Во всем виновата книга

За восемь месяцев она распродала по соседним фермам и на черном рынке все, что не было прибито гвоздями. Такой большой срок понадобился для того, чтобы не вызвать подозрений. Возможно, предосторожность была излишней – большевики, проглотившие страну, считали частную собственность пережитком капитализма. Не пшеница, а отчаяние давало в послевоенной Польше самые обильные урожаи. Только одну вещь Бронка не продала – ту, которую глаза бы ее не видели. Маленькую, завернутую в изорванную полосатую пижаму еврея из концлагеря. Откуда она узнала, что это был еврей? На тряпке не было шестиконечной звезды, но остался ее силуэт. Она не любила евреев, как и ее отец, человек суеверный. На ферму однажды приехала телега с золой, и отец вскоре отвел Бронку в сторону и показал сверток.

– Что это, папа?

– Ихний клад, – ответил тот шепотом, как будто скотина могла подслушать.

– Может, там деньги? Или алмазы жидовские? Дай-ка я развяжу узел и посмотрю.

Отец прижал сверток к груди.

– Нет, Бронка! Ни за что! – Он перекрестился и сплюнул. – Я это нашел, и я это должен сохранить! Иначе быть нам проклятыми. Пускай евреи убили Христа, но все-таки они избранники Божьи. У них есть сила!

Бронка подняла отца на смех:

– Сила?! И на что ее хватает, этой силы? Растекаться по небу сизым дымом? И для чего они избраны, для скотской смерти на бойне?

Она получила такую затрещину, что следы толстых крестьянских пальцев не сходили несколько дней. Бронка злилась на себя за то, что память об отце лучше всего сохранила этот его удар. Сверток же, так много значивший для родителя, остался единственной ниточкой к нему. И поскольку Бронка Качмарек не имела охоты и времени размышлять о судьбах Вселенной, она просто зашила сверток в подкладку пальто и под покровом ночи в кузове грузовика с картошкой навсегда покинула Освенцим.

Склонностью к самоиронии она никогда не обладала, а потому не придала значения тому обстоятельству, что через два года после отъезда с фермы очутилась в Западном Берлине, замужем за англичанином по имени Дэниел Эпстайн. Симпатичный, поджарый Дэниел работал на Всемирную службу Би-би-си, и хоть был галахическим евреем, не упрашивал Бронку перейти в его веру. Если на то пошло, он вообще редко обращался к ней с просьбами. Для него она была больше домоправительницей, чем женой. Утром поцелуй при расставании, вечером поцелуй при встрече – ее это более чем устраивало. После тех приключений с русскими при мысли о близости с мужчиной, будь он хоть эталонный красавец с безупречными манерами, ее бросало в холодный пот.

Так продолжалось три года, пока однажды утром Бронка не попала под грузовик возле местного рынка. Куда бы ни отправилась в тот момент вечная душа, даже Бронка оценила бы иронию, заключавшуюся в расставании с нею.

Разбираясь с вещами покойной жены, Дэниел в глубине платяного шкафа нашел пальто, в котором Бронка уехала из Освенцима. И если бы он не обхлопал карманы в поисках чего-нибудь ценного, жизнь Якоба Вайсена и дальше текла бы в относительно мирном русле. Но Дэниел Эпстайн обхлопал – и обнаружил за подкладкой поношенного пальто завернутый в ветхую тряпицу блокнот. Какой прок можно извлечь из находки, он даже не догадывался, зато сразу понял, к кому следует обратиться. К человеку, с которым был знаком более чем близко.

Проведя семь лет в Штатах, Макс Баумгартен, бывший офицер армейской разведки, на войне занимавшийся в основном переводом документов, попал в Берлин в качестве корреспондента «Геральд трибьюн». Ему безумно нравилась эта работа, дававшая, помимо прочего, возможность утолять особого рода зуд подальше от любопытных глаз. Максу, в отличие от Дэниела, не требовалось женское прикрытие, но, будучи британцем, он должен был блюсти приличия. Черт возьми, Дэниел даже изображал скорбь после смерти Бронки, даже отказался «встречаться» с Максом, пока не закончится внушительный период «траура». Так что спустя неделю после похорон крестьянки для Макса стал неожиданностью – конечно же, приятной – звонок Дэниела.

Они договорились встретиться в съемной квартире, за которую раз в месяц платили наличными, не называя владельцу своих настоящих имен. Даже через семь лет после войны фунт и доллар пользовались в Европе уважением, и тому, кто ими расплачивался, лишних вопросов не задавали. Еще оставалось сколько-то дней до конца оплаченного месяца, но Макс полагал, что Дэниел, лишившийся своей польки, больше не захочет снимать это жилище.

Первым прибыл Макс. Он накрыл стол: горящие свечи, бутылка «Вдовы Клико» довоенного разлива в ведерке со льдом, банка охлажденной жемчужно-черной икры, сметана, поджаренные ломтики багета. Но когда явился Дэниел с бумагами, завернутыми в лохмотья пижамы, у его приятеля моментально пропала похоть. Макс пришел в сильнейшее возбуждение.

– Да будь я проклят! Это же «Книга призраков»!

У Дэниела голова свесилась набок, как у растерявшегося щенка.

– Чего?

– Разве Бронка тебе не говорила, что она родом из Польши? – ответил Макс вопросом на вопрос.

– Сказала, но не сразу. Должно быть, стеснялась. Но водка по вечерам развязывает язык, особенно когда ее вволю. Бронка мне призналась, что выросла на ферме…

– …Рядом с Освенцимом, – договорил за любовника Макс.

– Откуда ты знаешь?

– После войны я вернулся домой, и родители потащили меня в наш старый шул[27]. Там выступал с лекцией один менш[28], который выжил в Аушвице. Он рассказал жуткую легенду, как в Биркенау они с приятелем прикончили лейтенанта СС, похитили книгу и вывезли ее за пределы лагеря в телеге с пеплом, служившим удобрением для окрестных полей. История донельзя увлекательная, жаль только, что полная чепуха. Ты же знаешь, большинство выживших испытывают громадное чувство вины, им стыдно, когда их обвиняют, особенно другие евреи, в том, что они как бараны шли в гетто, а оттуда в душегубки. Вот я и решил: парень просто сочинил героическую сказку, чтобы как-то оправдаться самому и оправдать людей, которые на его глазах погибли от рук нацистов. Получается, я ошибся.

– Похоже, что так. Откроем?

Макс порывисто схватил Дэниела за руку.

– Нет! Дай мне сначала кое-что разузнать насчет ее потенциальной стоимости и исторического значения. С такой вещью обращаться нужно исключительно осторожно. Оставим ее пока здесь – это место надежное. – Макс взял сверток. – Дома поищи в бумагах Бронки сведения о ее семье и о той ферме. Очень важно выяснить источник происхождения…

Дэниела настолько взволновал шанс войти в историю, что он вмиг позабыл про траур и опустился на колени.



Нью-Йорк, Лонг-Айленд, Ванта, 1952

Ава повезла Дэвида к своим родителям в Скарсдейл. Когда вернувшийся из утренней поездки в Твин-Лейкс Якоб Вайсен усаживался читать газету, кто-то позвонил в дверь. В этом звуке не было ничего зловещего, дата и время суток тоже не сулили беды, а рыбалка всегда придавала Дэвиду жизненных сил. Так что в прихожую он шел едва ли не с радостью.

От хорошего настроения не осталось и следа, когда сквозь стекло входной двери он увидел полного мужчину в плохо сидящем костюме и мятой фетровой шляпе. Гость представился Карлом Ольсоном из «Геральд трибьюн».

– Чем я могу быть вам полезен, мистер Ольсон?

– Неправильный вопрос, мистер Вайсен. Или к вам следует обращаться «мистер Вайз»?

– Вайсен.

– Повторяю, вопрос стоит иначе: чем могу быть вам полезен я, вернее, моя газета?

– Извините, мистер Ольсон, но я вас не понял.

Гость слишком долго пробыл в репортерской шкуре, чтобы не заметить, как насторожился собеседник. Он совершенно не желал ссориться с Вайсеном, а потому перешел к плану «Б». В левой руке Ольсон держал тонкую папку; открыв ее, он достал фотографию восемь на двенадцать и показал через стекло.

– Мистер Вайсен, вы узнаете эту вещь?


Собеседник мог бы ничего не говорить, Ольсон понял ответ по мимике – зрачки расширились, на лице сполохом молнии отразился страх. Якоб Вайсен был близок к потере сознания – а ведь он не падал в обмороки уже со второго наряда на уборку трупов из газовой камеры.

Быстро взяв себя в руки, Якоб сказал:

– Простите. Это был просто шок.

– Так вы считаете…

– …что это блокнот Исаака, «Книга призраков»? Знаю, вы ждете именно такого ответа, но не могу сказать с уверенностью. – Якоб солгал. – Прошло восемь лет. Все эти годы я воевал сам с собой, хотел и забыть, и вспомнить. Да к тому же любой прохвост, слушавший мой рассказ о «Книге», может изготовить внешне похожую. Видите ли, Ольсон, этих страшных полосатых пижам тогда были миллионы, их и нынче в мире сотни, а то и тысячи. Я часто рассказывал, как купил у того охранника, мерзавца Хайльманна, кусок черной клеенки. А поверх клеенки обернул «Книгу» тряпьем. – Вайсен жестикулировал, будто аккуратно сворачивал невидимую ткань. – Это была пижама злосчастного товарища по бараку – в ту ночь он уснул и не проснулся. Длинной полосой, оторванной от рукава, я надежно обмотал сверток и затянул прочный узел. – Он показал, как тянет за концы невидимую полосу, и даже скривился при этом. Имитировать – дело нехитрое.

Приводя этот аргумент, Якоб не сомневался, что «Книга» настоящая. Ведь он упаковал ее именно так, как потом описывал. Упаковал и отдал Цыгану с поручением тайно вывезти из лагеря на золовозке. Но всякий раз Якоб опускал одну подробность – силуэт шестиконечной звезды, легко заметный на этой фотографии. Стоило его увидеть, и на Якоба накинулись все былые ужасы. Будто вонью печей повеяло с фотоснимка.

– Ольсон, вы уж меня извините, но нельзя же было не догадываться, как такая фотография может подействовать на такого, как я.

Слишком уж бурно протестует этот лагерник, подумал репортер – и счел за лучшее не перечить Вайсену, а спросить:

– Но кому и зачем это может понадобиться? Я про подделку.

Якоб пожал плечами:

– Ну, мало ли причин… Например, извращенное чувство юмора. Денежный интерес. Порча репутации. Все, что угодно. Кстати, где эта вещь?

– В Западном Берлине.

– Занятно. И как она там оказалась?

– Нюансов я не знаю, – ответил Ольсон. – Вроде какая-то женщина несколько лет назад бежала из Польши, прихватив эти бумаги.

– Женщина?

– Ага. Она жила на ферме около Аушвица.

Снова будто молния осветила лицо.

– И кто теперь владеет свертком? – У Якоба дрогнул голос.

– Мистер Вайсен, вряд ли я вправе делиться с вами этой информацией. Прошу подтвердить, что это действительно «Книга призраков». Больше мне ничего от вас не нужно.

Якоб опять угодил в собственноручно сплетенную паутину лжи. Ему требовалась передышка, минута на размышления.

– А зачем это вам? Хотите написать статью?

– Еще не решил, – ответил Ольсон. – Пока только проверяю – надо же убедиться, что это не откровенный фальшак. Возьмусь предположить, что рано или поздно вас попросят засвидетельствовать подлинность.

– Рано или поздно?

Парень тянет время, сообразил Ольсон. Догадка, порожденная первой реакцией Вайсена на фотоснимок, лишь окрепла. Но в репортерской работе догадки, мнения и впечатления мало значат. Надо было получить от Вайсена подтверждение, так что Ольсон надавил:

– Мистер Вайсен, а ведь вы не ответили на мой вопрос. Считаете ли вы эту вещь явной подделкой?

– Нет, – будто издали донесся до Якоба собственный голос. – Явной – не считаю. Но и не могу сказать наверняка…

– Благодарю вас, сэр, – перебил Ольсон, поворачиваясь к нему спиной. – На сегодняшний день я получил все, что хотел.



Федеративная Республика Германия,

Западный Берлин, 1952

«ЯВ подтверждает возможную подлинность свертка. Ольсон».

В тот день, когда Ольсон отправлял шифровку для Макса Баумгартена, у телетайпа в берлинской редакции «Геральд трибьюн» дежурил Эрнст Флеш, тот самый сотрудник, который пересылал запрос Макса в Нью-Йорк. Под левой мышкой Флеш носил маленький шрам – след ожога. И в ФРГ – Западной Германии, и на востоке, в ГДР, такими шрамами сразу после войны обзавелись многие. В ретроспективе это выглядит сущей глупостью, ведь пятно, оставшееся после выжигания татуировки с группой крови, красноречиво указывало на факт, который эти люди так старались скрыть, – на принадлежность к войскам СС.

То обстоятельство, что у телетайпа сидел бывший солдат ваффен СС, не привело бы к катастрофе, будь Макс Баумгартен чуть больше похож характером на своего любовника Дэниела. Сдержанный и осторожный Дэниел нипочем не доверил бы столь важное сообщение оператору телетайпа. Он бы все сделал сам, но Макс, даром что служил в военной разведке, часто совершал безрассудные поступки. А с Эрнстом Флешем ему особенно «повезло» – вряд ли нашелся бы другой бывший эсэсовец, способный понять значение переписки Макса Баумгартена и Карла Ольсона.

К несчастью Макса, этому капралу довелось недолго послужить в Биркенау под началом некоего обер-лейтенанта Кляйнманна, каковой офицер приблизил его к себе. Не кто иной, как Флеш, после гибели Кляйнманна железнодорожными костылями прибивал к кресту кисти и ступни Исаака Бекера.

Он выдернул из аппарата лист с сообщением, скомкал и бросил в мусорную корзину. Почти так же легко было выяснить адрес Баумгартена, проникнуть в дом под предлогом доставки важного послания из Нью-Йорка и удавить еврея рояльной струной, которую крепко держали руки в перчатках. И лишь когда из санузла вышел второй мужчина, мокрый после душа, дело усложнилось – но не настолько, чтобы Флеш не справился. Казалось, вид бездыханного тела на полу ошеломил этого второго куда меньше, чем собственная нагота в присутствии незнакомца. Не дав голому опомниться, Флеш нанес апперкот пястью и своротил нос набок. Дэниел зашатался и рухнул без чувств. Флеш вынул старый вальтер, набросил Дэниелу на лицо подушку, вдавил в нее ствол и нажал на спуск. А потом подождал затаив дыхание, не всполошатся ли соседи.

Не всполошились. Никто не звал полицию, не визжал, не носился по коридору, не лупил в дверь. Эрнст Флеш выдохнул и приступил к обыску, не забывая переворачивать выдвижные ящики и опра́стывать банки с продуктами. В тот же вечер ту же процедуру он повторил в квартире Дэниела Эпстайна, но свертка не нашел и там.