Влюбляться лучше всего под музыку

И просветление.

Музыка рождается и льется из глубин души. К ней можно прийти, как к Богу. Она и есть Бог. Она, как и любовь, является истинной религией. Ты принимаешь ее и ощущаешь сердцем, даешь выход своим эмоциям, дышишь ею, как воздухом, позволяешь проникнуть в кровь и течь по венам, чувствуешь освобождение.

Музыка прекрасна, и, оказывается, ее можно не только слышать, но и видеть. Вбирать в себя, испытывать, как любое из чувств, пробовать на вкус, осознавать и постигать.

Нельзя записать жизнь, нельзя записать чувства, но всегда найдется та песня, которая становится машиной времени, отправляющей тебя в нужный момент прошлого, чтобы пережить то, что ты когда-то чувствовал: радость, боль, тоску, счастье. Музыка способна оживить мгновения, но, готова поручиться, есть такие песни, которые убивают.

Может, такую песню я сейчас и слышу. Девушка с красными прядями в волосах падает перед толпой на колени, тянет руку к небесам и поет так, что я чувствую, как в моем теле растворяются кости. Мне бы не хотелось, но сердце само бьется в такт с ней. Чувствую себя главным действующим лицом в ожившем сне, ведь мелодия проникает мне прямо в душу, перемешивается с переживаниями, с моими чувствами, с любовью и тоской.

Я все еще вижу Пашу, понимаю, как он счастлив, что находится здесь и является частью всего этого чудесного действа, догадываюсь, какое громадное удовольствие он получает. Мне хочется свернуться калачиком и лечь прямо на землю, потому что мысли о том, со мной у него ничего этого не будет, точат меня, как беспощадные черви.

Мысли о том, чего он лишится, мешают дышать. Расстаться с музыкой, задушить свой талант, отказаться от предназначения ради того, чтобы влачить жалкое существование в глухой провинции? Не слишком ли большая плата за любовь?

Мне хочется отступиться от него, отпустить, но я не могу. Чувства сильнее. Пусть сам сделает выбор. Или мы вместе что-то придумаем. Меня будто разрывает напополам от нахлынувших чувств. Кто-то внутри шепчет, что все будет хорошо, что у нас все только начинается, но какое-то странное ощущение не отпускает — сердце так и кричит: «запомни этот момент, запомни его навсегда, ведь он больше не повторится никогда».

Я слушаю песню, дрожа на каждой высокой ноте, взятой солисткой, кутаюсь в мелодию ее голоса, будто в плед, и боюсь выныривать в реальность. Рядом скачут Маша с Димой, они свистят и аплодируют, моих же сил хватает только на то, чтобы хлопать. Медленно и осторожно, словно мои ладони сделаны из гипса, и тихо, будто боюсь разбить их.

Паша, конечно же, не замечает меня в целом лесе из рук прыгающих поклонниц, пользуясь этим, я разглядываю его и машинально «фотографирую» глазами, будто стараясь запечатлеть в памяти образ. Чувство неминуемой безысходности давит сильнее, оно уже не прячется в подсознании, оно рвется наружу, захватывая меня всю.

Слежу за ним, провожая взглядом со сцены. Любуюсь. Чувствую, как кровоточит сердце, как моя кровь невидимыми каплями капает на асфальт, смешиваясь с песком и грязью и оставаясь здесь навсегда.

— Постоим пока здесь, — кричит мне в ухо Маша, — Пашка должен вернуться, чтобы посмотреть выступление Джона Н.

Киваю и втягиваю голову в плечи потому, что от оваций, в которых купают выступившую группу, закладывает уши. Улыбаюсь, чтобы не выдавать своих чувств, пританцовываю в такт мелодии следующих исполнителей, ощущаю рождающуюся внутри пустоту. Панику. Тяжесть.

Стараюсь не показывать эмоций, стою, будто во сне, слушая пролетающие одну за другой песни, и вздрагиваю, когда толпа оживает настолько, что становится трудно это игнорировать. Понимаю, чем это вызвано, только когда с высветившимся именем на экранах и первыми аккордами композиции на сцене появляется Джон.

Он в белом костюме с вышитыми на нем золотыми инициалами «J.N.», черной футболке, белых носках и модных черных туфлях. Как всегда экстравагантный и загадочный. Приветствует собравшихся сдержанным кивком и вознаграждает сияющей улыбкой, летящей в толпу, как тысячи стрел, попадающих прямо в сердце, поражающих особо впечатлительных прямо наповал.

Каждое его движение инстинктивно, спонтанно и внезапно. Он живет на сцене: просто улыбается, просто танцует и, наконец, просто поет. Но выглядит это как таинство, как священное магическое действо. Когда он выдыхает в микрофон первые строчки, меня пробирает до костей. Это сильнее, чем а капелла в тишине номера, это намного глубже, чем оглушительно громкое пение в караоке, это — лавина звука, выдирающая души из тел, подхватывающая и швыряющая их высоко в небеса.

Его голос завораживает, низкий, хриплый, пробирающий до мурашек своей глубиной и чистотой. Он резонирует с чувствами и мыслями слушателей, пробирается в самое сердце. Медленная и чувственная композиция заставляет толпу замереть. Джон исполняет припев, и в толпе, кажется, нет ни одного человека, кто бы ни снимал происходящее на телефон со слезами на глазах. Его харизма захватывает всю площадку, превращая собравшихся в живые сгустки энергии, светящиеся от эмоций и чувств. Он — источник света, подзарядка, а мы — маленькие лампочки, горящие ровно столько, сколько живительная музыка будет литься на наши головы.

Меня переполняют эмоции. Это такая гордость от того, что мне довелось узнать этого талантливейшего человека, такое слепое обожание и глубочайшее уважение к его таланту, что оно напоминает мне пропасть, куда я несусь сейчас с огромной скоростью. Мне хорошо от осознания лишь того, что я — счастливейшая из живущих, потому что слышала его пронзительное пение всего в полуметре от своего уха в тишине ночного номера отеля. Слышала, наслаждалась и проникалась душой. Наша нечаянная дружба — это будто знак, который должен был сказать мне о чем-то важном, она как дар, к которому позволено прикоснуться не каждому из смертных.

Для чего? Может, для того, чтобы понять истинность и важность музыки. Понять ее язык? Услышать с ее помощью собственные мысли? Осознать, что значит музыка для того, кто в моем сердце. Разобраться, найдется ли в нем место и для меня… Для нас…

Я начинаю отчаянно хватать ртом воздух, когда во время исполнения Джоном второй композиции вдруг происходит нечто неожиданное. Чьи-то сильные руки находят меня в толпе, обхватывают за талию и буквально выдергивают за ограждение. Огромный двухметровый детина в костюме кидает меня на плечо, будто куклу, и куда-то тащит. Когда я начинаю осознавать, что к чему, слышу громкое: «Anny, come to me»! Зажмуриваюсь от страха, молю, чтобы все это оказалось сном, но меня ставят на сцену прямо перед Джоном.

Открываю глаза и вижу его очаровательную улыбку. Он рад. Просто ужас, но этот парень чертовски рад меня видеть. Легонько обнимает за плечи, тут же отпускает и бежит в сторону зрителей. Я дрожу под обрушивающимися на меня громкими звуками, горячим ослепляющим светом и вспышками камер. Бэк-вокалистки продолжают задорно напевать, слева мелькают четкие движения ударника за барабанной установкой, справа шандарахает по струнам гитарист.

— Let’s go! Sing it! — Джон протягивает микрофон в сторону толпы. Люди с удовольствием поют слова песни. — And on this side!

Зал с другой стороны бросается подпевать еще громче. Музыка пропадает, и тысячи поклонников поют а капелла. Я стою, придерживая руками подол платья, и дрожу, как лист на ветру. Мне хочется убежать, скрыться от всеобщего внимания, от направленных на меня тысяч пар глаз, от всей этой неловкой ситуации, и радуюсь, когда замечаю, что Джон вновь возвращается ко мне.

— Russia, come on! — Он берет мою руку и поднимает вверх. — Come on!

Теперь мы вдвоем качаемся в такт. Толпа поет, как слаженный хор. Наконец, музыканты взрываются в прощальных аккордах, люди визжат, а в воздух выстреливают миллионы блестящих конфетти. Я вздрагиваю и поднимаю глаза вверх, быстро моргаю, глядя, как тысячи мелких кусочков фольги оседает мне на голову и на лицо.

— Thank you so much! — Снова кричит Джон и кланяется. Так как моя рука все еще в его руке, мы наклоняемся вместе. — Thank you, good night!

Фейерверк из конфетти уже осел на пол. Пытаюсь отыскать глазами Машу с Димой, но это практически нереально — толпа отсюда выглядит сплошным муравейником из рук и лиц. Джон посылает воздушные поцелуи собравшимся, поворачивается и кричит мне в ухо, что бесконечно рад тому, что случайно увидел меня. Он крепко сжимает мою ладонь и тащит к краю сцены.

— Аня! — Вдруг слышится сквозь гул. — Аня!!!

Кручу головой, пытаясь отыскать глазами зовущего. Я знаю этот голос лучше, чем чей либо другой, но все равно вздрагиваю от страха, увидев его перед собой. Паша стоит внизу, под сценой, у лестницы. Его пытаются удержать трое крупных охранников, но даже у них это получается плохо. Один из мужчин тянет его за рубашку, другой останавливает грубым толчком в плечо.

Я будто получаю хлесткий удар ледяной водой прямо в лицо. Порываюсь к нему и вдруг вспоминаю про Джона. Оборачиваюсь и говорю:

— Джон!

Это заставляет музыканта остановиться и отпустить мою руку.

— Энни! — Он так искренне и тепло улыбается, что мне хочется расплакаться. Подходит совсем близко, берет мою ладонь в свою и произносит. — Ты чего? Это же я, пошли.

— Я не могу, Джон. — Бросаю испуганный взгляд на Пашу, в глазах которого застыли непонимание, гнев, испуг.

— Опять собираешься сбежать? Как сегодня утром? — Никого не стесняясь, кричит Джон. — Больше я тебя не упущу, пойдем, поговорим.

Он опять тянет меня за собой, но я отрицательно качаю головой. Показываю взглядом на Пашу. Джон моментально догадывается, понимающе вздыхает, кивает, отходит в сторону и просит охранников отпустить парня.

Я подхожу к основанию лестницы и смотрю на Пашку. Он стоит в окружении ребят из своей группы и ошарашенно смотрит на меня. Суриков больше не рвется наверх, скорее больше напоминает человека, готовящегося сбежать отсюда быстрее. Лишь бы мне сейчас хватило слов объяснить ему все. Представляю, как же это выглядит со стороны. И еще эти слова Джона про утро…


Снова оборачиваюсь к британцу, тот стоит в нескольких метрах правее в окружении широкоплечих охранников и задумчиво подпирает подбородок кулаком. Лучше бы шел к себе в гримерку, но, видимо, переживает. Ладно. Снова смотрю на Пашу. Из него будто всю жизнь выкачали: грудь тяжело вздымается, глаза налились красным, пальцы сжаты добела.

— Что это, Аня? Откуда ты здесь?

Ставлю ногу на первую ступеньку. Смотрю в его огромные, до боли родные и любимые глаза.

— К тебе приехала.

Пашку трясет, он готов вот-вот взорваться:

— Почему с ним? Что это значит? Это правда, что он сказал?

— Да, — говорю я срывающимся голосом, — но это не то, что…

И я застываю на месте, мой желудок скручивает острыми нитями разочарования, сердце заковывает льдом, когда одновременно с Пашкиным «Поговорим?», стоящая рядом Леся берет его за руку. Слежу за этим движением, не отрываясь, потом смотрю в ее довольные глаза и убираю ногу с лестницы.

— Зачем тебе это? — Говорит блондинка Паше и тянет его назад. — Все же и так ясно. Пойдем отсюда.

Она неодобрительно качает головой, глядя на меня, как на последнюю шлюху, и тесно прижимается щекой к его плечу.

— Аня, давай поговорим? — Предлагает Паша.

И стоит, как истукан, даже не пытаясь убрать свою ладонь из ее. Даже не отстраняясь. Меня это ранит так сильно, что я почти не вижу ничего перед собой от нахлынувших слез. Ни ее наглой улыбки, ни их сцепленных рук, ни растерянного Пашкиного лица.

— Зовут тебя, — сглотнув, тихо замечаю я.

И делаю шаг назад. Мои слова кажутся мне скрипом старых половиц. Они рассыпаются над его головой так же, как мое бедное сердце. Беру волю в кулак, глубоко вдыхаю, плотно сжимаю губы.

— Аня!

— Зовут тебя, — повторяю я и отворачиваюсь.

— Аня! — Кричит он мне в спину.

И этот крик больше похож на рык раненого зверя. Мне тоже больно, и унижаться перед его подружкой я не собираюсь. Поэтому расправляю плечи, на негнущихся ногах иду к Джону, и мы вместе удаляемся со сцены по другой лестнице.

— Аня! Аня! — Доносится сзади.

Но я не оборачиваюсь, лишь крепче обхватываю саму себя за предплечья и ускоряю шаг. Когда ладонь Джона мягко ложится мне на спину, разворачиваюсь, бросаюсь ему на шею и даю волю слезам. Парень обхватывает меня так крепко, будто не хочет позволить мне окончательно рассыпаться. Хорошо, что нас уже никто не видит, ведь я не умею реветь при посторонних.





14




Паша

Смотрю на себя будто со стороны. Откуда-то сверху. Отказываюсь понимать и принимать все то, что только что произошло на моих глазах. Не хочу верить. Мне нужно проснуться, чтобы, наконец, осознать, что все это было просто страшным сном. Но глаза ловят ускользающую в толпе охранников хрупкую фигурку моей Ани и вновь наливаются кровью безумия. Это все наяву. На самом деле. Чувствую крепко сжимающие мою кисть женские пальцы и вдруг зверею:

— Да что с тобой не так?!

Резко отдергиваю свою руку и нечаянным движением отталкиваю Лесю от себя. Девчонка смотрит потрясенно, она явно не ожидала, что ее скинут с руки как надоевшую перчатку, но сейчас происходит именно это. Она отлетает назад и падает прямо на задницу. Ник, стоявший сзади, не успевает ее подхватить, поэтому, ошарашенно оглядывая меня, он наклоняется, подхватывает Лесю подмышки и помогает ей встать.

— Какого, на хрен, черта ты делаешь?! — Кричу я ей как раз в тот момент, когда Майка, метнувшегося в мою сторону, перехватывают и стараются удержать сильные руки Ярика.

Рыжий выглядит не на шутку взбешенным, он продолжает вырываться, чтобы кинуться на меня. Я готов сейчас сразиться с любым, мне нужно выплеснуть весь накопившийся гнев, и не важно, кто встанет на пути. Но это делает Боря — преграждает мне дорогу своей грудью. Приходиться резко остановиться, ведь последние остатки сознания напоминают мне о его руке. Одно неосторожное движение или, не дай бог, удар, и парень забудет о возвращении в музыку навсегда.

— Тупая сука, — брезгливо бросаю в сторону Леси и, расталкивая собравшихся зевак, ухожу.

Слышу бранные слова, летящие в мою спину, и ускоряю шаг. Пусть выговорится, ей полезно — хоть что-то настоящее скажет, без притворства. Эта девочка, какой бы талантливой она не была, сильно заигралась. Ей нужна хорошая трепка. Хорошо, что это уже не мое дело. Выбегаю на улицу, быстро преодолеваю расстояние от стоянки до шоссе и ловлю такси. С ними я никуда не поеду, ни в отель, ни на оставшиеся выступления. Всю дорогу в машине десятки раз набираю номер Ани. Она не берет.

У меня, вероятно, помутнение рассудка, но я одновременно хочу убить ее, простить, поцеловать, отпустить и больше никогда не видеть.

— В жопу. В жопу все! — Говорю, забегая в отель.

Судя по реакции персонала, делаю это вслух.

Провожаемый тихим перешептыванием портье, бросаюсь к лифту. Вдавливаю кнопки вызова в панель с таким ярым остервенением, с каким впечатал бы свой кулак в табло этого наглого британского чаехлеба, посмевшего прикоснуться к моей девушке. Мне не важно, каким способом, но я найду и его, и Аню, и заставлю сказать мне всю правду в глаза.

Поднимаюсь на лифте на второй этаж, залетаю в номер и начинаю кидать свои вещи обратно в сумку. Подбираю ни в чем не виноватый свитер, швыряю его так, будто именно он должен дать мне избавление от этой боли. Но ничего не получается, грудь все так же горит огнем. Внутри нее совсем так же, как недавно росло огромное сердце, сейчас растет дикая ярость. Растет, давит на ребра и грозится прорваться наружу, чтобы сжечь дотла всех виновных и заодно любых случайных свидетелей.