Вечная ночь

Ник ни фига не понял и, кажется, разозлился. Стал читать мне лекции, что опасно посещать такие места. Нудил всю дорогу. А я была даже рада. Мне дико не хотелось после концерта V. залезать в койку с Ником.

Вообще, странно. Мне с обычными клиентами старперами иногда бывает легче, чем с Ником. Когда я поняла, что люблю V., и особенно когда узнала, что беременна, Ник вдруг показался мне таким мерзким.

С клиентами все ясно. Обслужила. Заработала. Гуд бай, детка. А с Ником у нас как бы даже любовь. Конечно, бабки я из него тяну, я же не совсем идиотка, чтобы спать с ним, стареньким, просто так, из сострадания.

Любой, самый вонючий клиент лучше Ника. Потому что не врет. Себе не врет. Вот это главное. Платит за удовольствие и не изображает возвышенную неземную любовь. Мухи отдельно, котлеты отдельно. А с Ником все вместе. И мухи, и котлеты. Гадость. Но самое ужасное, что я тоже начинаю ему в этом подыгрывать. Мне хочется играть в эту игру. Мне хочется верить, что старик, с которым я сплю почти два года, действительно любит меня. На самом деле наши отношения хуже воровства, грязнее любой грязи. Лучше обслужить десять тупых грубых ублюдков, чем переспать с нежным утонченным Ником.

Ладно, все это бред, глупости. Ребеночек во мне, совсем еще маленький, ни в чем не виноват. Клянусь, ученый биоробот будет последним! Ика говорит, среди импотентов больше всего садюг. Похоже на правду. И еще, Ика говорит, что, если мы с V. поженимся, я рискую повторить судьбу моей мамы. Вокруг него крутится слишком много девиц, выбор огромный, постоянное искушение, перед которым ни один мужик не устоит. Она считает, что я нужна V. только для очередного скандала. Сожительство с малолеткой, да еще дочерью заклятого врага – это круто для желтой прессы. Якобы он использует меня для очередной PR-кампании и бросит.

Бред, бред, бред! Ика просто завидует мне. У нее жизнь была еще хуже, чем у меня. Родителей убили у нее на глазах, она осталась одна в десять лет, со злыдней теткой, которая чуть не сделала ее психом. Или, может, даже и сделала, потому, что только сумасшедшая может любить Марка.

Он сволочь, мразь. Ей тошно от этой своей любви. Уйти ей некуда, разве что назад, в Быково, уехать, к тетке. Ни денег, ни квартиры, ничего у нее нет, поэтому в башке все сдвинуто, ни во что не верит, придумала для меня и V. жуткое словечко – «сожительство».

У нас с V. пока нет никакого «сожительства». Мы спали только четыре раза. Кстати, совсем другое дело, когда спишь с любимым человеком. Я потом ходила вся такая нереальная, еще немножко – и растворюсь в воздухе от счастья. Мой V. гений, не только в поэзии, но и в жизни. Он единственный и последний поэт. У меня мурашки по коже от его песен. Интересно, что будет, когда он узнает о ребенке? У него ведь нет детей. А ему, между прочим, уже за сорок. Баб всяких было полно, однако ни одна от него не залетела. Значит, ни одна не любила ни секунды. Залетают, когда любят.

Так классно держать это в тайне! Иногда мне кажется, что он, мой ребеночек, моя тайна, потихоньку шевелится, двигает ручками, ножками. Конечно, я знаю, еще рано, он слишком маленький. Я люблю разговаривать с ним, прикольно говорить не наружу, а внутрь. Снаружи все гнусь, грязь, чужой мир. А внутри солнышко мое, сидит себе, и уютно ему, спокойно. Я уже знаю, что он мальчик. Сейчас вот лягу спать, спою ему колыбельную песенку.



Борис Александрович перевернул очередную страницу, встал, прошелся по комнате.

«Когда мы встретились, Женя первым делом спросила, проверил ли я сочинения. Теперь ясно, почему ее это так беспокоило. Значит, все правда. Я не обознался, – думал он, нервно расхаживая из угла в угол. – Что же мне делать? Позвонить Жене, вернуть ей дневник, поговорить еще раз? А Карина? Неужели она знает? Или Женя полагается на ее честность, на то, что подруга не станет читать? Нет, дело не в честности. Карина близорука, она вряд ли сумеет разобрать тут хотя бы несколько строк. Даже мне трудно. У меня слезятся глаза, то ли от напряжения, то ли от жалости, не знаю».

И их глаза, набухшие от слез,

Излились влагой, и она застыла,

И веки им обледенил мороз.





Строки из «Божественной комедии» вспыхнули в голове, защекотали губы, пробежали ознобом по спине. Борис Александрович вытянул из шкафа старую вязаную шаль жены, закутался, уткнулся носом в серую вытертую шерсть. Эта шаль дольше других вещей хранила запах Нади, но теперь он совсем выветрился.

Читать осталось немного, всего пару страниц.





* * *


Зоя Федоровна Зацепа не придерживалась строгой диеты, покушать любила, а чтобы оставаться в форме, три раза в год ездила в Австрийские Альпы, проводила неделю в дорогом санатории, удаляла шлаки по специальной системе. Каждый день медленная, на три часа, клизма, протертые овощи и сырые соки на завтрак, обед и ужин, гимнастика, массаж и так далее.

В ресторане она долго, мучительно подробно обсуждала с официантом каждое блюдо. Николай Николаевич ерзал, вздыхал, отворачивался, делая вид, что смотрит в окно. Разумеется, это был тот самый официант, который совсем недавно обслуживал синьора Кастрони и маленькую синьорину.

Зацепа узнал его, и он, вероятно, тоже узнал Зацепу. Не мудрено, они с Женей были запоминающейся парой. Говорили между собой по-английски, хотя представлялись итальянцами. Женя переходила на русский и забавлялась, изображая чудовищный акцент, который Зацепе казался подозрительно карикатурным. Каждый раз он вздрагивал, косился на официантов и продавцов.

Сейчас, сидя за столиком с Зоей Федоровной (за тем же столиком, потому что другие были заняты), он старался не встречаться глазами с вежливым холуем. Ему мерещилась наглая усмешка, его бросало в жар, он даже сходил в туалет, умылся холодной водой, надеясь, что больше не покраснеет.

Принесли закуски. Зоя отправила в рот кусок паштета из утиной печенки, закрыла глаза, сказала:

– М-м, Коля, ты знаешь, это не хуже, чем в Париже у «Максима». Попробуй.

Вилка с куском паштета потянулась к его губам. Пришлось открыть рот. Наверное, это правда было вкусно, очень изысканно, однако Зацепа не мог есть. Кусок застревал в горле. Все мерещилось, что официант смотрит как-то многозначительно. Кстати, когда он вышел из туалета, этот холуй стоял возле Зои, низко склонившись, и шептал ей что-то на ухо. Заметив, что Зацепа возвращается к столу, тут же замолчал, разогнулся, ускользнул. А у Зои после этого глаза стали другие.

Зацепа залпом выпил стакан воды, закурил.

«Все кончилось, – повторял он про себя, – это только мои фантазии, нервы, пустой страх. Я теперь другой человек, со мной все в порядке, и бояться мне совершенно нечего».

На самом деле не так уж сильно он боялся. Он тосковал. Ослабевший, но еще живой Кастрони выл в нем, как старый пес, которого посадили на цепь и оставили в пустом дачном поселке на всю зиму.



…Когда они вышли с Женей из ресторана и сели в машину, он попытался опять заговорить с ней о ночном клубе, о том, что ей не стоит ходить в такие заведения, это опасно, вредно. У нее вся жизнь впереди, сейчас надо учиться, строить свое будущее.

– Что ты болтаешь? Какое будущее? – вдруг крикнула синьорина по-русски. – Что ты знаешь обо мне, старый идиот?

Зацепа вздрогнул, машина резко вильнула вправо, потом влево.

– Осторожней! – взвизгнула Женя. – Только не хватало сейчас врезаться куда-нибудь! Господи, как же мне все это надоело!


У Зацепы трещало в ушах. Он не только чувствовал, но уже видел, как рушатся декорации. Женя впервые заговорила с ним по-русски. Что это было? Провокация? Она догадалась, что он не тот, за кого себя выдает? Или просто устала от чужого языка?

– Я не понимаю, детка, пожалуйста, переведи, – жалобно попросил Кастрони.

– У меня нет никакой жизни, – она перешла на английский, – только грязь, чертова мерзость.

– О чем ты? – хрипло спросил Зацепа, подозревая, что она о нем, об их любви, которая крепко воняет проституцией.

– Скажи, ты когда-нибудь видел детское порно в Интернете?

– Нет. Я знаю, что там его много, но сам не видел.

– Правда? Но ведь ты любишь не взрослых женщин, а девочек, и тебя должно это интересовать.

– Я люблю одну девочку. Синьорину Женю. Я не маньяк, не извращенец, просто так случилось. До встречи с тобой ничего подобного не было. Ты же знаешь, у меня в Риме жена, двое детей, внучка.

– У них у многих есть жены, дети, внуки.

– У кого – у них?

– Не важно.

– Почему ты вдруг заговорила о детском порно?

– Не знаю. – Она заерзала на сиденье, отвернулась, уставилась в окно.

Осторожный Зацепа больше не стал задавать вопросов. Поглядывал на нее, видел, как вздрагивают ее плечи, слышал тихие жалобные всхлипы. Он привык, что она часто плачет. Ее смех мог мгновенно превратиться в слезы, и наоборот. Он списывал это на переходный возраст. Остаток пути они молчали. Когда доехали до дома в Черемушках, вошли в квартиру, Женя побежала в спальню, упала на кровать, лицом в подушку. Кастрони подошел, стал снимать с нее сапоги. Она вдруг резко развернулась, чуть не заехав ногой по его физиономии.

– Ник, сколько лет твоей внучке?

– Одиннадцать. Почему ты спрашиваешь?

Она усмехнулась, оскалилась, как собачонка, и сказала по-русски:

– Мне было столько же, когда это началось.

– Я не понимаю. Женя, пожалуйста, говори по-английски. – Кастрони растерянно заморгал.

– Ох, Ник, может, не стоит? Лучше тебе не понимать, о чем я говорю. Мне плохо, Ник. Ты даже не представляешь, как мне плохо сейчас. Я люблю его, он гений, лучше него нет никого на свете. Мы, наверное, поженимся. Но если он узнает… Господи, как бы я хотела вычеркнуть все это из моей жизни, забыть, начать с нуля, стать обычной девочкой.

«Кто он? Неужели этот певец, людоед-некрофил, которому она вешалась на шею? – простонал про себя Зацепа. – О чем узнает? Обо мне? Но она вряд ли привела бы меня в клуб и стала знакомить с ним, если бы боялась именно этого».

– Женя, – сказал Кастрони, – мне, конечно, нравится, когда ты говоришь по-русски. Звучит красиво, но я ни слова не понимаю. Что с тобой происходит? Ты, может быть, хочешь рассказать мне что-то, но не решаешься? Почему ты вдруг заговорила о детском порно?

– Ник, ты правда любишь меня? – Это было сказано по-английски, громким драматическим шепотом.

– Да, Женя, конечно, я тебя очень люблю. Я много раз говорил тебе.

– Говорил? Слова ничего не значат. Ты мог бы убить за меня? Ты мог бы убить человека, который растоптал, утопил в грязи мое детство, заставил раздеваться перед камерой и выделывать такое, что тебе в страшном сне не приснится? Но если бы только это! Нет, ему было мало. Он стал торговать мной.

Зацепе показалось, что она репетирует роль для мелодрамы. Кастрони тихо поскуливал от волнения и жалости.

«Замечательно! – думал Зацепа. – Вот появился еще один персонаж. Нас было только двое, она и я. Теперь уже четверо. Третий, как я понимаю, этот певец Вазелин. Надо бы уточнить, но нельзя. Она ведь сказала о нем по-русски. Интересно, кто четвертый? Кого мне надо убить?»

– Женя! Прекрати! Что ты говоришь? Что ты выдумываешь, девочка? Зачем? – зашептал Кастрони, искренне подыгрывая синьорине, заламывая руки и слегка подвывая на гласных.

Зацепа между тем сохранял ледяное, отрешенное спокойствие.

– Зачем? – взвизгнула Женя. – Затем, что я больше не могу так жить. Я хочу покончить с этим. Но у него есть много записей. Если я уйду, он сделает так, что все это увидят мои родители, учителя, одноклассники. Он может, я знаю. Уже было, когда он снимал со мной или с другими девочками и мальчиками разных богатых известных людей, а потом шантажировал их. И они платили. Теперь он шантажирует меня. Требует огромную сумму. Он уже поместил в Интернете картинки, клипы, на которых видно не только тело, но и лицо, очень четко, крупным планом.

Зацепа сидел на краю кровати, не в силах шевельнуться. Кастрони бешено колотил кулаками изнутри по стенкам его сердца. В голове вдруг пронеслась строчка из чьих-то стихов:

«Конец мог быть и пострашней, но не придумаешь бездарней».

Зацепе все уже стало ясно, Кастрони надеялся на чудо.

«Этого не может быть! – вопил Кастрони. – Она все выдумала! Я знаю ее почти два года, она вся, как на ладошке».

«Да, ты знаешь ее. Каждый квадратный сантиметр ее тела, вес, рост, объем талии, бедер, щиколотки, шеи. Каждый оттенок интонации, гримасы, капризы ты знаешь наизусть. Но тебе ничего не известно о ней, – устало возражал Зацепа, – ты встречаешься с ней не так уж часто. Что происходит в ее жизни там, за кадром ваших отношений, ты знать не можешь».

«Если бы это было правдой, – не унимался Кастрони, – открылось бы все раньше, я бы понял, почувствовал».

«Понял? Почувствовал? – горько усмехался Зацепа. – Вспомни, как легко она пошла на контакт с тобой, как ловко тянула из тебя деньги. Ты что, всерьез считаешь, что она получает удовольствие от ваших постельных игрищ? Или, может, ты надеешься, она влюблена в тебя, старого кретина? Опомнись. Разве все это время она вела себя как нормальная, чистая девочка-подросток? Она спала с тобой за деньги. Почему ты думаешь, что она не могла делать это с другими?»