Двадцать один год назад Дима прожил в этом пряничном домике три месяца, январь, февраль, март, вместе с Олей, когда они были «немножко женаты».

Дорога от станции до поселка шла мимо заснеженного поля, потом сквозь сосновую рощу. Они приезжали поздно. Над полем сияли зимние звезды. Снег скрипел под ногами, от мороза слипались ноздри и слегка кружилась голова. В доме кроме отопления ОГМ была еще и печка. Ее обязательно топили, пекли картошку в золе. Картошка с крупной солью, чай с сушеным смородиновым листом. Так они ужинали. Часто в поселке вырубали электричество, и они проводили вечера при свечах и керосинке.

У Оли появился яркий, совсем не городской румянец, и это очень шло ей. Она вообще удивительно похорошела в эти три месяца. Дело было не только в свежем воздухе и умывании чистым снегом каждое утро. Она светилась изнутри, она чувствовала, как влюблен в нее Филиппов. Ей нравилось, что ее любят сразу двое. А какой же девочке это не понравится?

Филиппов навещал их по выходным, ночевал за тонкой стенкой. Было всего две теплые комнаты. Дима и Оля слышали, как он ворочается, как дышит. Он их тоже слышал, каждое движение, каждый шепот и вздох.

Перед сном они вместе гуляли. У Филиппова на морозе краснел нос и запотевали очки. Для ночных прогулок в доме имелся запас валенок и старых тулупов. Оля надевала на голову белую пуховую шаль. Они шли втроем по узкой тропинке среди корабельных сосен. Филиппов рассказывал об африканских походах Наполеона, о французе Шампильоне, которому первому удалось расшифровать египетские иероглифы. Шампильону было одиннадцать лет, когда он познакомился со знаменитым физиком Фурье, увидел его египетскую коллекцию и, рассматривая папирусы и каменные плиты с иероглифами, заявил: «Я это прочту!»

Оля слушала, и глаза ее блестели в темноте. Филиппов выразительно размахивал руками в толстых варежках.

Сейчас, через двадцать один год, те три зимних месяца казались целой эпохой. Качество времени было совсем другим. Каждая прожитая минута сверкала холодно, как снег в лунном свете, горячо, как угли в печи. Лучше не вспоминать. Либо сгоришь, либо замерзнешь…

В тишине кабинета взорвался телефонный звонок.